Неточные совпадения
Когда Клим вышел в столовую, он увидал мать, она безуспешно пыталась открыть окно, а среди комнаты стоял бедно одетый
человек, в грязных и длинных, до колен, сапогах, стоял он закинув голову, открыв рот, и сыпал на язык, высунутый, выгнутый лодочкой,
белый порошок из бумажки.
Клим сходил вниз, принес бутылку
белого вина, уселись втроем на диван, и Лидия стала расспрашивать подругу: что за
человек Иноков?
Темное небо уже кипело звездами, воздух был напоен сыроватым теплом, казалось, что лес тает и растекается масляным паром. Ощутимо падала роса. В густой темноте за рекою вспыхнул желтый огонек, быстро разгорелся в костер и осветил маленькую,
белую фигурку
человека. Мерный плеск воды нарушал безмолвие.
Встретили группу английских офицеров, впереди их автоматически шагал неестественно высокий
человек с лицом из трех костей, в
белой чалме на длинной голове, со множеством орденов на груди, узкой и плоской.
Клим покорно ушел, он был рад не смотреть на расплющенного
человека. В поисках горничной, переходя из комнаты в комнату, он увидал Лютова; босый, в ночном
белье, Лютов стоял у окна, держась за голову. Обернувшись на звук шагов, недоуменно мигая, он спросил, показав на улицу нелепым жестом обеих рук...
— Возмущенных — мало! — сказал он, встряхнув головой. — Возмущенных я не видел. Нет. А какой-то… странный
человек в
белой шляпе собирал добровольцев могилы копать. И меня приглашал. Очень… деловитый. Приглашал так, как будто он давно ждал случая выкопать могилу. И — большую, для многих.
День, с утра яркий, тоже заскучал, небо заволокли ровным слоем сероватые, жидкие облака, солнце, прикрытое ими, стало, по-зимнему, тускло-белым, и рассеянный свет его утомлял глаза. Пестрота построек поблекла, неподвижно и обесцвеченно висели бесчисленные флаги, приличные
люди шагали вяло. А голубоватая, скромная фигура царя, потемнев, стала еще менее заметной на фоне крупных, солидных
людей, одетых в черное и в мундиры, шитые золотом, украшенные бляшками орденов.
Дня через три, вечером, он стоял у окна в своей комнате, тщательно подпиливая только что остриженные ногти. Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий
человек в пальто из парусины, в
белой фуражке, с маленьким чемоданом в руке. Немного прикрыв калитку,
человек обнажил коротко остриженную голову, высунул ее на улицу, посмотрел влево и пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая плечи.
Подскакал офицер и, размахивая рукой в
белой перчатке, закричал на Инокова, Иноков присел, осторожно положил
человека на землю, расправил руки, ноги его и снова побежал к обрушенной стене; там уже копошились солдаты, точно
белые, мучные черви, туда осторожно сходились рабочие, но большинство их осталось сидеть и лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими голосами, и особенно звонко, по-бабьи звучал один голос...
— Изорвал, знаете; у меня все расползлось,
людей не видно стало, только слова о
людях, — глухо говорил Иноков, прислонясь к
белой колонке крыльца, разминая пальцами папиросу. — Это очень трудно — писать бунт; надобно чувствовать себя каким-то… полководцем, что ли? Стратегом…
Мутный свет обнаруживал грязноватые облака; завыл гудок паровой мельницы, ему ответил свист лесопилки за рекою, потом засвистело на заводе патоки и крахмала, на спичечной фабрике, а по улице уже звучали шаги
людей. Все было так привычно, знакомо и успокаивало, а обыск — точно сновидение или нелепый анекдот, вроде рассказанного Иноковым. На крыльцо флигеля вышла горничная в
белом, похожая на мешок муки, и сказала, глядя в небо...
Белые ночи возмутили Самгина своей нелепостью и угрозой сделать нормального
человека неврастеником; было похоже, что в воздухе носится все тот же гнилой осенний туман, но высохший до состояния прозрачной и раздражающе светящейся пыли.
