Неточные совпадения
Посещение
деда широко открыло дверь для всех, и с утра до вечера кто-нибудь сидел
у постели, всячески стараясь позабавить меня; помню, что это не всегда
было весело и забавно.
— А видишь ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда
у них свои-то мастерские
будут, вот они друг перед другом и хают его: дескать, плохой работник! Это они врут, хитрят. А еще боятся, что не пойдет к ним Ванюшка, останется с
дедом, а
дед — своенравный, он и третью мастерскую с Иванкой завести может, — дядьям-то это невыгодно
будет, понял?
Всё болело; голова
у меня
была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом
было так странно: почти на всех стульях комнаты сидели чужие люди: священник в лиловом, седой старичок в очках и военном платье и еще много; все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко.
У косяка двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину.
Дед сказал ему...
И все-таки имя божие она произносила не так часто, как
дед. Бабушкин бог
был понятен мне и не страшен, но пред ним нельзя
было лгать — стыдно. Он вызывал
у меня только непобедимый стыд, и я никогда не лгал бабушке.
Было просто невозможно скрыть что-либо от этого доброго бога, и, кажется, даже не возникало желания скрывать.
У меня долго хранились
дедовы святцы, с разными надписями его рукою; в них, между прочим, против дня Иоакима и Анны
было написано рыжими чернилами и прямыми буквами: «Избавили от беды милостивци».
Я, конечно, грубо выражаю то детское различие между богами, которое, помню, тревожно раздвояло мою душу, но
дедов бог вызывал
у меня страх и неприязнь: он не любил никого, следил за всем строгим оком, он прежде всего искал и видел в человеке дурное, злое, грешное.
Было ясно, что он не верит человеку, всегда ждет покаяния и любит наказывать.
Нет, дома
было лучше, чем на улице. Особенно хороши
были часы после обеда, когда
дед уезжал в мастерскую дяди Якова, а бабушка, сидя
у окна, рассказывала мне интересные сказки, истории, говорила про отца моего.
Когда я снова выскочил во двор,
дед стоял
у калитки, сняв картуз, и крестился, глядя в небо. Лицо
у него
было сердитое, ощетинившееся, и одна нога дрожала.
Продрогнув на снегу, чувствуя, что обморозил уши, я собрал западни и клетки, перелез через забор в
дедов сад и пошел домой, — ворота на улицу
были открыты, огромный мужик сводил со двора тройку лошадей, запряженных в большие крытые сани, лошади густо курились паром, мужик весело посвистывал, —
у меня дрогнуло сердце.
Это
было вечером; бабушка, сидя в кухне
у стола, шила
деду рубаху и шептала что-то про себя. Когда хлопнула дверь, она сказала, прислушавшись...
Присел на корточки, заботливо зарыл узел с книгами в снег и ушел.
Был ясный январский день, всюду сверкало серебряное солнце, я очень позавидовал брату, но, скрепя сердце, пошел учиться, — не хотелось огорчить мать. Книги, зарытые Сашей, конечно, пропали, и на другой день
у него
была уже законная причина не пойти в школу, а на третий его поведение стало известно
деду.
Мать отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и дедушка, отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и стал работать
у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он
был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он работал,
была рядом с домами
деда, на Ковалихе.
Привезла я им чего можно
было: чаю, сахару, круп разных, варенья, муки, грибов сушеных, деньжонок, не помню сколько, понатаскала тихонько
у деда — ведь коли не для себя, так и украсть можно!
В комнате
было очень светло, в переднем углу, на столе, горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними стояла любимая икона
деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял в огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины на золоте венцов. В темных стеклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными пальцами за ухом
у меня, говоря...
Но вот наконец я сдал экзамен в третий класс, получил в награду Евангелие, Басни Крылова в переплете и еще книжку без переплета, с непонятным титулом — «Фата-Моргана», дали мне также похвальный лист. Когда я принес эти подарки домой,
дед очень обрадовался, растрогался и заявил, что всё это нужно беречь и что он запрет книги в укладку себе. Бабушка уже несколько дней лежала больная,
у нее не
было денег,
дед охал и взвизгивал...
Неточные совпадения
Такая рожь богатая // В тот год
у нас родилася, // Мы землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько
было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И
пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
Она, в том темно-лиловом платье, которое она носила первые дни замужества и нынче опять надела и которое
было особенно памятно и дорого ему, сидела на диване, на том самом кожаном старинном диване, который стоял всегда в кабинете
у деда и отца Левина, и шила broderie anglaise. [английскую вышивку.]
Иленька Грап
был сын бедного иностранца, который когда-то жил
у моего
деда,
был чем-то ему обязан и почитал теперь своим непременным долгом присылать очень часто к нам своего сына.
Вы слышали от отцов и
дедов, в какой чести
у всех
была земля наша: и грекам дала знать себя, и с Царьграда брала червонцы, и города
были пышные, и храмы, и князья, князья русского рода, свои князья, а не католические недоверки.
Все бывшее
у нее в доме
было замечательно, сказочно хорошо, по ее словам, но
дед не верил ей и насмешливо ворчал, раскидывая сухими пальцами седые баки свои: