Неточные совпадения
Я немотно смотрел на него, как будто он уже сделал то, что обещал, а он все говорил тихонько, гнусаво,
глядя на свой сапог и попыхивая голубым дымом.
Зарывая носки сапог в снег, он медленно ушел за угол церкви, а
я,
глядя вслед ему, уныло, испуганно думал: действительно пошутил старичок или подослан был хозяином проверить
меня? Идти в магазин было боязно.
И если на дворе дрались петухи или голуби, она, бросив работу, наблюдала за дракою до конца ее,
глядя в окно, глухая, немая. По вечерам она говорила
мне и Саше...
Не однажды он уговаривал
меня намазать ей, сонной, лицо ваксой или сажей, натыкать в ее подушку булавок или как-нибудь иначе «подшутить» над ней, но
я боялся кухарки, да и спала она чутко, часто просыпаясь; проснется, зажжет лампу и сидит на кровати,
глядя куда-то в угол. Иногда она приходила ко
мне за печку и, разбудив
меня, просила хрипло...
Открыв первую коробку, он вынул из нее оправу от очков, надел ее на нос и, строго
глядя на
меня, сказал...
Тут и
я испугался до онемения:
мне показалось, что у окна во двор, спиной ко
мне, стоит кухарка, наклонив голову, упираясь лбом в стекло, как стояла она живая,
глядя на петушиный бой.
Ночь становилась все мертвее, точно утверждаясь навсегда. Тихонько спустив ноги на пол,
я подошел к двери, половинка ее была открыта, — в коридоре, под лампой, на деревянной скамье со спинкой, торчала и дымилась седая ежовая голова,
глядя на
меня темными впадинами глаз.
Я не успел спрятаться.
Взяла
меня за руку и повела во тьме, как слепого. Ночь была черная, сырая, непрерывно дул ветер, точно река быстро текла, холодный песок хватал за ноги. Бабушка осторожно подходила к темным окнам мещанских домишек, перекрестясь трижды, оставляла на подоконниках по пятаку и по три кренделя, снова крестилась,
глядя в небо без звезд, и шептала...
—
Гляди же, — предупредил Валек, —
я за тобой всю ночь следить буду!
— Видал? — улыбаясь, спросила бабушка. — А
я вначале опозналась, думала — собака,
гляжу — ан клыки-то волчьи, да и шея тоже! Испугалась даже: ну, говорю, коли ты волк, так иди прочь! Хорошо, что летом волки смиренны…
— Эх, Олеша,
я все вижу, — отвечает она,
глядя на
меня с доброй усмешкой на чудесном лице, и
мне становится совестно: ну, разумеется, она все видит, все знает, знает и то, что живет в моей душе этой минутою.
— Следующий! — позвал отец Доримедонт,
глядя мимо
меня.
—
Глядите, — он счастливый, это чертежник со Звездинки,
я его знаю!
Бывало, вечером, сядет он на отводе, огромный, белый, и часами сидит молча, хмуро
глядя в текучую даль. В этот час все особенно боялись его, а
я — жалел.
Повар, угрюмо
глядя в лицо
мне, спросил...
Тот промолчал,
глядя на
меня дикими глазами и весь странно дергаясь.
Взял
меня под мышки, приподнял, поцеловал и крепко поставил на палубу пристани.
Мне было жалко и его и себя;
я едва не заревел,
глядя, как он возвращается на пароход, расталкивая крючников, большой, тяжелый, одинокий…
— Дикая башка, понимаешь ли ты, что это тебе никогда богом не простится, во всю твою жизнь? Мать, — обратился он к бабушке, — ты гляди-ка, он
меня ударил ведь? Он! Ударил. Спроси-ка его!
Выйду ль утром за околицу,
Вспомню майские гулянки мои, —
Поле чистое нерадостно
глядит, —
Потеряла
я в нем молодость свою.
— Гляди-ка ты!
Я думала — пустое дело, мальчишья забава, а оно вон как обернулось!
Я сажусь и действую толстой иглой, —
мне жалко хозяина и всегда, во всем хочется посильно помочь ему.
Мне все кажется, что однажды он бросит чертить, вышивать, играть в карты и начнет делать что-то другое, интересное, о чем он часто думает, вдруг бросая работу и
глядя на нее неподвижно удивленными глазами, как на что-то незнакомое ему; волосы его спустились на лоб и щеки, он похож на послушника в монастыре.
Теперь,
глядя в заволжские дали,
я уже знал, что там нет пустоты, а прежде, бывало, смотришь за Волгу, становится как-то особенно скучно: плоско лежат луга, в темных заплатах кустарника, на конце лугов зубчатая черная стена леса, над лугами — мутная, холодная синева.
Красива она была той редкой красотой, которая всегда кажется новой, невиданною и всегда наполняет сердце опьяняющей радостью.
Глядя на нее,
я думал, что вот таковы были Диана Пуатье, королева Марго, девица Ла-Вальер и другие красавицы, героини исторических романов.
Иногда на нее спускалась тихая, серьезная печаль; прижимаясь ко
мне,
глядя в небо синими, ожидающими глазами, она говорила...
Я же разносил взятки смотрителю ярмарки и еще каким-то нужным людям, получая от них «разрешительные бумажки на всякое беззаконие», как именовал хозяин эти документы. За все это
я получил право дожидаться хозяев у двери, на крыльце, когда они вечерами уходили в гости. Это случалось не часто, но они возвращались домой после полуночи, и несколько часов
я сидел на площадке крыльца или на куче бревен, против него,
глядя в окна квартиры моей дамы, жадно слушая веселый говор и музыку.
