Неточные совпадения
Голос не страшный, тихий. Я подошел,
посмотрел на круглое лицо, утыканное короткими волосами, —
на голове они были длиннее и торчали во все стороны, окружая ее серебряными лучиками, а
на поясе
человека висела связка ключей. Будь у него борода и волосы длиннее, он был бы похож
на апостола Петра.
Вот высунулась из окна волосатая башка лодочника Ферманова, угрюмого пьяницы; он
смотрит на солнце крошечными щелками заплывших глаз и хрюкает, точно кабан. Выбежал
на двор дед, обеими руками приглаживая рыженькие волосенки, — спешит в баню обливаться холодной водой. Болтливая кухарка домохозяина, остроносая, густо обрызганная веснушками, похожа
на кукушку, сам хозяин —
на старого, ожиревшего голубя, и все
люди напоминают птиц, животных, зверей.
Все это богатство принадлежало графу Шувалову и охранялось плохо; кунавинское мещанство
смотрело на него как
на свое, собирало валежник, рубило сухостой, не брезгуя при случае и живым деревом. По осени, запасая дрова
на зиму, в лес снаряжались десятки
людей с топорами и веревками за поясом.
Я снова в городе, в двухэтажном белом доме, похожем
на гроб, общий для множества
людей. Дом — новый, но какой-то худосочный, вспухший, точно нищий, который внезапно разбогател и тотчас объелся до ожирения. Он стоит боком
на улицу, в каждом этаже его по восемь окон, а там, где должно бы находиться лицо дома, — по четыре окна; нижние
смотрят в узенький проезд,
на двор, верхние — через забор,
на маленький домик прачки и в грязный овраг.
Я долго, чуть не со слезами,
смотрел на эти непоправимые чудеса, пытаясь понять, как они совершились. И, не поняв, решил исправить дело помощью фантазии: нарисовал по фасаду дома
на всех карнизах и
на гребне крыши ворон, голубей, воробьев, а
на земле перед окном — кривоногих
людей, под зонтиками, не совсем прикрывшими их уродства. Затем исчертил все это наискось полосками и отнес работу учителю.
В другом окне я подсмотрел, как большой бородатый
человек, посадив
на колени себе женщину в красной кофте, качал ее, как дитя, и, видимо, что-то пел, широко открывая рот, выкатив глаза. Она вся дрожала от смеха, запрокидывалась
на спину, болтая ногами, он выпрямлял ее и снова пел, и снова она смеялась. Я
смотрел на них долго и ушел, когда понял, что они запаслись весельем
на всю ночь.
Смотрю на баржу и вспоминаю раннее детство, путь из Астрахани в Нижний, железное лицо матери и бабушку —
человека, который ввел меня в эту интересную, хотя и трудную жизнь — в
люди. А когда я вспоминаю бабушку, все дурное, обидное уходит от меня, изменяется, все становится интереснее, приятнее,
люди — лучше и милей…
Вскочив
на что-то, я
смотрел через головы
людей в их лица —
люди улыбались, хихикали, говорили друг другу...
Плотная масса одинаковых
людей весело текла по улице единою силою, возбуждавшей чувство приязни к ней, желание погрузиться в нее, как в реку, войти, как в лес. Эти
люди ничего не боятся,
на все
смотрят смело, все могут победить, они достигнут всего, чего захотят, а главное — все они простые, добрые.
Хозяин послал меня
на чердак
посмотреть, нет ли зарева, я побежал, вылез через слуховое окно
на крышу — зарева не было видно; в тихом морозном воздухе бухал, не спеша, колокол; город сонно прилег к земле; во тьме бежали, поскрипывая снегом, невидимые
люди, взвизгивали полозья саней, и все зловещее охал колокол. Я воротился в комнаты.
Дама была очень красивая; властная, гордая, она говорила густым, приятным голосом,
смотрела на всех вскинув голову, чуть-чуть прищурив глаза, как будто
люди очень далеко от нее и она плохо видит их.
По двору быстро разбежался тревожный говор, что Сидоров убит. Около крыльца собрались
люди,
смотрели на солдата, неподвижно растянувшегося через порог из кухни в сени головой; шептали, что надо позвать полицию, но никто не звал и никто не решался дотронуться до солдата.
