Неточные совпадения
— Что ж ты делаешь, Пётр Ильич, что ты — опозорить
хочешь меня и дочь мою? Ведь утро наступает, скоро будить вас придут, надо девичью рубаху
людям показать, чтобы видели: дочь моя — честная!
Никита при жизни отца не знал, любит ли его, он только боялся,
хотя боязнь и не мешала ему любоваться воодушевлённой работой
человека, неласкового к нему и почти не замечавшего — живёт ли горбатый сын?
— Врёшь, — сказал он брезгливо и не слушая шёпот Никонова. Этот мальчик, забитый и трусливый, не нравился ему своей вялостью и однообразием скучных рассказов о фабричных девицах, но Никонов понимал толк в охотничьих голубях, а Илья любил голубей и ценил удовольствие защищать слабосильного мальчика от фабричных ребятишек. Кроме того, Никонов умел хорошо рассказывать о том, что он видел,
хотя видел он только неприятное и говорил обо всём, точно братишка Яков, — как будто жалуясь на всех
людей.
— Ты что ж это как озоруешь? — спросил отец, но Илья, не ответив, только голову склонил набок, и Артамонову показалось, что сын дразнит его, снова напоминая о том, что он
хотел забыть. Странно было ощущать, как много места в душе занимает этот маленький
человек.
Он долго рассказывал о Льве Толстом, и
хотя это было не совсем понятно Артамонову, однако вздыхающий голос попа, истекая из сумрака тихим ручьём и рисуя почти сказочную фигуру необыкновенного
человека, отводил Артамонова от самого себя.
Пётр угрюмо отошёл от него. Если не играли в карты, он одиноко сидел в кресле, излюбленном им, широком и мягком, как постель; смотрел на
людей, дёргая себя за ухо, и, не желая соглашаться ни с кем из них,
хотел бы спорить со всеми; спорить хотелось не только потому, что все эти
люди не замечали его, старшего в деле, но ещё и по другим каким-то основаниям. Эти основания были неясны ему, говорить он не умел и лишь изредка, натужно, вставлял своё слово...
— Нельзя запретить
человеку жить, как он
хочет, — сказал Илья, тряхнув головою.
— А в чём я виноват? — спрашивал он кого-то и,
хотя не находил ответа, почувствовал, что это вопрос не лишний. На рассвете он внезапно решил съездить в монастырь к брату; может быть, там, у
человека, который живёт в стороне от соблазнов и тревог, найдётся что-нибудь утешающее и даже решительное.
—
Человек сам тревог ищет, сам нужды
хочет! Делай своё дело, не форси умом — проживёшь спокойно!
— Отец Феодор говорит: «Вся беда — от разума; дьявол разжёг его злой собакой, дразнит, и собака лает на всё зря». Может быть, это и правда, а — согласиться обидно. Тут есть доктор, простой
человек, весёлый, он иначе думает: разум — дитя, ему всё — игрушки, всё — забавно; он
хочет доглядеть, как устроено и то, и это, и что внутри. Ну, конечно, ломает…
Об Алексее он думал насильно, потому что не
хотел думать о Никите, о Тихоне. Но когда он лёг на жёсткую койку монастырской гостиницы, его снова обняли угнетающие мысли о монахе, дворнике. Что это за
человек, Тихон? На всё вокруг падает его тень, его слова звучат в ребячливых речах сына, его мыслями околдован брат.
Артамонов очень подружился с Утешителем. Время от времени на него снова стала нападать скука, вызывая в нём непобедимое желание пить. Напиваться у брата было стыдно, там всегда торчали чужие
люди, а он особенно не
хотел показать себя пьяным Поповой. Дома Наталья в такие дни уныло сгибалась, угнетённо молчала; было бы лучше, если б она ругалась, тогда и самому можно бы ругать её. А так она была похожа на ограбленную и, не возбуждая злобы, возбуждала чувство, близкое жалости к ней; Артамонов шёл к Серафиму.
— Вышибить надо память из
людей. От неё зло растёт. Надо так: одни пожили — померли, и всё зло ихнее, вся глупость с ними издохла. Родились другие; злого ничего не помнят, а добро помнят. Я вот тоже от памяти страдаю. Стар, покоя
хочу. А — где покой? В беспамятстве покой-то…
— Вы
хотите превратить богато одухотворённую Россию в бездушную Америку, вы строите мышеловку для
людей…
В этих криках Артамонов слышал иногда что-то верное, но чаще — нечто общее с глупостью Тихона Вялова,
хотя он не знал
людей, более различных, чем этот обожжённый, судорожный прыгун и тяжёлый, ко всему равнодушный Тихон. Горицветов подбегал к Елизавете Поповой и кричал на неё...
Эти маленькие удовольствия несколько примиряли его со множеством обид, которые он испытывал со стороны бойких
людей, всё более крепко забиравших дело в свои цепкие руки, отодвигая его в сторону, в одиночество. Но и в одиночестве он нашёл, надумал нечто горестно приятное, одиночество знакомило его с новым,
хотя уже смутно знакомым, — с Петром Артамоновым иного рисунка, иного характера.
