Неточные совпадения
Телеграмма вызвала у него воспоминание о муже сестры. Это
был добродушный человек, любивший
выпить и покушать. Лицо у него круглое, покрытое сетью красных жилок, глазки весёлые, маленькие; он плутовато прищуривал левый и, сладко улыбаясь,
пел на сквернейшем французском языке...
Ипполиту Сергеевичу
было как-то неловко верить, что этот весёлый малый умер, потому что люди пошлые обыкновенно долго живут.
Но отказать ей в просьбе
было бы неудобно. Работать можно и у неё не хуже, чем где-нибудь…
Ипполит Сергеевич решил ехать, и недели через две, тёплым июньским вечером, утомлённый сорокавёрстым путешествием на лошадях от пристани до деревни, он сидел за столом против сестры на террасе, выходившей в парк, и
пил вкусный чай.
У перил террасы пышно разрослись кусты сирени, акаций; косые лучи солнца, пробиваясь сквозь их листву, дрожали в воздухе тонкими золотыми лентами. Узорчатые тени лежали на столе, тесно уставленном деревенскими яствами; воздух
был полон запахом липы, сирени и влажной, согретой солнцем земли. В парке шумно щебетали птицы, иногда на террасу влетала пчела или оса и озабоченно жужжала, кружась над столом. Елизавета Сергеевна брала в руки салфетку и, досадливо размахивая ею в воздухе, изгоняла пчёл и ос.
— Я
была подготовлена к этому, — говорила она спокойным контральто, и её голос красиво вибрировал на верхних нотах. — После второго удара он почти каждый день жаловался на колотья в сердце, перебои, бессонницу… Говорят, он там очень волновался, кричал… накануне он ездил в гости к Олесову — тут
есть один помещик, полковник в отставке, пьяница и циник, разбитый подагрой. Кстати, у него
есть дочь, — вот сокровище, я тебе скажу!.. Ты познакомишься с ней…
— Нельзя! Она часто бывает здесь, а теперь, конечно,
будет ещё чаще, — ответила она ему улыбкой же.
— Так я говорила — накануне он
был у Олесова и, конечно,
пил там. Ну и вот… — Елизавета Сергеевна печально тряхнула головой. — Теперь я… осталась одна… хотя я уже с третьего года жизни с ним почувствовала себя внутренно одинокой. Но теперь такое странное положение! Мне двадцать восемь лет, я не жила, а состояла при муже и детях… дети умерли.
— Посмотрим! — сказал Ипполит Сергеевич и довольно потёр руки. Ему
было приятно узнать, зачем он нужен сестре, — он не любил ничего неясного и неопределённого. Он заботился прежде всего о сохранении внутреннего равновесия, и, если нечто неясное нарушало это равновесие, — в душе его поднималось смутное беспокойство и раздражение, тревожно побуждавшее его поскорее объяснить это непонятное, уложить его в рамки своего миропонимания.
Жесты у неё
были мягкие, осторожные, и от всей её стройной фигуры веяло внутренним холодом.
— Бывает у тебя кто-нибудь? Читаешь ты? — спросил брат, закуривая папиросу и думая о том, как хорошо
было бы в этот славный тихий вечер молчать, сидя в покойном кресле тут на террасе, слушая тихий шелест листвы и ожидая ночь, которая придёт, погасит звуки и зажжёт звёзды.
Впрочем, один
есть… кандидат на судебные должности Бенковский… молодой и очень образованный. Ты помнишь Бенковских? Подожди! Кажется, едет.
Но кора их стволов
была сплошь покрыта жёлтым налётом плесени, у корней густо разросся молодятник, и от этого на старых мощных деревьях
было много засохших ветвей, висевших в воздухе безжизненными скелетами.
— Здравствуйте! — раздался густой грудной голос. Он вскочил на ноги и оглянулся, немного смущённый. Пред ним стояла девушка среднего роста в сером платье, на голове у неё
было накинуто что-то белое и воздушное, как фата невесты, — это всё, что он заметил в первое мгновение.
— Ипполит Сергеевич, да? Олесова… Я уже знала, что вы приедете сегодня, и явилась посмотреть, какой вы. Никогда не видала учёных и… не знала, что они могут
быть такие.
Её тёмно-каштановые волосы красиво вились, брови
были темнее волос.
Было нечто хищное в мелких зубах, блестевших из-за сочных губ, а её поза, полная непринуждённой прелести, напоминала о грации избалованных кошек.
Полканову казалось, что он раздвоился: одна половина его существа поглощена этой чувственной красотой и рабски созерцает её, другая механически отмечает состояние первой. Он отвечал на вопросы девушки и сам о чём-то спрашивал её,
будучи не в состоянии оторвать глаз от её соблазнительной фигуры. Он уже назвал её про себя «роскошной самкой» и внутренне усмехнулся над собой, но это не уничтожило его раздвоения.
Для него
была приготовлена комната, служившая кабинетом мужу сестры.
Потолок
был низок и закопчён, со стен смотрели тёмные пятна каких-то картин и гравюр в грубых золочёных рамах — всё
было тяжело, старо и издавало неприятный запах.
Ипполит Сергеевич остановился на границе этого светлого круга, испытывая неприятное чувство смутной тревоги, глядя на окна комнаты. Их
было два; за ними и сумраке вечера рисовались тёмные силуэты деревьев. Он подошёл и растворил окна. Тогда комната наполнилась запахом цветущей липы и вместе с ним влетел весёлый взрыв здорового грудного смеха.