«Каждый из них так или иначе подчеркивает себя», — сердито подумал Самгин, хотя и видел, что в данном случае
человек подчеркнут самой природой. В столовую вкатилась Любаша, вся в
белом, точно одетая к причастью, но в ночных туфлях на босую ногу.
Самгин взял бутылку
белого вина, прошел к столику у окна; там, между стеною и шкафом, сидел, точно в ящике, Тагильский, хлопая себя по колену измятой картонной маской. Он был в синей куртке и в шлеме пожарного солдата и тяжелых сапогах, все это странно сочеталось с его фарфоровым лицом. Усмехаясь, он посмотрел на Самгина упрямым взглядом нетрезвого
человека.
— Долой нигилистов! — рявкнул нетрезвый
человек в голубом кафтане,
белом парике и в охотничьих сапогах по колено.
Крылатая женщина в
белом поет циничные песенки, соблазнительно покачивается, возбуждая, разжигая чувственность мужчин, и заметно, что женщины тоже возбуждаются, поводят плечами; кажется, что по спинам их пробегает судорога вожделения. Нельзя представить, что и как могут думать и думают ли эти отцы, матери о студентах, которых предположено отдавать в солдаты, о России, в которой кружатся, все размножаясь,
люди, настроенные революционно, и потомок удельных князей одобрительно говорит о бомбе анархиста.
На улице густо падал снег, поглощая
людей, лошадей;
белый пух тотчас осыпал шапочку Варвары, плечи ее, ослепил Самгина. Кто-то сильно толкнул его.
— Хочется думать, что молодежь понимает свою задачу, — сказал патрон, подвинув Самгину пачку бумаг, и встал; халат распахнулся, показав шелковое
белье на крепком теле циркового борца. — Разумеется,
людям придется вести борьбу на два фронта, — внушительно говорил он, расхаживая по кабинету, вытирая платком пальцы. — Да, на два: против лиходеев справа, которые доводят народ снова до пугачевщины, как было на юге, и против анархии отчаявшихся.
Через полчаса он сидел во тьме своей комнаты, глядя в зеркало, в полосу света, свет падал на стекло, проходя в щель неприкрытой двери, и показывал половину
человека в ночном
белье, он тоже сидел на диване, согнувшись, держал за шнурок ботинок и раскачивал его, точно решал — куда швырнуть?
Поздно вечером к нему в гостиницу явился
человек среднего роста, очень стройный, но голова у него была несоразмерно велика, и поэтому он казался маленьким. Коротко остриженные, но прямые и жесткие волосы на голове торчали в разные стороны, еще более увеличивая ее. На круглом, бритом лице — круглые выкатившиеся глаза, толстые губы, верхнюю украшали щетинистые усы, и губа казалась презрительно вздернутой. Одет он в
белый китель, высокие сапоги, в руке держал солидную палку.
Вошел кудрявый парень в
белой рубахе, с лицом счастливого
человека, принес бутылку настойки янтарного цвета, тарелку моченых яблоков и спросил, ангельски улыбаясь, — не прикажут ли еще чего-нибудь.
Диомидов, в ярко начищенных сапогах с голенищами гармоникой, в черных шароварах, в длинной,
белой рубахе, помещался на стуле, на высоте трех ступенек от земли; длинноволосый, желтолицый, с Христовой бородкой, он был похож на икону в киоте. Пред ним, на засоренной, затоптанной земле двора, стояли и сидели темно-серые
люди; наклонясь к ним, размешивая воздух правой рукой, а левой шлепая по колену, он говорил...
Через час он сидел в маленькой комнатке у постели, на которой полулежал обложенный подушками бритоголовый
человек с черной бородой, подстриженной на щеках и раздвоенной на подбородке
белым клином седых волос.
