Неточные совпадения
Встряхивая кудрями, он расправлял плечи, выгибал грудь и, дерзко прищурив глаза, смотрел на
братьев, на невестку. Наталья сторонилась его, точно боясь в нём чего-то,
говорила с ним сухо.
Никита мягко и осторожно
говорит ему об Алексее, о девице Орловой, но
брат отмахивается рукою, видимо, не вслушавшись в его слова.
— Будут. Трёх царей да царицу пережил — нате-ко! У скольких хозяев жил, все примёрли, а я — жив! Вёрсты полотен наткал. Ты, Илья Васильев, настоящий, тебе долго жить. Ты — хозяин, ты дело любишь, и оно тебя. Людей не обижаешь. Ты — нашего дерева сук, — катай! Тебе удача — законная жена, а не любовница: побаловала да и нет её! Катай во всю силу. Будь здоров,
брат, вот что! Будь здоров,
говорю…
И, как будто топором вырубая просвет во тьме, Тихон в немногих словах рассказал хозяину о несчастии его
брата. Пётр понимал, что дворник
говорит правду, он сам давно уже смутно замечал её во взглядах синих глаз
брата, в его услугах Наталье, в мелких, но непрерывных заботах о ней.
— Что же это будет? Только смертью батюшки прикрылись немножко от суда людского, а теперь опять про нас начнут
говорить, — ой, господи, за что? Один
брат — в петлю лезет, другой неизвестно на ком, на любовнице женится, — что же это? Ах, Никита Ильич! Что же это за бесстыдство? Ну — спасибо! Угодил, безжалостный…
На душу Пётра поступок
брата лёг тенью, — в городе
говорили об уходе Никиты в монастырь зло, нелестно для Артамоновых.
Летом, когда Илья приехал на каникулы, незнакомо одетый, гладко остриженный и ещё более лобастый, — Артамонов острее невзлюбил Павла, видя, что сын упрямо продолжает дружиться с этим отрёпышем, хиляком. Сам Илья тоже стал нехорошо вежлив,
говорил отцу и матери «вы», ходил, сунув руки в карманы, держался в доме гостем, дразнил
брата, доводя его до припадков слезливого отчаяния, раздражал чем-то сестру так, что она швыряла в него книгами, и вообще вёл себя сорванцом.
Любимцем
брата был, видимо, крикливый цыган Коптев; он казался пьяным, в нём было что-то напористое и даже как будто умное, он чаще всех
говорил...
— Жене твоей — не
говорить? — спросил
брат, подмигнув.
— Ты что-то часто
говоришь об этом: портятся люди, портятся. Но ведь это дело не наше; это дело попов, учителей, ну — кого там? Лекарей разных, начальства. Это им наблюдать, чтобы народ не портился, это — их товар, а мы с тобой — покупатели. Всё,
брат, понемножку портится. Ты вот стареешь, и я тоже. Однако ведь ты не скажешь девке: не живи, девка, старухой будешь!
Он не видел
брата уже четыре года; последнее свидание с Никитой было скучно, сухо: Петру показалось, что горбун смущён, недоволен его приездом; он ёжился, сжимался, прячась, точно улитка в раковину;
говорил кисленьким голосом не о боге, не о себе и родных, а только о нуждах монастыря, о богомольцах и бедности народа;
говорил нехотя, с явной натугой. Когда Пётр предложил ему денег, он сказал тихо и небрежно...
Он увидел
брата сидящим на скамье, в полукружии молодых лип, перед ним, точно на какой-то знакомой картинке, расположилось человек десять богомолов: чернобородый купец в парусиновом пальто, с ногой, обёрнутой тряпками и засунутой в резиновый ботик; толстый старик, похожий на скопца-менялу; длинноволосый парень в солдатской шинели, скуластый, с рыбьими глазами; столбом стоял, как вор пред судьёй, дрёмовский пекарь Мурзин, пьяница и буян, и хрипло
говорил...