«Вот та самая веселая жизнь, о которой пишут во французских книгах», — думал
я,
глядя в окна. И всегда
мне было немножко печально: детской ревности моей больно видеть вокруг Королевы Марго мужчин, — они вились около нее, как осы над цветком.
— Умеет жить человек — на него злятся, ему завидуют; не умеет — его презирают, — задумчиво говорила она, обняв
меня, привлекая к себе и с улыбкой
глядя в глаза мои. — Ты
меня любишь?
— Кто, черт, смеется? — спросил солдат, тупо
глядя на
меня. — Как ты смеешься?
Меня убили навсегда…
Я промыл глаза водою и,
глядя из сеней в дверь, видел, как солдаты мирились, обнимаясь и плача, потом оба стали обнимать Наталью, а она колотила их по рукам, вскрикивая...
— Уто-онет, все едино утонет, потому — поддевка на нем! В длинной одеже — обязательно утонешь. Напримерно — бабы, отчего они скорее мужика тонут? От юбок. Баба, как попала в воду, так сейчас и на дно, гирей-пудовкой…
Глядите — вот и потонул,
я зря не скажу…
А
я ее провожал, —
я дворником был у судьи;
гляжу в щель, сквозь набор — вижу, кипит похлебка.
Я спрашиваю, с напряжением
глядя в его неуловимые глаза...
Иногда
я,
глядя на него, как бы проваливаюсь в немую пустоту, в бездонную яму и сумрак.
Непроницаемый и непонятный покупатель долго молчит,
глядя на
меня, как на собаку, и вдруг, отодвинув
меня в сторону деревянной рукою, идет в лавку соседа, а приказчик мой, потирая большие уши, сердито ворчит...
— Ты
гляди, какая она веселая, али это икона? Это — картина, слепое художество, никонианская забава, — в этой вещи и духа нет! Буду ли
я неправо говорить?
Я — человек старый, за правду гонимый,
мне скоро до бога идти,
мне душой кривить — расчета нет!
Они пьют чай, бесстыдно торгуясь,
глядя друг на друга глазами жуликов. Приказчик весь в руках старика, это ясно; а когда старик уйдет, он скажет
мне...
Петр Васильев, не
глядя в его сторону, что-то говорил, строго и веско, а он судорожным движением правой руки все сдвигал шапку: подымает руку, точно собираясь перекреститься, и толкнет шапку вверх, потом — еще и еще, а сдвинув ее почти до темени, снова туго и неловко натянет до бровей. Этот судорожный жест заставил
меня вспомнить дурачка Игошу Смерть в Кармане.
Ситанов и Жихарев вышли на двор,
я пошел с ними. Там,
глядя на звезды, Ситанов сказал...
Однажды, лунною ночью, он разбудил
меня и,
глядя испуганно вытаращенными глазами, сказал...
— Это ты напрасно проболтался… Теперь он научит кого-нибудь выкрасть тетради у
меня и у тебя. Дай-ка
мне твою,
я спрячу… А тебя он скоро выживет,
гляди!
Мастерская хохотала, нередко мастера бросали работу,
глядя, как
я представляю, но всегда после этого Ларионыч советовал
мне...
Высадив его на одной из улиц слободы, тоже утопленной половодьем,
я возвращаюсь ярмаркой на Стрелку, зачаливаю лодку и, сидя в ней,
гляжу на слияние двух рек, на город, пароходы, небо.
— Наклевался ты книжек досыта, набил зоб туго, — говорил Осип, внимательно
глядя на
меня васильковыми глазами; трудно уловить их выражение — зрачки у него всегда точно плавятся, тают.
— Бывало, выйдет она в сад, вся белая да пышная,
гляжу я на нее с крыши, и — на что
мне солнышко, и — зачем белый свет? Так бы голубем под ноги ей и слетел! Просто — цветок лазоревый в сметане! Да с этакой бы госпожой хоть на всю жизнь — ночь!
— Ты
гляди, как
меня люди принимают, —
я тут вроде атамана!
— А? Иди, иди к черту! — отмахнулась она, не
глядя на
меня, должно быть, забыв, кто с ней.
—
Гляжу я на тебя и не понимаю: что ты, кто ты и зачем ты? А впрочем — черт тебя возьми!
Мне хотелось поговорить с ним, когда он трезв, но трезвый он только мычал,
глядя на все отуманенными, тоскливыми глазами. От кого-то
я узнал, что этот на всю жизнь пьяный человек учился в казанской академии, мог быть архиереем, —
я не поверил этому. Но однажды, рассказывая ему о себе,
я упомянул имя епископа Хрисанфа; октавист тряхнул головою и сказал...
Я сразу понял, что человек не пьян, а — мертв, но это было так неожиданно, что не хотелось верить. Помню,
я не чувствовал ни страха, ни жалости,
глядя на большой, гладкий череп, высунувшийся из-под пальто, и на синее ухо, — не верилось, что человек мог убить себя в такой ласковый весенний день.
Больше ни о чем не хотелось спрашивать дядю. Грустно было с ним, и жалко было его; все вспоминались бойкие песни и этот звон гитары, сочившийся радостью сквозь мягкую грусть. Не забыл
я и веселого Цыгана, не забыл и,
глядя на измятую фигуру дяди Якова, думал невольно...