На диване ему приготовлена
была постель, она занимала немного больше половины дивана.
Ощущение непонятной тревоги смущало и раздражало его. Чувство недовольства собой редко являлось в нём, но и являясь, никогда не охватывало его сильно и надолго — он умел быстро справляться с ним. Он
был уверен, что человек должен понимать свои эмоции и развивать или уничтожать их, и, когда при нём говорили о таинственной сложности психической жизни человека, он, иронически усмехаясь, называл такие суждения «метафизикой».
Он спрашивал себя: неужели встреча с этой здоровой и красивой девушкой — должно
быть, очень чувственной и глупой, — неужели эта встреча могла так странно повлиять на него? И, тщательно просмотрев порядок впечатлений этого дня, он должен
был ответить утвердительно.
Диск луны, огромный, кроваво-красный, поднимался за деревьями парка; он смотрел, как глаз чудовища. Неясные звуки носились в воздухе, долетая со стороны деревни. Под окном в траве порой раздавался шорох: должно
быть, крот или ёж шли на охоту. Где-то
пел соловей. И луна так медленно поднималась на небо, точно роковая необходимость её движения
была понятна ей и утомляла её.
— Нет, нет, этого не надо. Я сам, а то всё перепутают… Там
есть для тебя конфеты и книги.
Она явилась в дверях в лёгком белом платье, пышными складками падавшем с её плеч к ногам. Костюм её
был похож на детскую блузу, и сама она в нём смотрела ребёнком.
— Разве больше, чем всегда? Вы любите духи, Ипполит Сергеевич? Я — ужасно! Когда
есть фиалки, я каждое утро рву их и растираю в руках, это я научилась ещё в прогимназии… Вам нравятся фиалки?
Он
пил чай и не смотрел на неё, но чувствовал её глаза на своём лице.
Оттенённое снежно-белой материей её платья, лицо у неё горело пышным румянцем, и глубокие глаза сверкали ясной радостью. Здоровьем, свежестью, бессознательным счастьем веяло от неё. Она
была хороша, как ясный майский день на севере.
— Какая же может
быть польза от того, что вы узнаете, как растёт репей?
Ему
было странно, что этот неинтересный разговор не утомляет его.
— Разве я
ем и
пью так же, как мужики? — серьёзно, сдвигая брови, продолжала она. — И разве многие живут так, как я?
Есть очень глубокие места, и я туда прямо с берега вниз головой — бух!
Пью чай, а предо мной стоят цветы… и солнце на меня смотрит…
Но, может
быть, вы чувствуете это и сами, да?
— Я думала, вы всё
будете говорить разные мудрости… это не так, а вот этак, и все глупы, а я — умница… У папы гостил товарищ, тоже полковник, как и папа, и тоже учёный, как вы. Но он военный учёный… как это?.. генерального штаба… он
был ужасно надутый… по-моему, он даже ничего и не знал, а просто хвастался…
Смеясь, она исчезла. Ипполит Сергеевич укоризненно посмотрел ей вслед и подумал, что нужно
будет поговорить с ней о её манере держаться по отношению к этой, в сущности, очень милой, только неразвитой девушке.
— А вы умеете грести? Плохо? Это ничего, я
буду сама, я сильная.
Они вышли на террасу, спустились в парк. Рядом с его длинной и худой фигурой она казалась ниже ростом и полнее. Он предложил
было ей руку, но она отказалась.
Походка у неё
была лёгкая и красивая, — её белое платье плыло вокруг её стана, не колыхаясь ни одной складкой.
В неподвижной, холодной воде реки отражались деревья вниз вершинами; он сел в лодку и смотрел ни них. Эти призраки
были пышнее и красивее живых деревьев, стоявших на берегу, осеняя воду своими изогнутыми и корявыми ветвями. Отражение облагораживало их, стушёвывая уродливое и создавая в воде яркую и гармоничную фантазию на мотивах убогой, изуродованной временем действительности.
И сожаление исчезло, ибо эта девушка и в действительности
была чарующе хороша.
— Вот уж нельзя подумать, что вы любите мечтать! У вас лицо такое строгое. Вы
будете править, хорошо? Мы поедем вверх по течению… там красивее… И вообще против течения интереснее ехать, потому что гребёшь, двигаешься, чувствуешь себя…
— Ну, это уж
было бы нехорошо, — серьёзно сказал Ипполит Сергеевич.
— А что же? Я нисколько не боюсь смерти, хотя и люблю жить. Может
быть, и там тоже интересно, как на земле…
— А может
быть, там ничего нет, — с любопытством взглянув на неё, сказал он.
— Ну, как же нет! — убеждённо воскликнула она. — Конечно,
есть!
«Она не носит корсета», — подумал Ипполит Сергеевич, опуская глаза вниз. Но там они остановились на её ножках. Упираясь в дно лодки, они напрягались, и тогда
были видны их контуры до колен.
Плыли под крутым обрывом; с него свешивались кудрявые стебли гороха, плети тыкв с бархатными листьями, большие жёлтые круги подсолнухов, стоя на краю обрыва, смотрели в воду. Другой берег, низкий и ровный, тянулся куда-то вдаль, к зелёным стенам леса, и
был густо покрыт травой, сочной и яркой; из неё ласково смотрели на лодку милые, как детские глазки, голубые и синие цветы. Впереди тоже стоял тёмно-зелёный лес — и река вонзалась в него, как кусок холодной стали.