Неточные совпадения
Над водою — серый, мокрый туман; далеко где-то является темная земля и снова исчезает в тумане и воде. Всё вокруг трясется. Только мать, закинув
руки за
голову, стоит, прислонясь к стене, твердо и неподвижно. Лицо у нее темное, железное и слепое, глаза крепко закрыты, она всё время молчит, и вся какая-то другая, новая, даже платье на ней незнакомо мне.
— Папаша! — густо и громко крикнула мать и опрокинулась на него, а он, хватая ее за
голову, быстро гладя щеки ее маленькими красными
руками, кричал, взвизгивая...
Невысоко взмахнув
рукой, он хлопнул прутом по
голому телу. Саша взвизгнул.
Как-то вдруг, точно с потолка спрыгнув, явился дедушка, сел на кровать, пощупал мне
голову холодной, как лед,
рукою...
Нагнувшись, поцеловал меня в лоб; потом заговорил, тихо поглаживая
голову мою маленькой жесткой
рукою, окрашенной в желтый цвет, особенно заметный на кривых, птичьих ногтях.
Откачнулась в сторону, уступая кому-то дорогу, отводя
рукой кого-то; опустив
голову, замерла, прислушиваясь, улыбаясь всё веселее, — и вдруг ее сорвало с места, закружило вихрем, вся она стала стройней, выше ростом, и уж нельзя было глаз отвести от нее — так буйно красива и мила становилась она в эти минуты чудесного возвращения к юности!
Распластавшись на полу, бабушка щупала
руками лицо,
голову, грудь Ивана, дышала в глаза ему, хватала за
руки, мяла их и повалила все свечи. Потом она тяжело поднялась на ноги, черная вся, в черном блестящем платье, страшно вытаращила глаза и сказала негромко...
Она долго молчит, покорно опустив
голову и
руки, точно уснула крепко, замерзла.
Но бабушка уже вынырнула, вся дымясь, мотая
головой, согнувшись, неся на вытянутых
руках ведерную бутыль купоросного масла.
Всё болело;
голова у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти на всех стульях комнаты сидели чужие люди: священник в лиловом, седой старичок в очках и военном платье и еще много; все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав
руки за спину. Дед сказал ему...
— Ну? — насмешливо воскликнул дед. — Это хорошо! Спасибо, сынок! Мать, дай-кось лисе этой чего-нибудь в
руку — кочергу хошь, что ли, утюг! А ты, Яков Васильев, как вломится брат — бей его в мою
голову!..
Полежав немного, дядя приподнимается, весь оборванный, лохматый, берет булыжник и мечет его в ворота; раздается гулкий удар, точно по дну бочки. Из кабака лезут темные люди, орут, храпят, размахивают
руками; из окон домов высовываются человечьи
головы, — улица оживает, смеется, кричит. Всё это тоже как сказка, любопытная, но неприятная, пугающая.
Утром, перед тем как встать в угол к образам, он долго умывался, потом, аккуратно одетый, тщательно причесывал рыжие волосы, оправлял бородку и, осмотрев себя в зеркало, одернув рубаху, заправив черную косынку за жилет, осторожно, точно крадучись, шел к образам. Становился он всегда на один и тот же сучок половицы, подобный лошадиному глазу, с минуту стоял молча, опустив
голову, вытянув
руки вдоль тела, как солдат. Потом, прямой и тонкий, внушительно говорил...
Мальчишки бежали за ним, лукая камнями в сутулую спину. Он долго как бы не замечал их и не чувствовал боли ударов, но вот остановился, вскинул
голову в мохнатой шапке, поправил шапку судорожным движением
руки и оглядывается, словно только что проснулся.
Иногда бабушка, зазвав его в кухню, поила чаем, кормила. Как-то раз он спросил: где я? Бабушка позвала меня, но я убежал и спрятался в дровах. Не мог я подойти к нему, — было нестерпимо стыдно пред ним, и я знал, что бабушке — тоже стыдно. Только однажды говорили мы с нею о Григории: проводив его за ворота, она шла тихонько по двору и плакала, опустив
голову. Я подошел к ней, взял ее
руку.