Служитель нагнулся, понатужился и, сдвинув кресло, покатил его. Самгин вышел за ворота парка, у ворот, как два столба, стояли полицейские в пыльных, выгоревших на солнце шинелях. По улице деревянного городка бежал ветер, взметая пыль, встряхивая деревья; под забором сидели и лежали солдаты,
человек десять, на тумбе сидел унтер-офицер, держа в зубах карандаш, и смотрел в небо, там летала стая
белых голубей.
Самгин осторожно оглянулся. Сзади его стоял широкоплечий, высокий
человек с большим, голым черепом и круглым лицом без бороды, без усов. Лицо масляно лоснилось и надуто, как у больного водянкой, маленькие глаза светились где-то посредине его, слишком близко к ноздрям широкого носа, а рот был большой и без губ, как будто прорезан ножом. Показывая
белые, плотные зубы, он глухо трубил над головой Самгина...
Человек, похожий лицом на Дьякона, кричал, взмахивая
белым платком...
Кочегар шагал широко, маленький
белый платок вырвался из его руки, он выдернул шапку из-за ворота, взмахнул ею; старик шел быстро, но прихрамывал и не мог догнать кочегара; тогда
человек десять, обогнав старика, бросились вперед; стена солдат покачнулась, гребенка штыков, сверкнув, исчезла, прозвучал, не очень громко, сухой, рваный треск, еще раз и еще.
Не торопясь отступала плотная масса рабочих,
люди пятились, шли как-то боком, грозили солдатам кулаками, в руках некоторых все еще трепетали
белые платки; тело толпы распадалось, отдельные фигуры, отскакивая с боков ее, бежали прочь, падали на землю и корчились, ползли, а многие ложились на снег в позах безнадежно неподвижных.
Густо двигались
люди с флагами, иконами, портретами царя и царицы в багетных рамках; изредка проплывала яркая фигурка женщины, одна из них шла, подняв нераскрытый красный зонтик, на конце его болтался
белый платок.
— К вам, — неумолимо сказал дворник,
человек мрачный и не похожий на крестьянина. Самгин вышел в переднюю, там стоял, прислонясь к стене, кто-то в
белой чалме на голове, в бесформенном костюме.
В ярких огнях шумно ликовали подпившие
люди. Хмельной и почти горячий воздух, наполненный вкусными запахами, в минуту согрел Клима и усилил его аппетит. Но свободных столов не было, фигуры женщин и мужчин наполняли зал, как шрифт измятую страницу газеты. Самгин уже хотел уйти, но к нему, точно на коньках, подбежал
белый официант и ласково пригласил...
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших
людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии
людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина
белой земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
Бойкая рыжая лошаденка быстро и легко довезла Самгина с вокзала в город;
люди на улицах, тоже толстенькие и немые, шли навстречу друг другу спешной зимней походкой; дома, придавленные пуховиками снега, связанные заборами, прочно смерзлись, стояли крепко; на заборах, с розовых афиш, лезли в глаза черные слова: «Горе от ума», —
белые афиши тоже черными словами извещали о втором концерте Евдокии Стрешневой.
— Ничего, поскучай маленько, — разрешила Марина, поглаживая ее, точно кошку. — Дмитрия-то, наверно, совсем книги съели? — спросила она, показав крупные
белые зубы. — Очень помню, как ухаживал он за мной. Теперь — смешно, а тогда — досадно было: девица — горит, замуж хочет, а он ей все о каких-то неведомых
людях, тиверцах да угличах, да о влиянии Востока на западноевропейский эпос! Иногда хотелось стукнуть его по лбу, между глаз…
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом
белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали
люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились в полукруг; несколько
человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
Перед нею — лампа под
белым абажуром, две стеариновые свечи, толстая книга в желтом переплете; лицо Лидии — зеленоватое, на нем отражается цвет клеенки; в стеклах очков дрожат огни свеч; Лидия кажется выдуманной на страх
людям.
Самгин был уверен, что настроением Безбедова живут сотни тысяч
людей — более умных, чем этот голубятник, и нарочно, из антипатии к нему, для того, чтоб еще раз убедиться в его глупости, стал расспрашивать его: что же он думает? Но Безбедов побагровел, лицо его вспухло,
белые глаза свирепо выкатились; встряхивая головой, растирая ладонью горло, он спросил...
