Неточные совпадения
— Отойди, Леня, — сказала
бабушка, взяв меня за плечо; я выскользнул из-под ее
руки, не хотелось уходить.
Мужики гулко шлепали лопатами по земле; налетел ветер и прогнал, унес дождь.
Бабушка взяла меня за
руку и повела к далекой церкви, среди множества темных крестов.
— Не бойся, — говорит
бабушка и, легко приподняв меня мягкими
руками, снова ставит на узлы.
Вошел широкий седой человек, одетый в синее, принес маленький ящик.
Бабушка взяла его и стала укладывать тело брата, уложила и понесла к двери на вытянутых
руках, но, — толстая, — она могла пройти в узенькую дверь каюты только боком и смешно замялась перед нею.
Бабушка, сидя около меня, чесала волосы и морщилась, что-то нашептывая. Волос у нее было странно много, они густо покрывали ей плечи, грудь, колени и лежали на полу, черные, отливая синим. Приподнимая их с пола одною
рукою и держа на весу, она с трудом вводила в толстые пряди деревянный редкозубый гребень; губы ее кривились, темные глаза сверкали сердито, а лицо в этой массе волос стало маленьким и смешным.
Помню детскую радость
бабушки при виде Нижнего. Дергая за
руку, она толкала меня к борту и кричала...
Дед с матерью шли впереди всех. Он был ростом под
руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла. За ними молча двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я шел с
бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала...
Бабушка кинулась ко мне и схватила меня на
руки, закричав...
Дядя весь вскинулся, вытянулся, прикрыл глаза и заиграл медленнее; Цыганок на минуту остановился и, подскочив, пошел вприсядку кругом
бабушки, а она плыла по полу бесшумно, как по воздуху, разводя
руками, подняв брови, глядя куда-то вдаль темными глазами. Мне она показалась смешной, я фыркнул; мастер строго погрозил мне пальцем, и все взрослые посмотрели в мою сторону неодобрительно.
А
бабушка, тоже нетрезвая, уговаривала сына, ловя его
руки...
Моя дружба с Иваном всё росла;
бабушка от восхода солнца до поздней ночи была занята работой по дому, и я почти весь день вертелся около Цыганка. Он всё так же подставлял под розги
руку свою, когда дедушка сек меня, а на другой день, показывая опухшие пальцы, жаловался мне...
Распластавшись на полу,
бабушка щупала
руками лицо, голову, грудь Ивана, дышала в глаза ему, хватала за
руки, мяла их и повалила все свечи. Потом она тяжело поднялась на ноги, черная вся, в черном блестящем платье, страшно вытаращила глаза и сказала негромко...
Я лежу на широкой кровати, вчетверо окутан тяжелым одеялом, и слушаю, как
бабушка молится богу, стоя на коленях, прижав одну
руку ко груди, другою неторопливо и нечасто крестясь.
Но
бабушка уже вынырнула, вся дымясь, мотая головой, согнувшись, неся на вытянутых
руках ведерную бутыль купоросного масла.
Григорий сорвал с плеч ее тлевшую попону и, переламываясь пополам, стал метать лопатою в дверь мастерской большие комья снега; дядя прыгал около него с топором в
руках; дед бежал около
бабушки, бросая в нее снегом; она сунула бутыль в сугроб, бросилась к воротам, отворила их и, кланяясь вбежавшим людям, говорила...
Дверь очень медленно открылась, в комнату вползла
бабушка, притворила дверь плечом, прислонилась к ней спиною и, протянув
руки к синему огоньку неугасимой лампады, тихо, по-детски жалобно, сказала...
Помню, был тихий вечер; мы с
бабушкой пили чай в комнате деда; он был нездоров, сидел на постели без рубахи, накрыв плечи длинным полотенцем, и, ежеминутно отирая обильный пот, дышал часто, хрипло. Зеленые глаза его помутнели, лицо опухло, побагровело, особенно багровы были маленькие острые уши. Когда он протягивал
руку за чашкой чая,
рука жалобно тряслась. Был он кроток и не похож на себя.
Но однажды, когда она подошла к нему с ласковой речью, он быстро повернулся и с размаху хряско ударил ее кулаком в лицо.
Бабушка отшатнулась, покачалась на ногах, приложив
руку к губам, окрепла и сказала негромко, спокойно...
Я сидел на лежанке ни жив ни мертв, не веря тому, что видел: впервые при мне он ударил
бабушку, и это было угнетающе гадко, открывало что-то новое в нем, — такое, с чем нельзя было примириться и что как будто раздавило меня. А он всё стоял, вцепившись в косяк, и, точно пеплом покрываясь, серел, съеживался. Вдруг вышел на середину комнаты, встал на колени и, не устояв, ткнулся вперед, коснувшись
рукою пола, но тотчас выпрямился, ударил себя
руками в грудь...
Снова началось что-то кошмарное. Однажды вечером, когда, напившись чаю, мы с дедом сели за Псалтырь, а
бабушка начала мыть посуду, в комнату ворвался дядя Яков, растрепанный, как всегда, похожий на изработанную метлу. Не здоровавшись, бросив картуз куда-то в угол, он скороговоркой начал, встряхиваясь, размахивая
руками...
Он вдруг спустил ноги с кровати, шатаясь пошел к окну,
бабушка подхватила его под
руки...
А когда
бабушка зажгла свечу, он взял подсвечник в
руки и, держа его пред собою, как солдат ружье, закричал в окно насмешливо и громко...
Бабушка схватила его на
руки, точно меня, и понесла на постель, приговаривая испуганно...
