Неточные совпадения
Но все-таки он понимал, что
бывать у писателя ему полезно, хотя иногда и скучно.
— Видишь, какая
у меня кожа? Не
у всякой барышни
бывает такая.
Он закрыл глаза, и, утонув в темных ямах, они сделали лицо его более жутко слепым, чем оно
бывает у слепых от рождения. На заросшем травою маленьком дворике игрушечного дома, кокетливо спрятавшего свои три окна за палисадником, Макарова встретил уродливо высокий, тощий человек с лицом клоуна, с метлой в руках. Он бросил метлу, подбежал к носилкам, переломился над ними и смешным голосом заговорил, толкая санитаров, Клима...
Тут чувство благодарности за радость толкнуло Клима сказать ему, что Лидия часто
бывает у Макарова. К его удивлению, Варавка не рассердился, он только опасливо взглянул в сторону комнат матери и негромко сказал...
Клим не понимал, зачем Туробоев
бывает у Премировых?
Он видел, что Лидия смотрит не на колокол, а на площадь, на людей, она прикусила губу и сердито хмурится. В глазах Алины — детское любопытство. Туробоеву — скучно, он стоит, наклонив голову, тихонько сдувая пепел папиросы с рукава, а
у Макарова лицо глупое, каким оно всегда
бывает, когда Макаров задумывается. Лютов вытягивает шею вбок, шея
у него длинная, жилистая, кожа ее шероховата, как шагрень. Он склонил голову к плечу, чтоб направить непослушные глаза на одну точку.
Макаров
бывал у Лидии часто, но сидел недолго; с нею он говорил ворчливым тоном старшего брата, с Варварой — небрежно и даже порою глумливо, Маракуева и Пояркова называл «хористы», а дядю Хрисанфа — «угодник московский». Все это было приятно Климу, он уже не вспоминал Макарова на террасе дачи, босым, усталым и проповедующим наивности.
Бывал у дяди Хрисанфа краснолысый, краснолицый профессор, автор программной статьи, написанной им лет десять тому назад; в статье этой он доказывал, что революция в России неосуществима, что нужно постепенное слияние всех оппозиционных сил страны в одну партию реформ, партия эта должна постепенно добиться от царя созыва земского собора.
— А молодежь действительно… кисловата!
У музыкантов, во флигеле,
бывает этот знакомый твой, Клим… как его?
Блестела золотая парча, как ржаное поле в июльский вечер на закате солнца; полосы глазета напоминали о голубоватом снеге лунных ночей зимы, разноцветные материи — осеннюю расцветку лесов; поэтические сравнения эти явились
у Клима после того, как он
побывал в отделе живописи, где «объясняющий господин», лобастый, длинноволосый и тощий, с развинченным телом, восторженно рассказывая публике о пейзаже Нестерова, Левитана, назвал Русь парчовой, ситцевой и наконец — «чудесно вышитой по бархату земному шелками разноцветными рукою величайшего из художников — божьей рукой».
Это было странно. Иноков часто
бывал у Спивак, но никогда еще не заходил к Самгину. Хотя визит его помешал Климу беседовать с самим собою, он встретил гостя довольно любезно. И сейчас же раскаялся в этом, потому что Иноков с порога начал...
Молча пожав руку Диомидова, Клим спросил Дьякона:
бывает ли он
у Лютова?
«Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что в дворянском отделении устроен для мужчин душ профессора Шарко, а для дам ароматические ванны», — читал он, когда в дверь постучали и на его крик: «Войдите!» вошел курчавый ученик Маракуева — Дунаев. Он никогда не
бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос как-то странно углубился в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.
Лицо
у него было темное, как
бывает у белокожих северян, долго живших на юге, глаза ясные, даже как будто веселые.
— А ты писал, что
у нее зеленые глаза! — упрекнула она Клима. — Я очень удивилась: зеленые глаза
бывают только в сказках.
Среднего роста, он был не толст, но кости
у него широкие и одет он во все толстое. Руки тяжелые, неловкие, они прятались в карманы, под стол, как бы стыдясь широты и волосатости кистей. Оказалось, что он изъездил всю Россию от Астрахани до Архангельска и от Иркутска до Одессы,
бывал на Кавказе, в Финляндии.