Пришла Марина и с нею — невысокий, но сутуловатый
человек в
белом костюме с широкой черной лентой на левом рукаве, с тросточкой под мышкой, в сероватых перчатках, в панаме, сдвинутой на затылок. Лицо — смуглое, мелкие черты его — приятны; горбатый нос, светлая, остренькая бородка и закрученные усики напомнили Самгину одного из «трех мушкетеров».
Самгин давно не беседовал с ним, и антипатия к этому
человеку несколько растворилась в равнодушии к нему. В этот вечер Безбедов казался смешным и жалким, было в нем даже что-то детское. Толстый, в синей блузе с незастегнутым воротом, с обнаженной
белой пухлой шеей, с безбородым лицом, он очень напоминал «Недоросля» в изображении бесталанного актера. В его унылой воркотне слышалось нечто капризное.
Большой, тяжелый
человек в
белом халате, лысый, с круглыми глазами на красном лице, сказал...
Настроенный еще более сердито, Самгин вошел в большой
белый ящик, где сидели и лежали на однообразных койках — однообразные
люди, фигуры в желтых халатах; один из них пошел навстречу Самгину и, подойдя, сказал знакомым ровным голосом, очень тихо...
Против двери стоял кондуктор со стеариновой свечою в руке, высокий и толстый
человек с
белыми усами, два солдата с винтовками и еще несколько
человек, невидимых в темноте.
Ветер встряхивал хоругви, шевелил волосы на головах
людей, ветер гнал
белые облака, на
людей падали тени, как бы стирая пыль и пот с красных лысин.
Под полом, в том месте, где он сидел, что-то негромко щелкнуло, сумрак пошевелился, посветлел, и, раздвигая его, обнаруживая стены большой продолговатой комнаты, стали входить
люди — босые, с зажженными свечами в руках, в
белых, длинных до щиколоток рубахах, подпоясанных чем-то неразличимым.
Самгин шагнул еще, наступил на горящую свечу и увидал в зеркале рядом с
белым стройным телом женщины
человека в сереньком костюме, в очках, с острой бородкой, с выражением испуга на вытянутом, желтом лице — с открытым ртом.
Четверо крупных
людей умеренно пьют пиво, окутывая друг друга дымом сигар; они беседуют спокойно, должно быть, решили все спорные вопросы. У окна два старика, похожие друг на друга более, чем братья, безмолвно играют в карты.
Люди здесь угловаты соответственно пейзажу. Улыбаясь, обнажают очень
белые зубы, но улыбка почти не изменяет солидно застывшие лица.
— Пусти, дурак, — тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его плечом. — Ничего не понимают, — прибавила она, протаскивая Самгина в дверь. В комнате у окна стоял
человек в
белом с сигарой в зубах, другой, в черном, с галунами, сидел верхом на стуле, он строго спросил...
Образ Марины вытеснил неуклюжий, сырой
человек с
белым лицом в желтом цыплячьем пухе на щеках и подбородке, голубые, стеклянные глазки, толстые губы, глупый, жадный рот. Но быстро шла отрезвляющая работа ума, направленного на привычное ему дело защиты
человека от опасностей и ненужных волнений.
Ветер сдувал снег с крыш, падал на дорогу, кружился, вздымая прозрачные
белые вихри, под ногами
людей и лошадей, и снова взлетал на крыши.
Он очень торопился, Дронов, и был мало похож на того
человека, каким знал его Самгин. Он, видимо, что-то утратил, что-то приобрел, а в общем — выиграл. Более сытым и спокойнее стало его плоское, широконосое лицо, не так заметно выдавались скулы, не так раздерганно бегали рыжие глаза, только золотые зубы блестели еще более ярко. Он сбрил усы. Говорил он более торопливо, чем раньше, но не так нагло. Как прежде, он отказался от кофе и попросил
белого вина.