Неточные совпадения
— Да, Самсон! Народ нуждается в героях. Но… я
еще подумаю. Может
быть — Леонид.
Когда герои
были уничтожены, они — как это всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды, не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой,
были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые
еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
Они и тем
еще похожи
были друг на друга, что все покорно слушали сердитые слова Марии Романовны и, видимо, боялись ее.
— Он родился в тревожный год — тут и пожар, и арест Якова, и
еще многое. Носила я его тяжело, роды
были несколько преждевременны, вот откуда его странности, я думаю.
Издали лохматая голова женщины
была похожа на узловатый, обугленный, но
еще тлеющий корень дерева.
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала
петь густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее песен
были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось
еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
— Этот Вуд — лучше Майн-Рида, — говорил он и вздыхал: — А
еще есть Брем…
— А я — не знаю. Может
быть, я
еще никого не люблю.
Вскочила и, быстро пробежав по бревнам, исчезла, а Клим
еще долго сидел на корме лодки, глядя в ленивую воду, подавленный скукой,
еще не испытанной им, ничего не желая, но догадываясь, сквозь скуку, что нехорошо
быть похожим на людей, которых он знал.
«Мама хочет переменить мужа, только ей
еще стыдно», — догадался он, глядя, как на красных углях вспыхивают и гаснут голубые, прозрачные огоньки. Он слышал, что жены мужей и мужья жен меняют довольно часто, Варавка издавна нравился ему больше, чем отец, но
было неловко и грустно узнать, что мама, такая серьезная, важная мама, которую все уважали и боялись, говорит неправду и так неумело говорит. Ощутив потребность утешить себя, он повторил...
Встречаясь, они улыбались друг другу, и улыбка матери
была незнакома Климу, даже неприятна, хотя глаза ее, потемнев, стали
еще красивее.
Туробоев вежливо улыбался, но его улыбка тоже
была обидна, а
еще более обидно
было равнодушие Лидии; положив руку на плечо Игоря, она смотрела на Клима, точно не желая узнать его. Затем она, устало вздохнув, спросила...
Лидия, все
еще сердясь на Клима, не глядя на него, послала брата за чем-то наверх, — Клим через минуту пошел за ним, подчиняясь внезапному толчку желания сказать Борису что-то хорошее, дружеское, может
быть, извиниться пред ним за свою выходку.
— Вот уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени
еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить.
Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
Это всех смешило, а писатель, распаляясь
еще более,
пел под гармонику и в ритм кадрили...
Клим согласно кивнул головою, ему очень понравились слова матери. Он признавал, что Макаров, Дронов и
еще некоторые гимназисты умнее его на словах, но сам
был уверен, что он умнее их не на словах, а как-то иначе, солиднее, глубже.
—
Есть у меня знакомый телеграфист, учит меня в шахматы играть. Знаменито играет. Не старый
еще, лет сорок, что ли, а лыс, как вот печка. Он мне сказал о бабах: «Из вежливости говорится — баба, а ежели честно сказать — раба. По закону естества полагается ей родить, а она предпочитает блудить».
Клим шел во флигель тогда, когда он узнавал или видел, что туда пошла Лидия. Это значило, что там
будет и Макаров. Но, наблюдая за девушкой, он убеждался, что ее притягивает
еще что-то, кроме Макарова. Сидя где-нибудь в углу, она куталась, несмотря на дымную духоту, в оранжевый платок и смотрела на людей, крепко сжав губы, строгим взглядом темных глаз. Климу казалось, что в этом взгляде да и вообще во всем поведении Лидии явилось нечто новое, почти смешное, какая-то деланная вдовья серьезность и печаль.
— Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов, если мы хотим
быть нацией. Русь все
еще не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя
еще раз так, как она
была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы
будем нацией — вероятно.
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные на учителя. Дронов тоже изменился, как-то вдруг. Несмотря на свое уменье следить за людями, Климу всегда казалось, что люди изменяются внезапно, прыжками, как минутная стрелка затейливых часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки не
было, она перепрыгивала с черты на черту. Так же и человек:
еще вчера он
был таким же, как полгода тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая черта.