— Я стоял
у книжной лавки Карцева, вдруг — вижу: Клима Иваныча толкают. И, знаете, раззадорился, как,
бывало, мальчишкой: не тронь наших!
— Вы, кажется, перестали
бывать у Прейса?
Он был сыном уфимского скотопромышленника, учился в гимназии, при переходе в седьмой класс был арестован, сидел несколько месяцев в тюрьме, отец его в это время помер, Кумов прожил некоторое время в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой, пошел бродить по России,
побывал на Урале, на Кавказе, жил
у духоборов, хотел переселиться с ними в Канаду, но на острове Крите заболел, и его возвратили в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив...
Когда Самгин вышел на Красную площадь, на ней было пустынно, как
бывает всегда по праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось тяжелыми хлопьями снега. На золотой чалме Ивана Великого снег не держался.
У музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового цвета. Трудно было представить, что на этой площади, за час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь в Кремль, тысячи рабочих людей, которым, наверное, ничего не известно из истории Кремля, Москвы, России.
У Гогина, по воскресеньям,
бывали молодые адвокаты, земцы из провинции, статистики; горячились студенты и курсистки, мелькали усталые и таинственные молодые люди. Иногда являлся Редозубов, принося с собою угрюмое озлобление и нетерпимость церковника.
— Ты что же не
бываешь у Алины? Жена запрещает или мораль?
— Да, я
у нее
бывал и… нередко. Но это… отношения другого порядка.
— Как же не
бывает, когда есть? Даже есть круглые, как шар, и как маленькие лошади. Это люди все одинаковые, а рыбы разные. Как же вы говорите — не
бывает?
У меня — картинки, и на них все, что есть.
—
У меня, знаешь, иногда ночуют, живут большевики. Н-ну, для них моего вопроса не существует.
Бывает изредка товарищ Бородин, человек удивительный, человек, скажу, математически упрощенный…
— Вот с этого места я тебя не понимаю, так же как себя, — сказал Макаров тихо и задумчиво. — Тебя, пожалуй, я больше не понимаю. Ты — с ними, но — на них не похож, — продолжал Макаров, не глядя на него. — Я думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но — чьи? Вот что я хотел бы понять. Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты,
бывали у писателя Катина — народника? Еще тогда понял я, что не могу быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки…
— Меня к страху приучил хозяин, я
у трубочиста жил, как я — сирота.
Бывало, заорет: «Лезь, сволочь, сукиного сына!» В каменную стену полезешь, не то что куда-нибудь. Он и печник был. Ему смешно было, что я боюсь.
— Отец мой несчастливо в карты играл, и когда,
бывало, проиграется, приказывает маме разбавлять молоко водой, —
у нас было две коровы. Мама продавала молоко, она была честная, ее все любили, верили ей. Если б ты знал, как она мучилась, плакала, когда ей приходилось молоко разбавлять. Ну, вот, и мне тоже стыдно, когда я плохо пою, — понял?
— Это — дневная моя нора, а там — спальня, — указала Марина рукой на незаметную, узенькую дверь рядом со шкафом. — Купеческие мои дела веду в магазине, а здесь живу барыней. Интеллигентно. — Она лениво усмехнулась и продолжала ровным голосом: — И общественную службу там же, в городе, выполняю, а здесь
у меня люди
бывают только в Новый год, да на Пасху, ну и на именины мои, конечно.
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил, художников подкармливал, оперетки писал. Есть такие французы? Нет таких французов. Не может быть, — добавил он сердито. — Это только
у нас
бывает.
У нас, брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И — силам. Все ходят в чужих шляпах. И не потому, что чужая — красивее, а… черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел к столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
«Возможно, даже наверное, она безжалостна к людям и хитрит. Она — человек определенной цели.
У нее есть оправдание: ее сектантство, желание создать какую-то новую церковь. Но нет ничего, что намекало бы на неискренность ее отношения ко мне. Она
бывает груба со мной на словах, но она вообще грубовата».
Было в нем что-то устойчиво скучное, упрямое. Каждый раз,
бывая у Марины, Самгин встречал его там, и это было не очень приятно, к тому же Самгин замечал, что англичанин выспрашивает его, точно доктор — больного. Прожив в городе недели три, Крэйтон исчез.
