Неточные совпадения
Вдруг мать тяжело взметнулась
с пола, тотчас снова осела, опрокинулась на спину, разметав волосы по полу; ее слепое, белое
лицо посинело, и, оскалив зубы, как отец, она сказала страшным голосом...
Бабушка заплакала, спрятав
лицо в конец головного платка. Мужики, согнувшись, торопливо начали сбрасывать землю в могилу, захлюпала вода; спрыгнув
с гроба, лягушки стали бросаться на стенки ямы, комья земли сшибали их на дно.
Бабушка, сидя около меня, чесала волосы и морщилась, что-то нашептывая. Волос у нее было странно много, они густо покрывали ей плечи, грудь, колени и лежали на полу, черные, отливая синим. Приподнимая их
с пола одною рукою и держа на весу, она
с трудом вводила в толстые пряди деревянный редкозубый гребень; губы ее кривились, темные глаза сверкали сердито, а
лицо в этой массе волос стало маленьким и смешным.
Вдруг дядя Михаил ударил брата наотмашь по
лицу; тот взвыл, сцепился
с ним, и оба покатились по полу, хрипя, охая, ругаясь.
Я еще в начале ссоры, испугавшись, вскочил на печь и оттуда в жутком изумлении смотрел, как бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь
с разбитого
лица дяди Якова; он плакал и топал ногами, а она говорила тяжелым голосом...
Неловко повернувшись на печи, я свалил утюг; загремев по ступеням влаза, он шлепнулся в лохань
с помоями. Дед впрыгнул на ступень, стащил меня и стал смотреть в
лицо мне так, как будто видел меня впервые.
Дед бросился к ней, сшиб ее
с ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился в руках у него, дергал рыжую бороду, укусил ему палец. Он орал, тискал меня и наконец бросил на лавку, разбив мне
лицо. Помню дикий его крик...
Огромный Шарап, взмахивая густою гривой, цапал ее белыми зубами за плечо, срывал шелковую головку
с волос, заглядывал в
лицо ей веселым глазом и, встряхивая иней
с ресниц, тихонько ржал.
На дворе стреляет мороз; зеленоватый лунный свет смотрит сквозь узорные — во льду — стекла окна, хорошо осветив доброе носатое
лицо и зажигая темные глаза фосфорическим огнем. Шелковая головка, прикрыв волосы бабушки, блестит, точно кованая, темное платье шевелится, струится
с плеч, расстилаясь по полу.
Он зажег серную спичку, осветив синим огнем свое
лицо хорька, измазанное сажей, высмотрел свечу на столе и, не торопясь, сел рядом
с бабушкой.
Помню, был тихий вечер; мы
с бабушкой пили чай в комнате деда; он был нездоров, сидел на постели без рубахи, накрыв плечи длинным полотенцем, и, ежеминутно отирая обильный пот, дышал часто, хрипло. Зеленые глаза его помутнели,
лицо опухло, побагровело, особенно багровы были маленькие острые уши. Когда он протягивал руку за чашкой чая, рука жалобно тряслась. Был он кроток и не похож на себя.
Но однажды, когда она подошла к нему
с ласковой речью, он быстро повернулся и
с размаху хряско ударил ее кулаком в
лицо. Бабушка отшатнулась, покачалась на ногах, приложив руку к губам, окрепла и сказала негромко, спокойно...
Кое-как распутав их, она быстро заплетает толстые косы, умывается наскоро, сердито фыркая, и, не смыв раздражения
с большого, измятого сном
лица, встает перед иконами, — вот тогда и начиналось настоящее утреннее омовение, сразу освежавшее всю ее.
Был я не по годам силен и в бою ловок, — это признавали сами же враги, всегда нападавшие на меня кучей. Но все-таки улица всегда била меня, и домой я приходил обыкновенно
с расквашенным носом, рассеченными губами и синяками на
лице, оборванный, в пыли.
Это был высокий, сухой и копченый человек, в тяжелом тулупе из овчины,
с жесткими волосами на костлявом, заржавевшем
лице. Он ходил по улице согнувшись, странно качаясь, и молча, упорно смотрел в землю под ноги себе. Его чугунное
лицо,
с маленькими грустными глазами, внушало мне боязливое почтение, — думалось, что этот человек занят серьезным делом, он чего-то ищет, и мешать ему не надобно.
Кроме Игоши и Григория Ивановича, меня давила, изгоняя
с улицы, распутная баба Ворониха. Она появлялась в праздники, огромная, растрепанная, пьяная. Шла она какой-то особенной походкой, точно не двигая ногами, не касаясь земли, двигалась, как туча, и орала похабные песни. Все встречные прятались от нее, заходя в ворота домов, за углы, в лавки, — она точно мела улицу.
Лицо у нее было почти синее, надуто, как пузырь, большие серые глаза страшно и насмешливо вытаращены. А иногда она выла, плакала...
Это был худощавый сутулый человек,
с белым
лицом в черной раздвоенной бородке,
с добрыми глазами, в очках. Был он молчалив, незаметен и, когда его приглашали обедать, чай пить, неизменно отвечал...
