Неточные совпадения
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же
как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда
у меня вырастут груди,
как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких,
как я и ты. Родить — нужно, а то будут
все одни и те же
люди, а потом они умрут и уж никого
не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос
у нее осел, звучал глухо, разбито и уже
не так властно,
как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени
всех других
людей, тень влеклась за нею,
как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
—
У них
у всех неудачный роман с историей. История — это Мессалина, Клим, она любит связи с молодыми
людьми, но — краткие.
Не успеет молодое поколение вволю поиграть, помечтать с нею,
как уже на его место встают новые любовники.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно
у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он
не так жадно и много,
как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие,
как старик. Смотрел на
все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он
не о том, что думает.
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно видеть, что ты
не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно,
как это делают
все, рисуясь друг перед другом!
У тебя есть уважение к тайнам твоей души, это — редко.
Не выношу
людей, которые кричат,
как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
— И
все вообще, такой ужас! Ты
не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая,
как торговка. Я
не очень хороша с Верой Петровной, мы
не любим друг друга, но — господи!
Как ей было тяжело!
У нее глаза обезумели. Видел,
как она поседела? До чего
все это грубо и страшно.
Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я
не знаю —
как?
Такие мысли являлись
у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее.
Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви,
как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме,
как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей
не удалось вынудить любовь. Клим Самгин
все более
не любил и боялся
людей, одержимых одной идеей, они
все насильники,
все заражены стремлением порабощать.
По воскресеньям, вечерами,
у дяди Хрисанфа собирались его приятели,
люди солидного возраста и одинакового настроения;
все они были обижены, и каждый из них приносил слухи и факты, еще более углублявшие их обиды;
все они любили выпить и поесть, а дядя Хрисанф обладал огромной кухаркой Анфимовной, которая пекла изумительные кулебяки. Среди этих
людей было два актера, убежденных, что они сыграли
все роли свои так,
как никто никогда
не играл и уже никто
не сыграет.
И, если б при этом она
не улыбалась странной своей улыбкой, можно было бы
не заметить, что
у нее,
как у всех людей, тоже есть лицо.
— Правильная оценка. Прекрасная идея. Моя идея. И поэтому: русская интеллигенция должна понять себя
как некое единое целое. Именно.
Как, примерно, орден иоаннитов, иезуитов, да! Интеллигенция,
вся, должна стать единой партией, а
не дробиться! Это внушается нам
всем ходом современности. Это должно бы внушать нам и чувство самосохранения.
У нас нет друзей, мы — чужестранцы. Да. Бюрократы и капиталисты порабощают нас. Для народа мы — чудаки, чужие
люди.
Казалось, что зрачки его узких глаз
не круглы и
не гладки,
как у всех обыкновенных
людей, а слеплены из мелких, острых кристалликов.
—
У нее,
как у ребенка, постоянно неожиданные решения. Но это
не потому, что она бесхарактерна, он — характер,
у нее есть! Она говорила, что ты сделал ей предложение? Смотри, это будет трудная жена. Она
все ищет необыкновенных
людей,
люди, милый мой, —
как собаки: породы разные, а привычки
у всех одни.
К удивлению Самгина
все это кончилось для него
не так,
как он ожидал. Седой жандарм и товарищ прокурора вышли в столовую с видом
людей, которые поссорились; адъютант сел к столу и начал писать, судейский, остановясь
у окна, повернулся спиною ко
всему, что происходило в комнате. Но седой подошел к Любаше и негромко сказал...
— Говорят об этом вот такие,
как Дьякон,
люди с вывихнутыми мозгами, говорят лицемеры и
люди трусливые,
у которых
не хватает сил признать, что в мире, где
все основано на соперничестве и борьбе, — сказкам и сентиментальностям места нет.
У него незаметно сложилось странное впечатление: в России бесчисленно много лишних
людей, которые
не знают, что им делать, а может быть,
не хотят ничего делать. Они сидят и лежат на пароходных пристанях, на станциях железных дорог, сидят на берегах рек и над морем,
как за столом, и
все они чего-то ждут. А тех
людей, разнообразным трудом которых он восхищался на Всероссийской выставке, тех
не было видно.
— Конечно, смешно, — согласился постоялец, — но, ей-богу, под смешным словом мысли
у меня серьезные.