— Они тут внушают мне и людям, будто я мудрый; это, конечно, ради выгоды обители, для приманки людей. А для меня — это должность трудная. Это,
брат, строгое дело! Чем утешать-то? Терпите,
говорю. А — вижу: терпеть надоело всем. Надейтесь,
говорю. А на что надеяться? Богом не утешаются. Тут ходит пекарь…
Монах
говорил всё живее. Вспоминая, каким видел он
брата в прежние посещения, Пётр заметил, что глаза Никиты мигают не так виновато, как прежде. Раньше ощущение горбуном своей виновности успокаивало — виноватому жаловаться не надлежит. А теперь вот он жалуется, заявляет, что неправильно осуждён. И старший Артамонов боялся, что
брат скажет ему...
— Пожалуй — опасно ты
говоришь, — заметил Пётр. Слова
брата снова тревожно толкали, раскачивали его, удивляя и пугая своей неожиданностью, остротой. Ему снова захотелось подавить Никиту, принизить его.
— Все орут, — пробормотал Пётр, подавленный и снова пьянея от слов
брата, а тот
говорил почти шёпотом...
И медленно, нерешительно, точно нащупывая тропу в темноте, он стал рассказывать Алексею о ссоре с Ильёй; долго
говорить не пришлось;
брат облегчённо и громко сказал...
— Ну,
брат, это хилософия, — поучительно
говорил он, держа руки фертом, сунув их в карманы курточки. — Это мудрствование от хилости, от неумелости.
Он нередко встречал в доме
брата Попову с дочерью, всё такую же красивую, печально спокойную и чужую ему. Она
говорила с ним мало и так, как, бывало, он
говорил с Ильей, когда думал, что напрасно обидел сына. Она его стесняла. В тихие минуты образ Поповой вставал пред ним, но не возбуждал ничего, кроме удивления; вот, человек нравится, о нём думаешь, но — нельзя понять, зачем он тебе нужен, и
говорить с ним так же невозможно, как с глухонемым.
— Чего они бесятся? — спрашивал Артамонов старший
брата, — Алексей с лисьими ужимочками, посмеиваясь,
говорил, что рабочие волнуются везде.
И дальше он
говорил уже нечто такое дерзкое, глупое, что старший
брат угрюмо поучал его...
— Ты послушал бы, что они там
говорят, Седов-щёголь, кривой Морозов,
брат его Захарка, Зинаидка тоже, — они прямо
говорят: которое дело чужими руками строится — это вредное дело, его надо изничтожить…
И давно уже Ольга ничего не рассказывала про Илью, а новый Пётр Артамонов, обиженный человек, всё чаще вспоминал о старшем сыне. Наверное Илья уже получил достойное возмездие за свою строптивость, об этом
говорило изменившееся отношение к нему в доме Алексея. Как-то вечером, придя к
брату и раздеваясь в передней, Артамонов старший слышал, что Миром, возвратившийся из Москвы,
говорит...
Вот тоже Тихон; жестоко обиделся Пётр Артамонов, увидав, что
брат взял дворника к себе после того, как Тихон пропадал где-то больше года и вдруг снова явился, притащив неприятную весть:
брат Никита скрылся из монастыря неизвестно куда. Пётр был уверен, что старик знает, где Никита, и не
говорит об этом лишь потому, что любит делать неприятное. Из-за этого человека Артамонов старший крепко поссорился с
братом, хотя Алексей и убедительно защищал себя...
Важно, сытым гусем, шёл жандармский офицер Нестеренко, человек с китайскими усами, а его больная жена шла под руку с
братом своим, Житейкиным, сыном умершего городского старосты и хозяином кожевенного завода; про Житейкина
говорили, что хотя он распутничает с монахинями, но прочитал семьсот книг и замечательно умел барабанить по маленькому барабану, даже тайно учит солдат этому искусству.
У Якова потемнело в глазах, и он уже не мог слушать, о чём
говорит дядя с
братом. Он думал: Носков арестован; ясно, что он тоже социалист, а не грабитель, и что это рабочие приказали ему убить или избить хозяина; рабочие, которых он, Яков, считал наиболее солидными, спокойными! Седов, всегда чисто одетый и уже немолодой; вежливый, весёлый слесарь Крикунов; приятный Абрамов, певец и ловкий, на все руки, работник. Можно ли было думать, что эти люди тоже враги его?
— Ну, отдохни, —
говорил брат, дёргая дряблую мочку уха, спускался вниз и оповещал Ольгу...