— Слушай-ка, Варавка хочет перевести меня на службу в Рязань, а это, брат, не годится мне. Кто там, в Рязани,
будет готовить меня в университет? Да
еще — бесплатно, как Томилин?
Затем по внутренней лестнице сбежала Лидия, из окна Клим видел, что она промчалась в сад. Терпеливо выслушав
еще несколько замечаний матери, он тоже пошел в сад, уверенный, что найдет там Лидию оскорбленной, в слезах и ему нужно
будет утешать ее.
Додуматься до этого
было приятно; просмотрев
еще раз ход своих мыслей, Клим поднял голову и даже усмехнулся, что он — крепкий человек и умеет преодолевать неприятности быстро.
Говоря так, он
был уверен, что не лжет, и находил, что говорит хорошо. Ему показалось, что нужно прибавить
еще что-нибудь веское, он сказал...
И, слушая ее, он
еще раз опасливо подумал, что все знакомые ему люди как будто сговорились в стремлении опередить его; все хотят
быть умнее его, непонятнее ему, хитрят и прячутся в словах.
Слушая сквозь свои думы болтовню Маргариты, Клим
еще ждал, что она скажет ему, чем
был побежден страх ее, девушки, пред первым любовником? Как-то странно, вне и мимо его, мелькнула мысль: в словах этой девушки
есть нечто общее с бойкими речами Варавки и даже с мудрыми глаголами Томилина.
Самгин видел незнакомого; только глаза Дмитрия напоминали юношу, каким он
был за четыре года до этой встречи, глаза улыбались все
еще той улыбкой, которую Клим привык называть бабьей. Круглое и мягкое лицо Дмитрия обросло светлой бородкой; длинные волосы завивались на концах. Он весело и быстро рассказал, что переехал сюда пять дней тому назад, потому что разбил себе ногу и Марина перевезла его.
Он и Елизавета Спивак запели незнакомый Климу дуэт, маленький музыкант отлично аккомпанировал. Музыка всегда успокаивала Самгина, точнее — она опустошала его, изгоняя все думы и чувствования; слушая музыку, он ощущал только ласковую грусть. Дама
пела вдохновенно, небольшим, но очень выработанным сопрано, ее лицо потеряло сходство с лицом кошки, облагородилось печалью, стройная фигура стала
еще выше и тоньше. Кутузов
пел очень красивым баритоном, легко и умело. Особенно трогательно они
спели финал...
Дмитрий рассказал, что Кутузов сын небогатого и разорившегося деревенского мельника,
был сельским учителем два года, за это время подготовился в казанский университет, откуда его, через год, удалили за участие в студенческих волнениях, но
еще через год, при помощи отца Елизаветы Спивак, уездного предводителя дворянства, ему снова удалось поступить в университет.
— А
еще есть Казот, автор глупого романа «Любовь дьявола».
Но он начинал подозревать, что, кроме этого,
есть в людях
еще что-то непонятное ему.
Ярким зимним днем Самгин медленно шагал по набережной Невы, укладывая в памяти наиболее громкие фразы лекции. Он
еще издали заметил Нехаеву, девушка вышла из дверей Академии художеств, перешла дорогу и остановилась у сфинкса, глядя на реку, покрытую ослепительно блестевшим снегом; местами снег
был разорван ветром и обнажались синеватые лысины льда. Нехаева поздоровалась с Климом, ласково улыбаясь, и заговорила своим слабым голосом...
Говорила она неутомимо, смущая Самгина необычностью суждений, но за неожиданной откровенностью их он не чувствовал простодушия и стал
еще более осторожен в словах. На Невском она предложила
выпить кофе, а в ресторане вела себя слишком свободно для девушки, как показалось Климу.
— Нет, вы подумайте, — полушепотом говорила Нехаева, наклонясь к нему, держа в воздухе дрожащую руку с тоненькими косточками пальцев; глаза ее неестественно расширены, лицо казалось
еще более острым, чем всегда
было. Он прислонился к спинке стула, слушая вкрадчивый полушепот.
На улице снег все
еще падал и падал так густо, что трудно
было дышать.
