Неточные совпадения
Я
был тяжко болен, — только что встал на ноги; во время болезни, — я это хорошо помню, —
отец весело возился со мною, потом он вдруг исчез, и его заменила бабушка, странный человек.
Второй оттиск в памяти моей — дождливый день, пустынный угол кладбища; я стою на скользком бугре липкой земли и смотрю в яму, куда опустили гроб
отца; на дне ямы много воды и
есть лягушки, — две уже взобрались на желтую крышку гроба.
Всё это
было удивительно: я плакал редко и только от обиды, не от боли;
отец всегда смеялся над моими слезами, а мать кричала...
— Отдай им всё,
отец, — спокойней тебе
будет, отдай!
—
Отца бы твоего, Лексей Максимыч, сюда, — он бы другой огонь зажег! Радостный
был муж, утешный. Ты его помнишь ли?
Пил он, не пьянея, но становился всё более разговорчивым и почти всегда говорил мне про
отца...
— Может, за то бил, что
была она лучше его, а ему завидно. Каширины, брат, хорошего не любят, они ему завидуют, а принять не могут, истребляют! Ты вот спроси-ка бабушку, как они
отца твоего со света сживали. Она всё скажет — она неправду не любит, не понимает. Она вроде святой, хоть и вино
пьет, табак нюхает. Блаженная, как бы. Ты держись за нее крепко…
Я не знал другой жизни, но смутно помнил, что
отец и мать жили не так:
были у них другие речи, другое веселье, ходили и сидели они всегда рядом, близко.
Отец твой, Максим Савватеич, козырь
был, он всё понимал, — за то дедушка и не любил его, не признавал…
— Ты, господи, сам знаешь, — всякому хочется, что получше. Михайло-то старшой, ему бы в городе-то надо остаться, за реку ехать обидно ему, и место там новое, неиспытанное; что
будет — неведомо. А
отец, — он Якова больше любит. Али хорошо — неровно-то детей любить? Упрям старик, — ты бы, господи, вразумил его.
— А помнишь,
отец, как хорошо
было, когда мы с тобой в Муром на богомолье ходили? В каком, бишь, это году?..
Невидимо течет по улице сонная усталость и жмет, давит сердце, глаза. Как хорошо, если б бабушка пришла! Или хотя бы дед. Что за человек
был отец мой, почему дед и дядья не любили его, а бабушка, Григорий и нянька Евгенья говорят о нем так хорошо? А где мать моя?
Нет, дома
было лучше, чем на улице. Особенно хороши
были часы после обеда, когда дед уезжал в мастерскую дяди Якова, а бабушка, сидя у окна, рассказывала мне интересные сказки, истории, говорила про
отца моего.
Они рассказывали о своей скучной жизни, и слышать это мне
было очень печально; говорили о том, как живут наловленные мною птицы, о многом детском, но никогда ни слова не
было сказано ими о мачехе и
отце, — по крайней мере я этого не помню. Чаще же они просто предлагали мне рассказать сказку; я добросовестно повторял бабушкины истории, а если забывал что-нибудь, то просил их подождать, бежал к бабушке и спрашивал ее о забытом. Это всегда
было приятно ей.
— Ты
будешь похож на
отца, — сказала она, откидывая ногами половики в сторону. — Бабушка рассказывала тебе про него?
Он
был словно безумен, всё время обеда говорил о боге, о нечестивом Ахаве, о тяжелой доле
быть отцом — бабушка сердито останавливала его...
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу.
Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне
было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
— Мачеха меня не любит,
отец тоже не любит, и дедушка не любит, — что же я
буду с ними жить? Вот спрошу бабушку, где разбойники водятся, и убегу к ним, — тогда вы все и узнаете… Бежим вместе?
Пожалев нас, она стала ругать мачеху Саши — толстую тетку Надежду, дочь трактирщика; потом вообще всех мачех, вотчимов и, кстати, рассказала историю о том, как мудрый пустынник Иона,
будучи отроком, судился со своей мачехой божьим судом;
отца его, угличанина, рыбака на Белоозере, —
Мать
отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и дедушка,
отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но
отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и стал работать у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он
был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он работал,
была рядом с домами деда, на Ковалихе.
А в те поры деньги
были дороги, вещи — дешевы, гляжу я на них, на мать твою с
отцом — экие ребята, думаю, экие дурачишки!
Только
был у
отца твоего недруг, мастер один, лихой человек, и давно он обо всем догадался и приглядывал за нами.
Отец-то твой не берет ничего, обижается: «Али, говорит, мы нищие?» И Варвара
поет под его дудку: «Ах, зачем это, мамаша?..»
А Яшка-то с Мишкой еще не
поспели воротиться, по трактирам ходят, отца-мать славят.
Похворал отец-то, недель семь валялся и нет-нет да скажет: «Эх, мама, едем с нами в другие города — скушновато здесь!» Скоро и вышло ему ехать в Астрахань; ждали туда летом царя, а
отцу твоему
было поручено триумфальные ворота строить.
— Да,
были мы с
отцом твоим крови не родной, а души — одной…
— Ой, гляди,
отец, худо
будет, — серьезно предупредила она, но дед освирепел и запретил ей перевозить домового.
Это
было преступление без заранее обдуманного намерения: однажды вечером мать ушла куда-то, оставив меня домовничать с ребенком; скучая, я развернул одну из книг отчима — «Записки врача» Дюма-отца — и между страниц увидал два билета — в десять рублей и в рубль.
Я слышал, как он ударил ее, бросился в комнату и увидал, что мать, упав на колени, оперлась спиною и локтями о стул, выгнув грудь, закинув голову, хрипя и страшно блестя глазами, а он, чисто одетый, в новом мундире, бьет ее в грудь длинной своей ногою. Я схватил со стола нож с костяной ручкой в серебре, — им резали хлеб, это
была единственная вещь, оставшаяся у матери после моего
отца, — схватил и со всею силою ударил вотчима в бок.
В ненастные дни мы собирались у Язя, на кладбище, в сторожке его
отца. Это
был человек кривых костей, длиннорукий, измызганный, на его маленькой голове, на темном лице кустились грязноватые волосы; голова его напоминала засохший репей, длинная, тонкая шея — стебель. Он сладко жмурил какие-то желтые глаза и скороговоркой бормотал...
Отец его ставил на стол разнообразные чашки, кружки, подавал самовар, — Кострома садился разливать чай, а он,
выпив свой шкалик, залезал на печь и, вытянув оттуда длинную шею, разглядывал нас совиными глазами, ворчал...