Неточные совпадения
Мужики гулко шлепали лопатами
по земле; налетел ветер и прогнал, унес дождь. Бабушка взяла меня за
руку и повела к далекой церкви, среди множества темных крестов.
Дед с матерью шли впереди всех. Он был ростом под
руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно
по воздуху плыла. За ними молча двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я шел с бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала...
Дядя Михаил, ударив
по столу
рукою, крикнул матери...
Невысоко взмахнув
рукой, он хлопнул прутом
по голому телу. Саша взвизгнул.
Дядя Яков всё более цепенел; казалось, он крепко спит, сцепив зубы, только
руки его живут отдельной жизнью: изогнутые пальцы правой неразличимо дрожали над темным голосником, точно птица порхала и билась; пальцы левой с неуловимою быстротой бегали
по грифу.
Дядя весь вскинулся, вытянулся, прикрыл глаза и заиграл медленнее; Цыганок на минуту остановился и, подскочив, пошел вприсядку кругом бабушки, а она плыла
по полу бесшумно, как
по воздуху, разводя
руками, подняв брови, глядя куда-то вдаль темными глазами. Мне она показалась смешной, я фыркнул; мастер строго погрозил мне пальцем, и все взрослые посмотрели в мою сторону неодобрительно.
Моя дружба с Иваном всё росла; бабушка от восхода солнца до поздней ночи была занята работой
по дому, и я почти весь день вертелся около Цыганка. Он всё так же подставлял под розги
руку свою, когда дедушка сек меня, а на другой день, показывая опухшие пальцы, жаловался мне...
Это меня смущало: трудно было признать, что в доме всё хорошо; мне казалось, в нем живется хуже и хуже. Однажды, проходя мимо двери в комнату дяди Михаила, я видел, как тетка Наталья, вся в белом, прижав
руки ко груди, металась
по комнате, вскрикивая негромко, но страшно...
Интересно и приятно было видеть, как она отирала пыль с икон, чистила ризы; иконы были богатые, в жемчугах, серебре и цветных каменьях
по венчикам; она брала ловкими
руками икону, улыбаясь, смотрела на нее и говорила умиленно...
Я ушел, но спать в эту ночь не удалось; только что лег в постель, — меня вышвырнул из нее нечеловеческий вой; я снова бросился в кухню; среди нее стоял дед без рубахи, со свечой в
руках; свеча дрожала, он шаркал ногами
по полу и, не сходя с места, хрипел...
Дверь очень медленно открылась, в комнату вползла бабушка, притворила дверь плечом, прислонилась к ней спиною и, протянув
руки к синему огоньку неугасимой лампады, тихо, по-детски жалобно, сказала...
Полежав немного, дядя приподнимается, весь оборванный, лохматый, берет булыжник и мечет его в ворота; раздается гулкий удар, точно
по дну бочки. Из кабака лезут темные люди, орут, храпят, размахивают
руками; из окон домов высовываются человечьи головы, — улица оживает, смеется, кричит. Всё это тоже как сказка, любопытная, но неприятная, пугающая.
Потом пришла маленькая старушка, горбатая, с огромным ртом до ушей; нижняя челюсть у нее тряслась, рот был открыт, как у рыбы, и в него через верхнюю губу заглядывал острый нос. Глаз ее было не видно; она едва двигала ногами, шаркая
по полу клюкою, неся в
руке какой-то гремящий узелок.
Другим и, может быть, еще более тяжким впечатлением улицы был мастер Григорий Иванович. Он совсем ослеп и ходил
по миру, высокий, благообразный, немой. Его водила под
руку маленькая серая старушка; останавливаясь под окнами, она писклявым голосом тянула, всегда глядя куда-то вбок...
Иногда бабушка, зазвав его в кухню, поила чаем, кормила. Как-то раз он спросил: где я? Бабушка позвала меня, но я убежал и спрятался в дровах. Не мог я подойти к нему, — было нестерпимо стыдно пред ним, и я знал, что бабушке — тоже стыдно. Только однажды говорили мы с нею о Григории: проводив его за ворота, она шла тихонько
по двору и плакала, опустив голову. Я подошел к ней, взял ее
руку.
Там он прятал
руки за спину под кафтан и, приподняв его, как петушиный хвост, выпятив живот, солидно шел
по тротуару мимо стрелка; пройдет, воротится назад и — снова.
Мы быстро вытянули маленького, он тоже был испуган; с пальцев правой
руки его капала кровь, щека тоже сильно ссажена, был он
по пояс мокрый, бледен до синевы, но улыбался, вздрагивая, широко раскрыв глаза, улыбался и тянул...
Длинной
рукою своей он снова схватил меня и повел
по тротуару, спрашивая, точно молотком колотя
по голове моей...
