Неточные совпадения
Постепенно начиналась скептическая критика «значения личности в процессе творчества истории», — критика, которая через десятки лет уступила место неумеренному восторгу пред новым героем, «белокурой бестией» Фридриха Ницше.
Люди быстро умнели и, соглашаясь с Спенсером, что «из свинцовых инстинктов не выработаешь золотого поведения», сосредоточивали силы и таланты свои на «самопознании», на
вопросах индивидуального бытия. Быстро подвигались к приятию лозунга «наше время — не время широких задач».
Клим не поверил. Но когда горели дома на окраине города и Томилин привел Клима смотреть на пожар, мальчик повторил свой
вопрос. В густой толпе зрителей никто не хотел качать воду, полицейские выхватывали из толпы за шиворот
людей, бедно одетых, и кулаками гнали их к машинам.
Только Иван Дронов требовательно и как-то излишне визгливо ставил
вопросы об интеллигенции, о значении личности в процессе истории. Знатоком этих
вопросов был
человек, похожий на кормилицу; из всех друзей писателя он казался Климу наиболее глубоко обиженным.
Прежде чем ответить на
вопрос,
человек этот осматривал всех в комнате светлыми глазами, осторожно крякал, затем, наклонясь вперед, вытягивал шею, показывая за левым ухом своим лысую, костяную шишку размером в небольшую картофелину.
— Но нигде в мире
вопрос этот не ставится с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас есть категория
людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о
людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот
человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
— Этому
вопросу нет места, Иван. Это — неизбежное столкновение двух привычек мыслить о мире. Привычки эти издревле с нами и совершенно непримиримы, они всегда будут разделять
людей на идеалистов и материалистов. Кто прав? Материализм — проще, практичнее и оптимистичней, идеализм — красив, но бесплоден. Он — аристократичен, требовательней к
человеку. Во всех системах мышления о мире скрыты, более или менее искусно, элементы пессимизма; в идеализме их больше, чем в системе, противостоящей ему.
«Дураки ставят
вопросы чаще, чем пытливые
люди».
— На мои детские
вопросы: из чего сделано небо, зачем живут
люди, зачем умирают, отец отвечал: «Это еще никому не известно.
— На все
вопросы, Самгин, есть только два ответа: да и нет. Вы, кажется, хотите придумать третий? Это — желание большинства
людей, но до сего дня никому еще не удавалось осуществить его.
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий
вопрос изучает? О, боже! Впрочем, я так и думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот
вопрос раздувается искусственно. Есть
люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
—
Люди там не лучше, не умнее, чем везде, — продолжал он. — Редко встретишь
человека, для которого основным
вопросом бытия являются любовь, смерть…
— Наши отцы слишком усердно занимались решением
вопросов материального характера, совершенно игнорируя загадки духовной жизни. Политика — область самоуверенности, притупляющей наиболее глубокие чувства
людей. Политик — это ограниченный
человек, он считает тревоги духа чем-то вроде накожной болезни. Все эти народники, марксисты —
люди ремесла, а жизнь требует художников, творцов…
Потом пошли один за другим, но все больше, гуще, нищеподобные
люди, в лохмотьях, с растрепанными волосами, с опухшими лицами; шли они тихо, на
вопросы встречных отвечали кратко и неохотно; многие хромали.
— Разве ты со зла советовал мне читать «Гигиену брака»? Но я не читала эту книгу, в ней ведь, наверное, не объяснено, почему именно я нужна тебе для твоей любви? Это — глупый
вопрос? У меня есть другие, глупее этого. Вероятно, ты прав: я — дегенератка, декадентка и не гожусь для здорового, уравновешенного
человека. Мне казалось, что я найду в тебе
человека, который поможет… впрочем, я не знаю, чего ждала от тебя.
Убогая элоквенция эта доводит
людей до ненависти, до мордобоя, до того, что весною, когда встал
вопрос о повышении заработной платы, словобожцы отказались поддержать богословцев.
— У Гризингера описана душевная болезнь, кажется — Grübelsucht — бесплодное мудрствование, это — когда
человека мучают
вопросы, почему синее — не красное, а тяжелое — не легко, и прочее в этом духе. Так вот, мне уж кажется, что у нас тысячи грамотных и неграмотных
людей заражены этой болезнью.
В ее
вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то
человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
Клим хотел бы отвечать на
вопросы так же громко и независимо, хотя не так грубо, как отвечает Иноков, но слышал, что говорит он, как
человек, склонный признать себя виноватым в чем-то.
Клим слышал в этом
вопросе удивление, морщился, а Дронов, потирая руки, как
человек очень довольный, спрашивал быстреньким шепотом...
