Неточные совпадения
Было смешно
смотреть, как он липнет к покупательнице, и, чтобы
не смеяться, я отворачивался к стеклу двери. Но неодолимо тянуло наблюдать за продажей, — уж очень забавляли меня приемы приказчика, и в то же время я думал, что никогда
не сумею так вежливо растопыривать пальцы, так ловко насаживать башмаки
на чужие ноги.
Мы оба тотчас поняли, что она умерла, но, стиснутые испугом, долго
смотрели на нее,
не в силах слова сказать. Наконец Саша стремглав бросился вон из кухни, а я,
не зная, что делать, прижался у окна,
на свету. Пришел хозяин, озабоченно присел
на корточки, пощупал лицо кухарки пальцем, сказал...
Драться мне
не хотелось, я был подавлен ослабляющей скукой, мне неловко было
смотреть на озлобленное лицо брата.
Голос
не страшный, тихий. Я подошел,
посмотрел на круглое лицо, утыканное короткими волосами, —
на голове они были длиннее и торчали во все стороны, окружая ее серебряными лучиками, а
на поясе человека висела связка ключей. Будь у него борода и волосы длиннее, он был бы похож
на апостола Петра.
В углу
на сундуке, в бельевой корзинке, проснулся Коля и
смотрел оттуда; синие полоски глаз едва видны из-под век. Он стал еще более серым, вялым, тающим; он
не узнал меня, отвернулся молча и закрыл глаза.
Все это богатство принадлежало графу Шувалову и охранялось плохо; кунавинское мещанство
смотрело на него как
на свое, собирало валежник, рубило сухостой,
не брезгуя при случае и живым деревом. По осени, запасая дрова
на зиму, в лес снаряжались десятки людей с топорами и веревками за поясом.
Я очень обрадовался чистой работе и началу учения, но
смотрел на бумагу и инструменты с благоговейным страхом, ничего
не понимая.
Я долго, чуть
не со слезами,
смотрел на эти непоправимые чудеса, пытаясь понять, как они совершились. И,
не поняв, решил исправить дело помощью фантазии: нарисовал по фасаду дома
на всех карнизах и
на гребне крыши ворон, голубей, воробьев, а
на земле перед окном — кривоногих людей, под зонтиками,
не совсем прикрывшими их уродства. Затем исчертил все это наискось полосками и отнес работу учителю.
Ночные прогулки под зимними звездами, среди пустынных улиц города, очень обогащали меня. Я нарочно выбирал улицы подальше от центра:
на центральных было много фонарей, меня могли заметить знакомые хозяев, тогда хозяева узнали бы, что я прогуливаю всенощные. Мешали пьяные, городовые и «гулящие» девицы; а
на дальних улицах можно было
смотреть в окна нижних этажей, если они
не очень замерзли и
не занавешены изнутри.
Вот они снова расселись, разлеглись под низким тентом, — пьют, жуют, играют в карты, мирно и солидно беседуя,
смотрят на реку, точно это
не они свистели и улюлюкали час тому назад.
Он жил тихо, ходил бесшумно, говорил пониженным голосом. Иногда его выцветшая борода и пустые глаза высовывались откуда-то из-за угла и тотчас исчезали. Перед сном он долго стоял в буфете
на коленях у образа с неугасимой лампадой, — я видел его сквозь глазок двери, похожий
на червонного туза, но мне
не удалось видеть, как молится буфетчик: он просто стоял и
смотрел на икону и лампаду, вздыхая, поглаживая бороду.
Плотная масса одинаковых людей весело текла по улице единою силою, возбуждавшей чувство приязни к ней, желание погрузиться в нее, как в реку, войти, как в лес. Эти люди ничего
не боятся,
на все
смотрят смело, все могут победить, они достигнут всего, чего захотят, а главное — все они простые, добрые.
Они, получая «Ниву» ради выкроек и премий,
не читали ее, но,
посмотрев картинки, складывали
на шкаф в спальне, а в конце года переплетали и прятали под кровать, где уже лежали три тома «Живописного обозрения». Когда я мыл пол в спальне, под эти книги подтекала грязная вода. Хозяин выписывал газету «Русский курьер» и вечерами, читая ее, ругался...