Чем бы я доказал? Ермохин с криком вытащил меня
на двор, Сидоров шел за нами и тоже что-то кричал, из окон высунулись головы разных
людей; спокойно покуривая,
смотрела мать Королевы Марго. Я понял, что пропал в глазах моей дамы, и — ошалел.
Этот
человек сразу и крепко привязал меня к себе; я
смотрел на него с неизбывным удивлением, слушал, разинув рот. В нем было, как я думал, какое-то свое, крепкое знание жизни. Он всем говорил «ты»,
смотрел на всех из-под мохнатых бровей одинаково прямо, независимо, и всех — капитана, буфетчика, важных пассажиров первого класса — как бы выравнивал в один ряд с самим собою, с матросами, прислугой буфета и палубными пассажирами.
Навязывали
на хвост собаке разбитое железное ведро; собака в диком испуге, с визгом и грохотом мчалась куда-то,
люди смотрели и хохотали.
Лицо у него серое, бородка тоже серая, из тонких шелковых волос, серые глаза как-то особенно глубоки и печальны. Он хорошо улыбается, но ему не улыбнешься, неловко как-то. Он похож
на икону Симеона Столпника — такой же сухой, тощий, и его неподвижные глаза так же отвлеченно
смотрят куда-то вдаль, сквозь
людей и стены.
Я
смотрел на Ларионыча, недоуменно соображая: почему эти крепкие, буйные
люди так легко подчиняются ему?
Его трудно понять; вообще — невеселый
человек, он иногда целую неделю работает молча, точно немой:
смотрит на всех удивленно и чуждо, будто впервые видя знакомых ему
людей. И хотя очень любит пение, но в эти дни не поет и даже словно не слышит песен. Все следят за ним, подмигивая
на него друг другу. Он согнулся над косо поставленной иконой, доска ее стоит
на коленях у него, середина упирается
на край стола, его тонкая кисть тщательно выписывает темное, отчужденное лицо, сам он тоже темный и отчужденный.
И, накинув
на плечи чье-то пальто, ушел — в кабак. Молодежь засмеялась, засвистала;
люди постарше завистливо вздохнули вслед ему, а Ситанов подошел к работе, внимательно
посмотрел на нее и объяснил...
В нем самом было что-то от «Испанского дворянина»: однажды
на площади перед каланчой трое пожарных, забавляясь, били мужика; толпа
людей,
человек в сорок,
смотрела на избиение и похваливала солдат. Ситанов бросился в драку, хлесткими ударами длинных рук посшибал пожарных, поднял мужика и сунул его к
людям, крикнув...
Все
смотрели на меня хорошими глазами, ласково высмеивая мое смущение, еще немножко — и я бы, наверное, разревелся от неожиданной радости чувствовать себя
человеком, нужным для этих
людей. А как раз в это утро в лавке приказчик сказал Петру Васильеву, кивая
на меня головой...
Досыта насмотревшись
на все, я возвращаюсь домой, чувствую себя взрослым
человеком, способным
на всякую работу. По дороге я
смотрю с горы кремля
на Волгу, — издали, с горы, земля кажется огромной и обещает дать все, чего захочешь.
Я тихонько
смотрел на него и забывал, что этот
человек, умирающий так честно и просто, без жалоб, когда-то был близок моей матери и оскорблял ее.
Мои обязанности жестоко смущали меня; мне было стыдно перед этими
людьми, — все они казались знающими что-то особенное, хорошее и никому, кроме них, неведомое, а я должен
смотреть на них как
на воров и обманщиков. Первые дни мне было трудно с ними, но Осип скоро заметил это и однажды, с глазу
на глаз, сказал мне...
Отовсюду
на него
смотрят бородатые
люди,
на звериных лицах задумчиво мигают детские глаза; иногда кто-нибудь вздыхает, и это хорошо подчеркивает победительную силу песни.
Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет
на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые
люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь!
Посмотрим, кто кого!
Осип. Да, хорошее. Вот уж
на что я, крепостной
человек, но и то
смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я
человек простой».
Стародум. И не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную душу. Я еще той веры, что
человек не может быть и развращен столько, чтоб мог спокойно
смотреть на то, что видим.
—
Смотрел я однажды у пруда
на лягушек, — говорил он, — и был смущен диаволом. И начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один
человек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку, исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа есть и у лягушки, токмо малая видом и не бессмертная.
Из всех этих упоминовений явствует, что Двоекуров был
человек передовой и
смотрел на свои обязанности более нежели серьезно.