Во всех этих
людях, несмотря на их внешнее различие, Самгин почувствовал нечто единое и раздражающее. Раздражали они грубоватостью и дерзостью
вопросов, малограмотностью, одобрительными усмешечками в ответ на речи Маракуева. В каждом из них Самгин замечал нечто анекдотическое, и, наконец, они вызывали впечатление
людей, уже оторванных от нормальной жизни, равнодушно отказавшихся от всего, во что должны бы веровать, во что веруют миллионы таких, как они.
Она мешала Самгину обдумывать будущее, видеть себя в нем значительным
человеком, который живет устойчиво, пользуется известностью, уважением; обладает хорошо вышколенной женою, умелой хозяйкой и скромной женщиной, которая однако способна говорить обо всем более или менее грамотно. Она обязана неплохо играть роль хозяйки маленького салона, где собирался бы кружок
людей, серьезно занятых
вопросами культуры, и где Клим Самгин дирижирует настроением, создает каноны, законодательствует.
Они, видимо, хорошо знали технику процесса, знали, каков будет приговор, держались спокойно, как
люди, принужденные выполнять неизбежную, скучную формальность, без которой можно бы обойтись; они отвечали на
вопросы так же механически кратко и вежливо, как механически скучно допрашивали их председательствующий и обвинитель.
Толкались
люди, шагая встречу, обгоняя, уходя от них, Самгин зашел в сквер храма Христа, сел на скамью, и первая ясная его мысль сложилась
вопросом: чем испугал жандарм?
Он видел, что «общественное движение» возрастает;
люди как будто готовились к парадному смотру, ждали, что скоро чей-то зычный голос позовет их на Красную площадь к монументу бронзовых героев Минина, Пожарского, позовет и с Лобного места грозно спросит всех о символе веры. Все горячее спорили, все чаще ставился
вопрос...
Самгин уже видел, что пред ним знакомый и неприятный тип чудака-человека. Не верилось, что он слепнет, хотя левый глаз был мутный и странно дрожал, но можно было думать, что это делается нарочно, для вящей оригинальности. Отвечая на его
вопросы осторожно и сухо, Самгин уступил желанию сказать что-нибудь неприятное и сказал...
Тут его как бы взяли в плен знакомые и незнакомые
люди, засыпали деловитыми
вопросами, подходили с венками депутации городской думы, служащих Варавки, еще какие-то депутаты.
Но и пение ненадолго прекратило ворчливый ропот
людей, давно знакомых Самгину, —
людей, которых он считал глуповатыми и чуждыми
вопросов политики. Странно было слышать и не верилось, что эти анекдотические
люди, погруженные в свои мелкие интересы, вдруг расширили их и вот уже говорят о договоре с Германией, о кабале бюрократов, пожалуй, более резко, чем газеты, потому что говорят просто.
Заседали у Веры Петровны, обсуждая очень трудные
вопросы о борьбе с нищетой и пагубной безнравственностью нищих. Самгин с недоумением, не совсем лестным для этих
людей и для матери, убеждался, что она в обществе «Лишнее — ближнему» признана неоспоримо авторитетной в практических
вопросах. Едва только добродушная Пелымова, всегда торопясь куда-то, давала слишком широкую свободу чувству заботы о ближних, Вера Петровна говорила в нос, охлаждающим тоном...
— Вы видели, — вокруг его все
люди зрелого возраста и, кажется, больше высокой квалификации, — не ответив на
вопрос, говорил Туробоев охотно и раздумчиво, как сам с собою.
Потом он думал еще о многом мелочном, — думал для того, чтоб не искать ответа на
вопрос: что мешает ему жить так, как живут эти
люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только боязнь потерять себя среди
людей, в ничтожестве которых он не сомневался. Подумал о Никоновой: вот с кем он хотел бы говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это, так же, как простил и то, что она служила жандармам.
Ему было приятно рассказывать миролюбивым
людям, что в комиссию сенатора Шидловского по рабочему
вопросу вошли рабочие социал-демократы и что они намерены предъявить политические требования.
— Потому что — авангард не побеждает, а погибает, как сказал Лютов? Наносит первый удар войскам врага и — погибает? Это — неверно. Во-первых — не всегда погибает, а лишь в случаях недостаточно умело подготовленной атаки, а во-вторых — удар-то все-таки наносит! Так вот, Самгин, мой
вопрос: я не хочу гражданской войны, но помогал и, кажется, буду помогать
людям, которые ее начинают. Тут у меня что-то неладно. Не согласен я с ними, не люблю, но, представь, — как будто уважаю и даже…
Смущал его Кумов,
человек, которого он привык считать бездарным и более искренно блаженненьким, чем хитрый, честолюбивый Диомидов. Кумов заходил часто, но на
вопросы: где он был, что видел? — не мог толково рассказать ничего.
Эта философия казалась Климу очень туманной, косноязычной, неприятной. Но и в ней было что-то, совпадающее с его настроением. Он слушал Кумова молча, лишь изредка ставя краткие
вопросы, и еще более раздражался, убеждаясь, что слова этого развинченного
человека чем-то совпадают с его мыслями. Это было почти унизительно.
