На коленях у меня дремлет собака, я зову ее — Ветер, потому что она мохнатая, длинная, быстро бегает и ворчит, как
осенний ветер в трубе.
Ну, бог тебя суди; // Уж, точно, стал не тот в короткое ты время; // Не в прошлом ли году, в конце, // В полку тебя я знал? лишь утро: ногу в стремя // И носишься на борзом жеребце; //
Осенний ветер дуй, хоть спереди, хоть с тыла.
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее за работами на пильном заводе, сам, вместо приказчиков, вел книги в конторе или садился на коня и упаривал его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая свое горе и все эти вопросы, скача от них дальше, — но с ним неутомимо, как свистящий
осенний ветер, скакал вопрос: что делается на той стороне Волги?
Неточные совпадения
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой
осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без
ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
Он понял, что это нужно ей, и ему хотелось еще послушать Корвина. На улице было неприятно; со дворов, из переулков вырывался
ветер, гнал поперек мостовой
осенний лист, листья прижимались к заборам, убегали в подворотни, а некоторые, подпрыгивая, вползали невысоко по заборам, точно испуганные мыши, падали, кружились, бросались под ноги. В этом было что-то напоминавшее Самгину о каменщиках и плотниках, падавших со стены.
На улице было солнечно и холодно, лужи, оттаяв за день, снова покрывались ледком, хлопотал
ветер, загоняя в воду перья куриц,
осенние кожаные листья, кожуру лука, дергал пальто Самгина, раздувал его тревогу… И, точно в ответ на каждый толчок
ветра, являлся вопрос:
Похолодев от испуга, Клим стоял на лестнице, у него щекотало в горле, слезы выкатывались из глаз, ему захотелось убежать в сад, на двор, спрятаться; он подошел к двери крыльца, —
ветер кропил дверь
осенним дождем. Он постучал в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив себя, он вошел в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил к роялю стул и стал играть кадриль в четыре руки с Таней.
Все знакомо, но все стало более мелким, ничтожным, здания города как будто раздвинуты
ветром, отдалились друг от друга, и прозрачность
осеннего воздуха безжалостно обнажает дряхлость деревянных домов и тяжелое уродство каменных.