Старче всё тихонько богу плачется,
Просит у Бога людям помощи,
У Преславной Богородицы радости,
А Иван-от Воин стоит около,
Меч его давно в пыль рассыпался,
Кованы доспехи съела ржавчина,
Добрая одежа поистлела вся,
Зиму и лето
гол стоит Иван,
Зной его сушит — не высушит,
Гнус ему кровь точит — не выточит,
Волки, медведи — не трогают,
Вьюги да морозы — не для него,
Сам-от он не в силе с места двинуться,
Ни
руки поднять и ни слова сказать,
Это, вишь, ему в наказанье дано...
Уже в начале рассказа бабушки я заметил, что Хорошее Дело чем-то обеспокоен: он странно, судорожно двигал
руками, снимал и надевал очки, помахивал ими в меру певучих слов, кивал
головою, касался глаз, крепко нажимая их пальцами, и всё вытирал быстрым движением ладони лоб и щеки, как сильно вспотевший. Когда кто-либо из слушателей двигался, кашлял, шаркал ногами, нахлебник строго шипел...
Я пошел в сад и там, в яме, увидал его; согнувшись, закинув
руки за
голову, упираясь локтями в колена, он неудобно сидел на конце обгоревшего бревна; бревно было засыпано землею, а конец его, лоснясь углем, торчал в воздухе над жухлой полынью, крапивой, лопухом.
Он кивнул
головой, потом сказал, протянув мне
руку...
Длинной
рукою своей он снова схватил меня и повел по тротуару, спрашивая, точно молотком колотя по
голове моей...
— Батюшка! — выла Петровна, протягивая одну
руку к нему, а другой держась за
голову. — Верно, батюшка, вру ведь я! Иду я, а к вашему забору следы, и снег обмят в одном месте, я через забор и заглянула, и вижу — лежит он…
Вдруг в кухню вскочил дед, подбежал к бабушке, ударил ее по
голове и зашипел, раскачивая ушибленную
руку...
Стонал и всхлипывал дед, ворчала бабушка, потом хлопнула дверь, стало тихо и жутко. Вспомнив, зачем меня послали, я зачерпнул медным ковшом воды, вышел в сени — из передней половины явился часовых дел мастер, нагнув
голову, гладя
рукою меховую шапку и крякая. Бабушка, прижав
руки к животу, кланялась в спину ему и говорила тихонько...
Ее
голые широкие зубы бесшумно перекусывали всё, что она совала в рот, смешно изогнув
руку, оттопырив мизинец, около ушей у нее катались костяные шарики, уши двигались, и зеленые волосы бородавки тоже шевелились, ползая по желтой, сморщенной и противно чистой коже.
Это помешало мне проводить мать в церковь к венцу, я мог только выйти за ворота и видел, как она под
руку с Максимовым, наклоня
голову, осторожно ставит ноги на кирпич тротуара, на зеленые травы, высунувшиеся из щелей его, — точно она шла по остриям гвоздей.
Бабушка не спит долго, лежит, закинув
руки под
голову, и в тихом возбуждении рассказывает что-нибудь, видимо, нисколько не заботясь о том, слушаю я ее или нет. И всегда она умела выбрать сказку, которая делала ночь еще значительней, еще краше.
Когда он, маленький, в широкой черной одежде и смешном ведерке на
голове, сел за стол, высвободил
руки из рукавов и сказал: «Ну, давайте беседовать, дети мои!» — в классе сразу стало тепло, весело, повеяло незнакомо приятным.
Положив на
голову мне
руку, от которой исходил запах кипарисового дерева, он спросил...
Я зачерпнул из ведра чашкой, она, с трудом приподняв
голову, отхлебнула немножко и отвела
руку мою холодной
рукою, сильно вздохнув. Потом взглянула в угол на иконы, перевела глаза на меня, пошевелила губами, словно усмехнувшись, и медленно опустила на глаза длинные ресницы. Локти ее плотно прижались к бокам, а
руки, слабо шевеля пальцами, ползли на грудь, подвигаясь к горлу. По лицу ее плыла тень, уходя в глубь лица, натягивая желтую кожу, заострив нос. Удивленно открывался рот, но дыхания не было слышно.