Обыкновенно дядя Михайло являлся вечером и
всю ночь держал дом в осаде, жителей его в трепете; иногда с ним приходило двое-трое помощников, отбойных кунавинских мещан; они забирались из оврага в сад и хлопотали там во всю ширь пьяной фантазии, выдергивая кусты малины и смородины; однажды они разнесли баню, переломав в ней всё, что можно было сломать: полок, скамьи, котлы для воды, а печь разметали, выломали несколько половиц, сорвали дверь, раму.
Он знал историю жизни почти каждого слобожанина, зарытого им в песок унылого, голого кладбища, он как бы отворял пред нами двери домов, мы входили в них, видели, как живут люди, чувствовали что-то серьезное, важное. Он, кажется, мог бы говорить
всю ночь до утра, но как только окно сторожки мутнело, прикрываясь сумраком, Чурка вставал из-за стола...
Неточные совпадения
И
все застывали, очарованные; только самовар тихо поет, не мешая слушать жалобу гитары. Два квадрата маленьких окон устремлены во тьму осенней
ночи, порою кто-то мягко постукивает в них. На столе качаются желтые огни двух сальных свеч, острые, точно копья.
Моя дружба с Иваном
всё росла; бабушка от восхода солнца до поздней
ночи была занята работой по дому, и я почти
весь день вертелся около Цыганка. Он
всё так же подставлял под розги руку свою, когда дедушка сек меня, а на другой день, показывая опухшие пальцы, жаловался мне...
И сидят в санях тоже
всё черти, свистят, кричат, колпаками машут, — да эдак-то семь троек проскакало, как пожарные, и
все кони вороной масти, и
все они — люди, проклятые отцами-матерьми; такие люди чертям на потеху идут, а те на них ездят, гоняют их по
ночам в свои праздники разные.
По наблюдениям моим над междоусобицами жителей я знал, что они, мстя друг другу за обиды, рубят хвосты кошкам, травят собак, убивают петухов и кур или, забравшись
ночью в погреб врага, наливают керосин в кадки с капустой и огурцами, выпускают квас из бочек, но —
всё это мне не нравилось, нужно было придумать что-нибудь более внушительное и страшное.
Я помню эту «беду»: заботясь о поддержке неудавшихся детей, дедушка стал заниматься ростовщичеством, начал тайно принимать вещи в заклад. Кто-то донес на него, и однажды
ночью нагрянула полиция с обыском. Была великая суета, но
всё кончилось благополучно; дед молился до восхода солнца и утром при мне написал в святцах эти слова.
Весь вечер до поздней
ночи в кухне и комнате рядом с нею толпились и кричали чужие люди, командовала полиция, человек, похожий на дьякона, писал что-то и спрашивал, крякая, точно утка...
Ночью, лежа с бабушкой на полатях, я надоедно твердил ей
всё, что помнил из книг, и
всё, что сочинял сам; иногда она хохотала, но чаще журила меня...
Смотрят люди во хрустальную высь,
Шапки поснимали, тесно стоят,
Все молчат, да и
ночь нема, —
А нож с высоты
всё не падает!
Вот как-то пришел заветный час —
ночь, вьюга воет, в окошки-то словно медведи лезут, трубы поют,
все беси сорвались с цепей, лежим мы с дедушком — не спится, я и скажи: «Плохо бедному в этакую
ночь, а еще хуже тому, у кого сердце неспокойно!» Вдруг дедушко спрашивает: «Как они живут?» — «Ничего, мол, хорошо живут».
Всё лето, исключая, конечно, непогожие дни, я прожил в саду, теплыми
ночами даже спал там на кошме [Кошма — большой кусок войлока, войлочный ковер из овечьей или верблюжьей шерсти.], подаренной бабушкой; нередко и сама она ночевала в саду, принесет охапку сена, разбросает его около моего ложа, ляжет и долго рассказывает мне о чем-нибудь, прерывая речь свою неожиданными вставками...
Ночь идет, и с нею льется в грудь нечто сильное, освежающее, как добрая ласка матери, тишина мягко гладит сердце теплой мохнатой рукою, и стирается в памяти
всё, что нужно забыть, —
вся едкая, мелкая пыль дня.
Неточные совпадения
— // Так засмеялся дедушка, // Что
все в каморке вздрогнули, — // И к
ночи умер он.
И тут я с печи спрыгнула, // Обулась. Долго слушала, — //
Все тихо, спит семья! // Чуть-чуть я дверью скрипнула // И вышла.
Ночь морозная… // Из Домниной избы, // Где парни деревенские // И девки собиралися, // Гремела песня складная. // Любимая моя…
К нам на
ночь попросилася // Одна старушка Божия: //
Вся жизнь убогой старицы — // Убийство плоти, пост;
Настала
ночь,
весь мир затих, // Одна рыдала пташечка, // Да мертвых не докликалась // До белого утра!..
Митрофан. И теперь как шальной хожу.
Ночь всю така дрянь в глаза лезла.