Как я прошел и прохожу широкий слой жизни, так я вполне вижу, что
людей,
не умеющих управлять жизнью, никому
не жаль и
все понимают, что хотя он и министр, но — бесполезность! И только любопытство,
все равно
как будто убит неизвестный, взглянут на труп, поболтают малость о причине уничтожения и отправляются кому куда нужно: на службу, в трактиры, а кто — по чужим квартирам, по воровским делам.
— Совершенно невозможный для общежития народ, вроде
как блаженный и безумный. Каждая нация имеет своих воров, и ничего против них
не скажешь, ходят
люди в своей профессии нормально,
как в резиновых калошах. И — никаких предрассудков,
все понятно. А
у нас самый ничтожный человечишка, простой карманник, обязательно с фокусом, с фантазией. Позвольте рассказать… По одному поручению…
У нее была очень милая манера говорить о «добрых»
людях и «светлых» явлениях приглушенным голосом;
как будто она рассказывала о маленьких тайнах, за которыми скрыта единая, великая, и в ней — объяснения
всех небольших тайн. Иногда он слышал в ее рассказах нечто совпадавшее с поэзией буден старичка Козлова. Но
все это было несущественно и
не мешало ему привыкать к женщине с быстротой, даже изумлявшей его.
— Он очень милый старик, даже либерал, но — глуп, — говорила она, подтягивая гримасами веки, обнажавшие пустоту глаз. — Он говорит: мы
не торопимся, потому что хотим сделать
все как можно лучше; мы терпеливо ждем, когда подрастут
люди, которым можно дать голос в делах управления государством. Но ведь я
у него
не конституции прошу, а покровительства Императорского музыкального общества для моей школы.
—
Как же
не бывает, когда есть? Даже есть круглые,
как шар, и
как маленькие лошади. Это
люди все одинаковые, а рыбы разные.
Как же вы говорите —
не бывает?
У меня — картинки, и на них
все, что есть.
Самгин
не видел на лицах слушателей радости и
не видел «огней души» в глазах жителей, ему казалось, что
все настроены так же неопределенно,
как сам он, и никто еще
не решил — надо ли радоваться? В длинном ораторе он тотчас признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина,
у которого когда-то жил Макаров. Его «ура» поддержали несколько
человек, очень слабо и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький, в теплом пальто, заметил...
Он легко, к своему удивлению, встал на ноги, пошатываясь, держась за стены, пошел прочь от
людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик в четыре окна
все время двигается пред ним, преграждая ему дорогу.
Не помня,
как он дошел, Самгин очнулся
у себя в кабинете на диване; пред ним стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце в эмалированный таз.
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем
все — законы,
все — из книжек, а в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она,
не давая Самгину говорить. — Он — скупой,
как нищий. Он никого
не любит, ни
людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть
у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для радости… Я знаю, что это — умею!
— Это ужасно! — сочувственно откликнулся парижанин. — И
все потому, что
не хватает денег. А мадам Муромская говорит, что либералы — против займа во Франции. Но, послушайте, разве это политика?
Люди хотят быть нищими… Во Франции революцию делали богатые буржуа, против дворян, которые уже разорились, но держали короля в своих руках, тогда
как у вас, то есть
у нас, очень трудно понять — кто делает революцию?
«Нет. Конечно — нет. Но казалось, что она —
человек другого мира, обладает чем-то крепким, непоколебимым. А она тоже глубоко заражена критицизмом. Гипертрофия критического отношения к жизни,
как у всех.
У всех книжников, лишенных чувства веры,
не охраняющих ничего, кроме права на свободу слова, мысли. Нет, нужны идеи, которые ограничивали бы эту свободу… эту анархию мышления».
Катафалк ехал по каким-то пустынным улицам, почти без магазинов в домах, редкие прохожие
как будто
не обращали внимания на процессию, но
все же Самгин думал, что его одинокая фигура должна вызывать
у людей упадков впечатление.
— Напрасно усмехаетесь. Никакая она
не деятельница, а просто — революционерка,
как все честные
люди бедного сословия. Класса, — прибавила она. — И —
не сумасшедшая, а… очень просто, если бы
у вас убили любимого
человека, так ведь вас это тоже ударило бы.