Вот тоже Тихон; жестоко обиделся Пётр Артамонов, увидав, что брат взял дворника к себе после того, как Тихон пропадал где-то больше года и вдруг снова явился, притащив неприятную весть: брат Никита скрылся из монастыря неизвестно куда. Пётр был уверен, что старик знает, где Никита, и не говорит об этом лишь потому, что любит делать неприятное. Из-за этого
человека Артамонов старший крепко поссорился с братом,
хотя Алексей и убедительно защищал себя...
Важно, сытым гусем, шёл жандармский офицер Нестеренко,
человек с китайскими усами, а его больная жена шла под руку с братом своим, Житейкиным, сыном умершего городского старосты и хозяином кожевенного завода; про Житейкина говорили, что
хотя он распутничает с монахинями, но прочитал семьсот книг и замечательно умел барабанить по маленькому барабану, даже тайно учит солдат этому искусству.
Яков Артамонов шёл не торопясь, сунув руки в карманы, держа под мышкой тяжёлую палку, и думал о том, как необъяснимо, странно глупы
люди. Что нужно милой дурочке Полине? Она живёт спокойно, не имея никаких забот, получает немало подарков, красиво одевается, тратит около ста рублей в месяц, Яков знал, чувствовал, что он ей нравится. Ну, что же ещё? Почему она
хочет венчаться?
Люди — глупы уже потому, что почти все они, скрыто или явно, считают себя умнее его; они выдумывают очень много лишнего; возможно, что они делают это по силе какой-то слепоты, каждый
хочет отличиться от всех других, боясь потерять себя в
людях, боясь не видеть себя.
Но в общем всё шло не плохо,
хотя иногда внезапно охватывало и стесняло какое-то смущение, как будто он, Яков Артамонов, хозяин, живёт в гостях у
людей, которые работают на него, давно живёт и надоел им, они, скучно помалкивая, смотрят на него так, точно
хотят сказать...
Лишь после этого Яков почувствовал, что он смертельно испуган, испуган так, что
хотел закричать и не мог; руки его дрожали и ноги не послушались, когда он
хотел встать с колен. В двух шагах от него возился на земле, тоже пытаясь встать, этот
человек, без шапки, с курчавой головою.
— Я вам прямо скажу,
хотя это — секрет, — говорил Носков, всё возясь с ногою своей. — Я тут для вашей пользы живу, для наблюдения за рабочими вашими. Я, может быть, нарочно сказал, что
хотел напугать вас, а мне на самом-то деле надо было схватить одного
человека и я опознался…
— Да, — говорил он, сверкая зубами, — шевелимся, просыпаемся!
Люди становятся похожи на обленившуюся прислугу, которая, узнав о внезапном, не ожиданном ею возвращении хозяина и боясь расчёта, торопливо, нахлёстанная испугом, метёт, чистит,
хочет привести в порядок запущенный дом.
А отец вёл себя так, как будто
хотел обидеть всех
людей, и всё время, до конца поминок, Яков ждал, что вспыхнет ссора между отцом и горожанами.
Яков видел, что монах очень подружился с Ольгой, его уважала бессловесная Вера Попова, и даже Мирон, слушая рассказы дяди о его странствованиях, о
людях, не морщился,
хотя после смерти отца Мирон стал ещё более заносчив, сух, распоряжался по фабрике, как старший, и покрикивал на Якова, точно на служащего.
Понимая, что Носков
человек полезный, Яков Артамонов был уверен, что кривоногий парень с плоским лицом не может не отомстить ему за выстрел. Он
хочет этого. Он запугает или на деньги, которые сам же Яков даёт ему, подкупит каких-нибудь рабочих и прикажет им убить. Якову уже казалось, что за последнее время рабочие стали смотреть на него внимательнее и злей.
Сам Яков всё яснее видел, что он лишний среди родных, в доме, где единственно приятным
человеком был чужой — Митя Лонгинов. Митя не казался ему ни глупым, ни умным, он выскальзывал из этих оценок, оставаясь отличным от всех. Его значительность подтверждалась и отношением к нему Мирона; чёрствый, властный, всеми командующий Мирон жил с Митей дружно и
хотя часто спорил, но никогда не ссорился, да и спорил осторожно. В доме с утра до вечера звучал разноголосый зов...
Он ушёл от неё на рассвете лёгкой походкой, чувствуя себя
человеком, который в опасной игре выиграл нечто ценное. Тихий праздник в его душе усиливало ещё и то, что когда он, уходя, попросил у Полины спрятанный ею револьвер, а она не
захотела отдать его, Яков принужден был сказать, что без револьвера боится идти, и сообщил ей историю с Носковым. Его очень обрадовал испуг Полины, волнение её убедило его, что он действительно дорог ей, любим ею. Ахая, всплескивая руками, она стала упрекать его...
— Есть
хочу, — сказал Артамонов; ему не ответили. Синеватая, сырая мгла наполняла сад; перед беседкой стояли, положив головы на шеи друг другу, две лошади, серая и тёмная; на скамье за ними сидел
человек в белой рубахе, распутывая большую связку верёвок.