Я спрятался за угол, а они пошли в конуру извозчика, полицейский снял с правой
руки перчатку и хлопал ею
по ладони левой, говоря...
Вдруг в кухню вскочил дед, подбежал к бабушке, ударил ее
по голове и зашипел, раскачивая ушибленную
руку...
Мне захотелось выпустить птиц, я стал снимать клетки — вбежала бабушка, хлопая себя
руками по бокам, и бросилась к печи, ругаясь...
Нас выпороли и наняли нам провожатого, бывшего пожарного, старичка со сломанной
рукою, — он должен был следить, чтобы Саша не сбивался в сторону
по пути к науке. Но это не помогло: на другой же день брат, дойдя до оврага, вдруг наклонился, снял с ноги валенок и метнул его прочь от себя, снял другой и бросил в ином направлении, а сам, в одних чулках, пустился бежать
по площади. Старичок, охая, потрусил собирать сапоги, а затем, испуганный, повел меня домой.
Ведь когда мать на земле обижают — в небесах матерь божия горько плачет!» Ну, тут Максим схватил меня на
руки и давай меня
по горнице носить, носит да еще приплясывает, — силен был, медведь!
Прижмется, бывало, ко мне, обнимет, а то схватит на
руки, таскает
по горнице и говорит: «Ты, говорит, настоящая мне мать, как земля, я тебя больше Варвары люблю!» А мать твоя, в ту пору, развеселая была озорница — бросится на него, кричит: «Как ты можешь такие слова говорить, пермяк, солены уши?» И возимся, играем трое; хорошо жили мы, голуба́ душа!
Ночами, бессонно глядя сквозь синие окна, как медленно плывут
по небу звезды, я выдумывал какие-то печальные истории, — главное место в них занимал отец, он всегда шел куда-то, один, с палкой в
руке, и — мохнатая собака сзади его…
Ее голые широкие зубы бесшумно перекусывали всё, что она совала в рот, смешно изогнув
руку, оттопырив мизинец, около ушей у нее катались костяные шарики, уши двигались, и зеленые волосы бородавки тоже шевелились, ползая
по желтой, сморщенной и противно чистой коже.
Это помешало мне проводить мать в церковь к венцу, я мог только выйти за ворота и видел, как она под
руку с Максимовым, наклоня голову, осторожно ставит ноги на кирпич тротуара, на зеленые травы, высунувшиеся из щелей его, — точно она шла
по остриям гвоздей.
Перестали занимать меня и речи деда, всё более сухие, ворчливые, охающие. Он начал часто ссориться с бабушкой, выгонял ее из дома, она уходила то к дяде Якову, то — к Михаилу. Иногда она не возвращалась домой
по нескольку дней, дед сам стряпал, обжигал себе
руки, выл, ругался, колотил посуду и заметно становился жаден.
Мать явилась вскоре после того, как дед поселился в подвале, бледная, похудевшая, с огромными глазами и горячим, удивленным блеском в них. Она всё как-то присматривалась, точно впервые видела отца, мать и меня, — присматривалась и молчала, а вотчим неустанно расхаживал
по комнате, насвистывая тихонько, покашливая, заложив
руки за спину, играя пальцами.
На улицу меня пускали редко, каждый раз я возвращался домой, избитый мальчишками, — драка была любимым и единственным наслаждением моим, я отдавался ей со страстью. Мать хлестала меня ремнем, но наказание еще более раздражало, и в следующий раз я бился с ребятишками яростней, — а мать наказывала меня сильнее. Как-то раз я предупредил ее, что, если она не перестанет бить, я укушу ей
руку, убегу в поле и там замерзну, — она удивленно оттолкнула меня, прошлась
по комнате и сказала, задыхаясь от усталости...
— Что, разбойник? — встретил он меня, стуча
рукою по столу. — Ну, теперь уж я тебя кормить не стану, пускай бабушка кормит!
Встав со стула, она медленно передвинулась в свой угол, легла на постель и стала вытирать платком вспотевшее лицо.
Рука ее двигалась неверно, дважды упала мимо лица на подушку и провела платком
по ней.
Я зачерпнул из ведра чашкой, она, с трудом приподняв голову, отхлебнула немножко и отвела
руку мою холодной
рукою, сильно вздохнув. Потом взглянула в угол на иконы, перевела глаза на меня, пошевелила губами, словно усмехнувшись, и медленно опустила на глаза длинные ресницы. Локти ее плотно прижались к бокам, а
руки, слабо шевеля пальцами, ползли на грудь, подвигаясь к горлу.
По лицу ее плыла тень, уходя в глубь лица, натягивая желтую кожу, заострив нос. Удивленно открывался рот, но дыхания не было слышно.