Рассказывала Нехаева медленно, вполголоса, но — без печали, и это
было странно. Клим посмотрел на нее; она часто прищуривала глаза, подрисованные брови ее дрожали. Облизывая губы, она делала среди фраз неуместные паузы, и
еще более неуместна
была улыбка, скользившая по ее губам. Клим впервые заметил, что у нее красивый рот, и с любопытством мальчишки подумал...
Он заставил себя
еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она сделала, не
было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет
быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало
еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он не ночевал дома.
Он стал ходить к ней каждый вечер и, насыщаясь ее речами, чувствовал, что растет. Его роман, конечно,
был замечен, и Клим видел, что это выгодно подчеркивает его. Елизавета Спивак смотрела на него с любопытством и как бы поощрительно, Марина стала говорить
еще более дружелюбно, брат, казалось, завидует ему. Дмитрий почему-то стал мрачнее, молчаливей и смотрел на Марину, обиженно мигая.
Нехаева, в белом и каком-то детском платье, каких никто не носил, морщила нос, глядя на обилие пищи, и осторожно покашливала в платок. Она чем-то напоминала бедную родственницу, которую пригласили к столу из милости. Это раздражало Клима, его любовница должна
быть цветистее, заметней. И
ела она
еще более брезгливо, чем всегда, можно
было подумать, что она делает это напоказ, назло.
Лютов произнес речь легко, без пауз; по словам она должна бы звучать иронически или зло, но иронии и злобы Клим не уловил в ней. Это удивило его. Но
еще более удивительно
было то, что говорил человек совершенно трезвый. Присматриваясь к нему, Клим подумал...
— На все вопросы, Самгин,
есть только два ответа: да и нет. Вы, кажется, хотите придумать третий? Это — желание большинства людей, но до сего дня никому
еще не удавалось осуществить его.
— Меня эти вопросы волнуют, — говорила она, глядя в небо. — На святках Дронов водил меня к Томилину; он в моде, Томилин. Его приглашают в интеллигентские дома, проповедовать. Но мне кажется, что он все на свете превращает в слова. Я
была у него и
еще раз, одна; он бросил меня, точно котенка в реку, в эти холодные слова, вот и все.
Не всегда легко
было отвечать на ее вопросы. Клим чувствовал, что за ними скрыто желание поймать его на противоречиях и
еще что-то, тоже спрятанное в глубине темных зрачков, в цепком изучающем взгляде.
— У литератора Писемского судьбою тоже кухарка
была; он без нее на улицу не выходил. А вот моя судьба все
еще не видит меня.
В крайнем, направо, жил опекун Алины, угрюмый старик, член окружного суда, остальные дачи тоже
были сняты горожанами, но
еще не заселены.
Возможно, что ждал я того, что
было мне
еще не знакомо, все равно: хуже или лучше, только бы другое.
Когда он, один,
пил чай, явились Туробоев и Варавка, серые, в пыльниках; Варавка
был похож на бочку, а Туробоев и в сером, широком мешке не потерял своей стройности, а сбросив с плеч парусину, он показался Климу
еще более выпрямленным и подчеркнуто сухим. Его холодные глаза углубились в синеватые тени, и что-то очень печальное, злое подметил Клим в их неподвижном взгляде.
В лесу, на холме, он выбрал место, откуда хорошо видны
были все дачи, берег реки, мельница, дорога в небольшое село Никоново, расположенное недалеко от Варавкиных дач, сел на песок под березами и развернул книжку Брюнетьера «Символисты и декаденты». Но читать мешало солнце, а
еще более — необходимость видеть, что творится там, внизу.
Он осторожно улыбнулся, обрадованный своим открытием, но
еще не совсем убежденный в его ценности. Однако убедить себя в этом
было уже не трудно; подумав
еще несколько минут, он встал на ноги, с наслаждением потянулся, расправляя усталые мускулы, и бодро пошел домой.
— Каши ему дали, зверю, — говорил он,
еще понижая голос. Меховое лицо его
было торжественно, в глазах блестела важность и радость. — Каша у нас как можно горячо сварена и — в горшке, а горшок-то надбит, понимаете эту вещь?