— У меня, знаешь, иногда ночуют, живут большевики. Н-ну, для них моего
вопроса не существует. Бывает изредка товарищ Бородин,
человек удивительный,
человек, скажу, математически упрощенный…
— Что защищает эта баррикада? — спросил Клим и даже смутился — до того строго и глупо прозвучал
вопрос, а
человек удивленно заглянул в лицо его и сказал...
Он стал перечислять боевые выступления рабочих в провинции, факты террора, схватки с черной сотней, взрывы аграрного движения; он говорил обо всем этом, как бы напоминая себе самому, и тихонько постукивал кулаком по столу, ставя точки. Самгин хотел спросить: к чему приведет все это? Но вдруг с полной ясностью почувствовал, что спросил бы равнодушно, только по обязанности здравомыслящего
человека. Каких-либо иных оснований для этого
вопроса он не находил в себе.
Взяв газету, он прилег на диван. Передовая статья газеты «Наше слово» крупным, но сбитым шрифтом, со множеством знаков
вопроса и восклицания, сердито кричала о
людях, у которых «нет чувства ответственности пред страной, пред историей».
— Однако — в какой струе плыть? Вот мой
вопрос, откровенно говоря. Никому, брат, не верю я. И тебе не верю. Политикой ты занимаешься, — все
люди в очках занимаются политикой. И, затем, ты адвокат, а каждый адвокат метит в Гамбетты и Жюль Фавры.
Он спросил ее пренебрежительно и насмешливо, желая рассердить этим, а она ответила в тоне
человека, который не хочет спорить и убеждать, потому что ленится. Самгин почувствовал, что она вложила в свои слова больше пренебрежения, чем он в свой
вопрос, и оно у нее — естественнее. Скушав бисквит, она облизнула губы, и снова заклубился дым ее речи...
Рядом с Мариной — Кормилицын, писатель по
вопросам сектантства,
человек с большой седоватой бородой на мягком лице женщины, — лицо его всегда выражает уныние одинокой, несчастной вдовы; сходство с женщиной добавляется его выгнутой грудью.
— Она тихонько засмеялась, говоря: — Я бы вот
вопрос об этой великомученице просто решила: сослала бы ее в монастырь подальше от
людей и где устав построже.
Марина не возвращалась недели три, — в магазине торговал чернобородый Захарий,
человек молчаливый, с неподвижным, матово-бледным лицом, темные глаза его смотрели грустно, на
вопросы он отвечал кратко и тихо; густые, тяжелые волосы простеганы нитями преждевременной седины. Самгин нашел, что этот Захарий очень похож на переодетого монаха и слишком вял, бескровен для того, чтоб служить любовником Марины.
«Безбедов говорит с высоты своей голубятни, тоном
человека, который принужден говорить о пустяках, не интересных для него. Тысячи
людей портят себе жизнь и карьеру на этих
вопросах, а он, болван…»
Солдат говорил сам с собою, а Клим думал о странной позиции
человека, который почему-то должен отвечать на все
вопросы.
Самгин решал
вопрос: идти вперед или воротиться назад? Но тут из двери мастерской для починки швейных машин вышел не торопясь высокий, лысоватый
человек с угрюмым лицом, в синей грязноватой рубахе, в переднике; правую руку он держал в кармане, левой плотно притворил дверь и запер ее, точно выстрелив ключом. Самгин узнал и его, — этот приходил к нему с девицей Муравьевой.
Безбедов не отвечал на его
вопросы, заставив Клима пережить в несколько минут смену разнообразных чувствований: сначала приятно было видеть Безбедова испуганным и жалким, потом показалось, что этот
человек сокрушен не тем, что стрелял, а тем, что не убил, и тут Самгин подумал, что в этом состоянии Безбедов способен и еще на какую-нибудь безумную выходку. Чувствуя себя в опасности, он строго, деловито начал успокаивать его.
— Я спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился у жены развода, у него — роман с одной девицей, и она уже беременна. От него ли, это —
вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта история затеяна с расчетом на дурака. Она — дочь помещика, — был такой шумный
человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались две дочери, эдакие, знаешь, «полудевы», по Марселю Прево, или того хуже: «девушки для радостей», — поют, играют, ну и все прочее.
«Родится
человек, долго чему-то учится, испытывает множество различных неприятностей, решает социальные
вопросы, потому что действительность враждебна ему, тратит силы на поиски душевной близости с женщиной, — наиболее бесплодная трата сил. В сорок лет
человек становится одиноким…»
Четверо крупных
людей умеренно пьют пиво, окутывая друг друга дымом сигар; они беседуют спокойно, должно быть, решили все спорные
вопросы. У окна два старика, похожие друг на друга более, чем братья, безмолвно играют в карты.
Люди здесь угловаты соответственно пейзажу. Улыбаясь, обнажают очень белые зубы, но улыбка почти не изменяет солидно застывшие лица.