— Человек несимпатичный, но — интересный, — тихо заговорил Иноков. — Глядя на него, я,
бывало, думал: откуда
у него эти судороги ума? Страшно ему жить или стыдно? Теперь мне думается, что стыдился он своего богатства, бездолья, романа с этой шалой бабой. Умный он был.
— Была я
у генеральши Богданович, я говорила тебе о ней: муж — генерал, староста Исакиевского собора, полуидиот, но — жулик. Она — бабочка неглупая, очень приметлива, в денежных делах одинаково человеколюбиво способствует всем ближним, без различия национальностей.
Бывала я
у ней и раньше, а на этот раз она меня пригласила для беседы с Бердниковым, — об этой беседе я тебе после расскажу.
— Ты
бывала в Москве,
у Омона?
— Она говорила, что
бывает у генерала Богдановича, — не подумав, ответил Самгин.
— За что же грубить? Я — ласковая, хорошенькая, пьяной — не
бываю. Дом
у нас приличный, вы сами знаете. Гости — очень известные, скандалить — стесняются. Нет,
у нас — тихо. Даже — скучно
бывает.
— Чехов и всеобщее благополучие через двести — триста лет? Это он — из любезности, из жалости. Горький? Этот — кончен, да он и не философ, а теперь требуется, чтоб писатель философствовал. Про него говорят — делец, хитрый, эмигрировал, хотя ему ничего не грозило. Сбежал из схватки идеализма с реализмом. Ты бы, Клим Иванович, зашел ко мне вечерком посидеть.
У меня всегда народишко
бывает. Сегодня будет. Что тебе тут одному сидеть? А?
— Точно иностранец, — повторила Тося. —
Бывало, в кондитерской
у нас кофе пьют, болтают, смеются, а где-нибудь в уголке сидит англичанин и всех презирает.
— Приглашали. Мой муж декорации писал,
у нас актеры стаями
бывали, ну и я — постоянно в театре, за кулисами. Не нравятся мне актеры, все — герои. И в трезвом виде, и пьяные. По-моему, даже дети видят себя вернее, чем люди этого ремесла, а уж лучше детей никто не умеет мечтать о себе.
У нас
бывало очень весело, молодые художники, студенты, Женя Юрин.
— Я — не экономист, — откликнулся Самгин и подумал, что сейчас Иван напоминает Тагильского, каким тот
бывал у Прейса.
— По субботам
у меня
бывают артисты, литераторы, музицируем, спорим, — заходите!
«Да,
у нее нужно
бывать», — решил Самгин, но второй раз увидеть ее ему не скоро удалось, обильные, но запутанные дела Прозорова требовали много времени, франтоватый письмоводитель был очень плохо осведомлен, бездельничал, мечтал о репортаже в «Петербургской газете».
— Так… бездельник, — сказала она полулежа на тахте, подняв руки и оправляя пышные волосы. Самгин отметил, что грудь
у нее высокая. — Живет восторгами. Сын очень богатого отца, который что-то продает за границу. Дядя
у него — член Думы. Они оба с Пыльниковым восторгами живут. Пыльников недавно привез из провинции жену, косую на правый глаз, и 25 тысяч приданого. Вы
бываете в Думе?
Затем он подумал, что
у Елены гораздо приятнее
бывать, чем
у Дронова, но что вполне возможное сожительство с Еленой было бы не так удобно, как с Таисьей.
— Нет, стачек
у нас теперь не
бывает, а — пьянство, драки, это вот путает дела!
Первая поездка по делам Союза вызвала
у Самгина достаточно неприятное впечатление, но все же он считал долгом своим
побывать ближе к фронту и, если возможно, посмотреть солдат в их деле, в бою.
— Тосю я уважаю. Единственную. Она в Ростове-на-Дону. Недавно от нее посланец был с запиской, написала, чтоб я выдал ему деньжата ее, 130 рублей. Я дал 300.
У меня много их, денег. А посланец эдакий… топор. Сушеная рыба. Ночевал
у меня. Он и раньше
бывал у Тоси. Какой-то Тырков, Толчков…