Неточные совпадения
Разного роста, различно одетые, они
все были странно похожи друг на друга, как солдаты одной и той
же роты.
— Ну, так как
же, мужичок: что
всего лучше?
Так
же, как
все они, Клим пьянел от возбуждения и терял себя в играх.
Клим понимал, что Лидия не видит в нем замечательного мальчика, в ее глазах он не растет, а остается
все таким
же, каким был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так
же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут
все одни и те
же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто
же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
И смешная печаль о фарфоровом трубочисте и
все в этой девочке казалось Климу фальшивым. Он смутно подозревал, что она пытается показать себя такой
же особенной, каков он, Клим Самгин.
Видел, что бойкий мальчик не любит
всех взрослых вообще, не любит их с таким
же удовольствием, как не любил учителя.
Как раньше, он смотрел на
всех теми
же смешными глазами человека, которого только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно хотел закричать, но не решался.
Все вокруг расширялось, разрасталось, теснилось в его душу так
же упрямо и грубо, как богомольцы в церковь Успения, где была чудотворная икона божией матери.
Уроки Томилина становились
все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то
же...
Все так
же бережно и внимательно ухаживали за Борисом сестра и Туробоев, ласкала Вера Петровна, смешил отец,
все терпеливо переносили его капризы и внезапные вспышки гнева. Клим измучился, пытаясь разгадать тайну, выспрашивая
всех, но Люба Сомова сказала очень докторально...
— Ну, да! Ты подумай: вот он влюбится в какую-нибудь девочку, и ему нужно будет рассказать
все о себе, а — как
же расскажешь, что высекли?
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис
все так
же дерзко насмешничал, следил за ним
все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
Дронов
все так
же неутомимо и жадно всасывал в себя
все, что можно всосать.
Клим находил, что голова Дронова стала такой
же все поглощающей мусорной ямой, как голова Тани Куликовой, и удивлялся способности Дронова ненасытно поглощать «умственную пищу», как говорил квартировавший во флигеле писатель Нестор Катин.
Не дослушав его речь, Варавка захохотал, раскачивая свое огромное тело, скрипя стулом, Вера Петровна снисходительно улыбалась, Клим смотрел на Игоря с неприятным удивлением, а Игорь стоял неподвижно, но казалось, что он
все вытягивается, растет. Подождав, когда Варавка прохохотался, он
все так
же звонко сказал...
К нему она относилась почти так
же пренебрежительно и насмешливо, как ко
всем другим мальчикам, и уже не она Климу, а он ей предлагал...
К пятнадцати годам Лидия вытянулась, оставаясь
все такой
же тоненькой и легкой, пружинно подскакивающей на ходу.
Она редко бывала во флигеле, после первого
же визита она, просидев
весь вечер рядом с ласковой и безгласной женой писателя, недоуменно заявила...
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так
же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия
же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их
все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
— Зачем ты, Иван, даешь читать глупые книги? — заговорила Лидия. — Ты дал Любе Сомовой «Что делать?», но ведь это
же глупый роман! Я пробовала читать его и — не могла. Он
весь не стоит двух страниц «Первой любви» Тургенева.
Прислушиваясь к вою вьюги в печной трубе, Дронов продолжал
все тем
же скучным голосом...
От
всего этого веяло на Клима унылой бедностью, не той, которая мешала писателю вовремя платить за квартиру, а какой-то другой, неизлечимой, пугающей, но в то
же время и трогательной.
Клим долго и подозрительно размышлял: что
же во
всем этом увлекало товарища?
Клим искоса взглянул на мать, сидевшую у окна; хотелось спросить: почему не подают завтрак? Но мать смотрела в окно. Тогда, опасаясь сконфузиться, он сообщил дяде, что во флигеле живет писатель, который может рассказать о толстовцах и обо
всем лучше, чем он, он
же так занят науками, что…
— Забыл я: Иван писал мне, что он с тобой разошелся. С кем
же ты живешь, Вера, а? С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван — в Германии, говоришь? Почему
же не в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый был. Но — в принципах не крепок. Это
все знали.
— Понимаю — материн сожитель. Что
же ты сконфузился? Это — дело обычное. Женщины любят это — пышность и
все такое. Какой ты, брат, щеголь, — внезапно закончил, он.
Являлся мастеровой, судя по рукам — слесарь; он тоже чаще
всего говорил одни и те
же слова...
— Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых
же классов, если мы хотим быть нацией. Русь
все еще не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя еще раз так, как она была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
— Нет, красота именно — неправда, она
вся, насквозь, выдумана человеком для самоутешения, так
же как милосердие и еще многое…
—
Все равно — откуда. Но выходит так, что человек не доступен своему
же разуму.
— Ты
все такая
же… нервная, — сказала Вера Петровна; по паузе Клим догадался, что она хотела сказать что-то другое. Он видел, что Лидия стала совсем взрослой девушкой, взгляд ее был неподвижен, можно было подумать, что она чего-то напряженно ожидает. Говорила она несвойственно ей торопливо, как бы желая скорее выговорить
все, что нужно.
— Что
же это вы, молодежь,
все шалите, стреляете?
— Эх, Костя, ай-яй-ай! Когда нам Лидия Тимофеевна сказала, мы так и обмерли. Потом она обрадовала нас, не опасно, говорит. Ну, слава богу! Сейчас
же все вымыли, вычистили. Мамаша! — закричал он и, схватив длинными пальцами локоть Клима, представился...
У себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал, что хорошо бы сбросить вот так
же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто, как живут другие, не смущаясь говорить
все глупости, которые подвернутся на язык, забывать
все премудрости Томилина, Варавки… И забыть бы о Дронове.
— Тем
же порядком, как
все, — ответила женщина, двинув плечом и не открывая глаз.
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так
же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто чувствовала себя серьезнее
всех в этой комнате.
Клим усмехнулся, но промолчал. Он уже приметил, что
все студенты, знакомые брата и Кутузова, говорят о профессорах, об университете почти так
же враждебно, как гимназисты говорили об учителях и гимназии. В поисках причин такого отношения он нашел, что тон дают столь различные люди, как Туробоев и Кутузов. С ленивенькой иронией, обычной для него, Туробоев говорил...
Все чаще Клим думал, что Нехаева образованнее и умнее
всех в этой компании, но это, не сближая его с девушкой, возбуждало в нем опасение, что Нехаева поймет в нем то, чего ей не нужно понимать, и станет говорить с ним так
же снисходительно, небрежно или досадливо, как она говорит с Дмитрием.
«На большинство людей обилие впечатлений действует разрушающе, засоряя их моральное чувство. Но это
же богатство впечатлений создает иногда людей исключительно интересных. Смотрите биографии знаменитых преступников, авантюристов, поэтов. И вообще
все люди, перегруженные опытом, — аморальны».
Ногою в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному темной тканью окну, делая
все это очень быстро. Клим сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой
же ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
Но, думая так, он в то
же время ощущал гордость собою: из
всех знакомых ей мужчин она выбрала именно его. Эту гордость еще более усиливали ее любопытствующие ласки и горячие, наивные до бесстыдства слова.
Старушка была такая
же выдуманная, как
вся эта комната и сама хозяйка комнаты.
Дома было скучновато, пели
все те
же романсы, дуэты и трио,
все так
же Кутузов сердился на Марину за то, что она детонирует, и так
же он и Дмитрий спорили с Туробоевым, возбуждая и у Клима желание задорно крикнуть им что-то насмешливое.
— Что вы хотите сказать? Мой дядя такой
же продукт разложения верхних слоев общества, как и вы сами… Как
вся интеллигенция. Она не находит себе места в жизни и потому…
Все мысли Клима вдруг оборвались, слова пропали. Ему показалось, что Спивак, Кутузов, Туробоев выросли и распухли, только брат остался таким
же, каким был; он стоял среди комнаты, держа себя за уши, и качался.
Когда говорили о красоте, Клим предпочитал осторожно молчать, хотя давно заметил, что о ней говорят
все больше и тема эта становится такой
же обычной, как погода и здоровье.
— А вдруг
вся эта наша красота только павлиний хвост разума, птицы глуповатой, так
же как павлин?
— То
же самое желание скрыть от самих себя скудость природы я вижу в пейзажах Левитана, в лирических березках Нестерова, в ярко-голубых тенях на снегу. Снег блестит, как обивка гробов, в которых хоронят девушек, он — режет глаза, ослепляет, голубых теней в природе нет.
Все это придумывается для самообмана, для того, чтоб нам уютней жилось.
— Он
все такой
же — посторонний, — сказала Сомова подругам, толкнув стул ногою в неуклюжем башмаке. Алина предложила Климу рассказать о Петербурге.