В другой раз дядя, вооруженный толстым колом, ломился со двора в сени дома, стоя на ступенях черного крыльца и разбивая дверь, а за дверью его ждали дедушка, с палкой в
руках, двое постояльцев, с каким-то дрекольем, и жена кабатчика, высокая женщина, со скалкой; сзади их топталась
бабушка, умоляя...
Бабушка бросилась к нему, высунула
руку на двор и, махая ею, закричала...
Он ударил ее колом по
руке; было видно, как, скользнув мимо окна, на
руку ей упало что-то широкое, а вслед за этим и сама
бабушка осела, опрокинулась на спину, успев еще крикнуть...
А Григорий Иванович молчал. Черные очки его смотрели прямо в стену дома, в окно, в лицо встречного; насквозь прокрашенная
рука тихонько поглаживала широкую бороду, губы его были плотно сжаты. Я часто видел его, но никогда не слыхал ни звука из этих сомкнутых уст, и молчание старика мучительно давило меня. Я не мог подойти к нему, никогда не подходил, а напротив, завидя его, бежал домой и говорил
бабушке...
Иногда
бабушка, зазвав его в кухню, поила чаем, кормила. Как-то раз он спросил: где я?
Бабушка позвала меня, но я убежал и спрятался в дровах. Не мог я подойти к нему, — было нестерпимо стыдно пред ним, и я знал, что
бабушке — тоже стыдно. Только однажды говорили мы с нею о Григории: проводив его за ворота, она шла тихонько по двору и плакала, опустив голову. Я подошел к ней, взял ее
руку.
Уже в начале рассказа
бабушки я заметил, что Хорошее Дело чем-то обеспокоен: он странно, судорожно двигал
руками, снимал и надевал очки, помахивал ими в меру певучих слов, кивал головою, касался глаз, крепко нажимая их пальцами, и всё вытирал быстрым движением ладони лоб и щеки, как сильно вспотевший. Когда кто-либо из слушателей двигался, кашлял, шаркал ногами, нахлебник строго шипел...
А когда
бабушка замолчала, он бурно вскочил и, размахивая
руками, как-то неестественно закружился, забормотал...
Бабушка взяла меня за
руку и, всхлипывая, повела в дом…
Потом он вошел в кухню встрепанный, багровый и усталый, за ним —
бабушка, отирая полою кофты слезы со щек; он сел на скамью, опершись
руками в нее, согнувшись, вздрагивая и кусая серые губы, она опустилась на колени пред ним, тихонько, но жарко говоря...
Бабушка взяла
руки его, села рядом с ним и тихонько, легко засмеялась.
Вдруг в кухню вскочил дед, подбежал к
бабушке, ударил ее по голове и зашипел, раскачивая ушибленную
руку...
— Что ты сделал? — крикнул он наконец и за ногу дернул меня к себе; я перевернулся в воздухе,
бабушка подхватила меня на
руки, а дед колотил кулаком ее, меня и визжал...
Бабушка уже загородила дорогу матери, махая на нее
руками, словно на курицу, она загоняла ее в дверь и ворчала сквозь зубы...
Стонал и всхлипывал дед, ворчала
бабушка, потом хлопнула дверь, стало тихо и жутко. Вспомнив, зачем меня послали, я зачерпнул медным ковшом воды, вышел в сени — из передней половины явился часовых дел мастер, нагнув голову, гладя
рукою меховую шапку и крякая.
Бабушка, прижав
руки к животу, кланялась в спину ему и говорила тихонько...
Мне захотелось выпустить птиц, я стал снимать клетки — вбежала
бабушка, хлопая себя
руками по бокам, и бросилась к печи, ругаясь...
Однажды вечером, когда я уже выздоравливал и лежал развязанный, — только пальцы были забинтованы в рукавички, чтоб я не мог царапать лица, —
бабушка почему-то запоздала прийти в обычное время, это вызвало у меня тревогу, и вдруг я увидал ее: она лежала за дверью на пыльном помосте чердака, вниз лицом, раскинув
руки, шея у нее была наполовину перерезана, как у дяди Петра, из угла, из пыльного сумрака к ней подвигалась большая кошка, жадно вытаращив зеленые глаза.
Как-то утром пришел дед со стамеской в
руке, подошел к окну и стал отковыривать замазку зимней рамы. Явилась
бабушка с тазом воды и тряпками, дед тихонько спросил ее...
Максимов терпеливо уставлял в пролетке свои длинные ноги в узких синих брюках,
бабушка совала в
руки ему какие-то узлы, он складывал их на колени себе, поддерживал подбородком и пугливо морщил бледное лицо, растягивая...
Поехали. Мать несколько раз обернулась, взмахивая платком,
бабушка, опираясь
рукою о стену дома, тоже трясла в воздухе
рукою, обливаясь слезами, дед тоже выдавливал пальцами слезы из глаз и ворчал отрывисто...
Бабушка не спит долго, лежит, закинув
руки под голову, и в тихом возбуждении рассказывает что-нибудь, видимо, нисколько не заботясь о том, слушаю я ее или нет. И всегда она умела выбрать сказку, которая делала ночь еще значительней, еще краше.
Перестали занимать меня и речи деда, всё более сухие, ворчливые, охающие. Он начал часто ссориться с
бабушкой, выгонял ее из дома, она уходила то к дяде Якову, то — к Михаилу. Иногда она не возвращалась домой по нескольку дней, дед сам стряпал, обжигал себе
руки, выл, ругался, колотил посуду и заметно становился жаден.
— Что, разбойник? — встретил он меня, стуча
рукою по столу. — Ну, теперь уж я тебя кормить не стану, пускай
бабушка кормит!