Но я испугался, побежал за нею и стал швырять в мещан голышами, камнями, а она храбро тыкала мещан коромыслом, колотила их по плечам, по башкам. Вступились и еще какие-то люди, мещане убежали, бабушка стала мыть избитого;
лицо у него было растоптано, я и сейчас
с отвращением вижу, как он прижимал грязным пальцем оторванную ноздрю, и выл, и кашлял, а из-под пальца брызгала кровь в
лицо бабушке, на грудь ей; она тоже кричала, тряслась вся.
Лицо у него было плетеное, как решето, всё из тонких кожаных жгутиков, между ними прыгали, точно чижи в клетке, смешные бойкие глаза
с желтоватыми белками.
Однажды, в будний день, поутру, я
с дедом разгребал на дворе снег, обильно выпавший за ночь, — вдруг щеколда калитки звучно, по-особенному, щелкнула, на двор вошел полицейский, прикрыл калитку спиною и поманил деда толстым серым пальцем. Когда дед подошел, полицейский наклонил к нему носатое
лицо и, точно долбя лоб деда, стал неслышно говорить о чем-то, а дед торопливо отвечал...
Не раздеваясь, бросив клетки, я выскочил в сени, наткнулся на деда; он схватил меня за плечо, заглянул в
лицо мне дикими глазами и,
с трудом проглотив что-то, сказал хрипло...
Не ответив, она смотрела в
лицо мне так, что я окончательно растерялся, не понимая — чего ей надо? В углу под образами торчал круглый столик, на нем ваза
с пахучими сухими травами и цветами, в другом переднем углу стоял сундук, накрытый ковром, задний угол был занят кроватью, а четвертого — не было, косяк двери стоял вплоть к стене.
И вот, по праздникам, стали являться гости: приходила сестра бабушки Матрена Ивановна, большеносая крикливая прачка, в шелковом полосатом платье и золотистой головке,
с нею — сыновья: Василий — чертежник, длинноволосый, добрый и веселый, весь одетый в серое; пестрый Виктор,
с лошадиной головою, узким
лицом, обрызганный веснушками, — еще в сенях, снимая галоши, он напевал пискляво, точно Петрушка...
Дед таинственно беседовал
с мастером, показывая ему что-то на пальцах, а тот, приподняв бровь, глядел в сторону матери, кивал головою, и жидкое его
лицо неуловимо переливалось.
— Поведете? — спросила мать, вставая;
лицо у нее побелело, глаза жутко сузились, она быстро стала срывать
с себя кофту, юбку и, оставшись в одной рубахе, подошла к деду: — Ведите!
Счастье его — был он трезвый, а они — пьяные, он как-то,
с божьей помощью, вытянулся подо льдом-то, держится вверх
лицом посередь проруби, дышит, а они не могут достать его, покидали некоторое время в голову-то ему ледяшками и ушли — дескать, сам потонет!
Она была вся зеленая, и платье, и шляпа, и
лицо с бородавкой под глазом, даже кустик волос на бородавке был, как трава. Опустив нижнюю губу, верхнюю она подняла и смотрела на меня зелеными зубами, прикрыв глаза рукою в черной кружевной перчатке без пальцев.
Обаятельно лежать вверх
лицом, следя, как разгораются звезды, бесконечно углубляя небо; эта глубина, уходя всё выше, открывая новые звезды, легко поднимает тебя
с земли, и — так странно — не то вся земля умалилась до тебя, не то сам ты чудесно разросся, развернулся и плавишься, сливаясь со всем, что вокруг.
Под ее мерную речь я незаметно засыпал и просыпался вместе
с птицами; прямо в
лицо смотрит солнце, нагреваясь, тихо струится утренний воздух, листья яблонь стряхивают росу, влажная зелень травы блестит всё ярче, приобретая хрустальную прозрачность, тонкий парок вздымается над нею.
У попа было благообразное Христово
лицо, ласковые, женские глаза и маленькие руки, тоже какие-то ласковые ко всему, что попадало в них. Каждую вещь — книгу, линейку, ручку пера — он брал удивительно хорошо, точно вещь была живая, хрупкая, поп очень любил ее и боялся повредить ей неосторожным прикосновением.
С ребятишками он был не так ласков, но они все-таки любили его.
Положив на стол сухонькую руку,
с большими острыми ногтями, забрав в пальцы непышную бородку, он уставился в
лицо мне добрыми глазами, предложив...
Я зачерпнул из ведра чашкой, она,
с трудом приподняв голову, отхлебнула немножко и отвела руку мою холодной рукою, сильно вздохнув. Потом взглянула в угол на иконы, перевела глаза на меня, пошевелила губами, словно усмехнувшись, и медленно опустила на глаза длинные ресницы. Локти ее плотно прижались к бокам, а руки, слабо шевеля пальцами, ползли на грудь, подвигаясь к горлу. По
лицу ее плыла тень, уходя в глубь
лица, натягивая желтую кожу, заострив нос. Удивленно открывался рот, но дыхания не было слышно.
Неизмеримо долго стоял я
с чашкой в руке у постели матери, глядя, как застывает, сереет ее
лицо.