Хозяин послал меня
на чердак
посмотреть, нет ли зарева, я побежал, вылез через слуховое окно
на крышу — зарева
не было видно; в тихом морозном воздухе бухал,
не спеша, колокол; город сонно прилег к земле; во тьме бежали, поскрипывая снегом, невидимые люди, взвизгивали полозья саней, и все зловещее охал колокол. Я воротился в комнаты.
— Бабушка бывает сердитая, а мама никогда
не бывает, она тойко смеется. Ее все юбят, потому что ей всегда некогда, все приходят гости, гости, и
смотрят на нее, потому что она красивая. Она — ми’ая, мама. И О’есов так говорит: ми’ая мама!
Мне было приятнее
смотреть на мою даму, когда она сидела у рояля, играя, одна в комнате. Музыка опьяняла меня, я ничего
не видел, кроме окна, и за ним, в желтом свете лампы, стройную фигуру женщины, гордый профиль ее лица и белые руки, птицами летавшие по клавиатуре.
Но слова вполголоса были
не лучше громко сказанных слов; моя дама жила в облаке вражды к ней, вражды, непонятной мне и мучившей меня. Викторушка рассказывал, что, возвращаясь домой после полуночи, он
посмотрел в окно спальни Королевы Марго и увидел, что она в одной рубашке сидит
на кушетке, а майор, стоя
на коленях, стрижет ногти
на ее ногах и вытирает их губкой.
По двору быстро разбежался тревожный говор, что Сидоров убит. Около крыльца собрались люди,
смотрели на солдата, неподвижно растянувшегося через порог из кухни в сени головой; шептали, что надо позвать полицию, но никто
не звал и никто
не решался дотронуться до солдата.
Я видел также, что, хотя новая книга и
не по сердцу мужику, он
смотрит на нее с уважением, прикасается к ней осторожно, словно книга способна вылететь птицей из рук его. Это было очень приятно видеть, потому что и для меня книга — чудо, в ней заключена душа написавшего ее; открыв книгу, и я освобождаю эту душу, и она таинственно говорит со мною.
Лицо у него серое, бородка тоже серая, из тонких шелковых волос, серые глаза как-то особенно глубоки и печальны. Он хорошо улыбается, но ему
не улыбнешься, неловко как-то. Он похож
на икону Симеона Столпника — такой же сухой, тощий, и его неподвижные глаза так же отвлеченно
смотрят куда-то вдаль, сквозь людей и стены.
Его трудно понять; вообще — невеселый человек, он иногда целую неделю работает молча, точно немой:
смотрит на всех удивленно и чуждо, будто впервые видя знакомых ему людей. И хотя очень любит пение, но в эти дни
не поет и даже словно
не слышит песен. Все следят за ним, подмигивая
на него друг другу. Он согнулся над косо поставленной иконой, доска ее стоит
на коленях у него, середина упирается
на край стола, его тонкая кисть тщательно выписывает темное, отчужденное лицо, сам он тоже темный и отчужденный.
Смотреть на нее, спокойную и сильную, как большая полноводная река, приятно, но в речах ее — что-то снотворное, все они
не нужны и утомляют. Перед тем как сказать слово, она надувалась, еще более округляя почти багровые щеки.
Я
не понял этих слов, — почему со мной пропадешь? Но я был очень доволен тем, что он
не взял книги. После этого мой маленький приказчик стал
смотреть на меня еще более сердито и подозрительно.
Я был убежден в этом и решил уйти, как только бабушка вернется в город, — она всю зиму жила в Балахне, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев. Дед снова жил в Кунавине, я
не ходил к нему, да и он, бывая в городе,
не посещал меня. Однажды мы столкнулись
на улице; он шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался с ним;
посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил...
Вот я и прилажу тебя
на ярмарку; будешь ты у меня вроде десятника, принимать всякий материал,
смотреть, чтоб все было вовремя
на месте и чтоб рабочие
не воровали, — идет?
Он то и дело беспокойно передвигает кожаную фуражку — надвинет ее
на глаза, надует губы и озабоченно
смотрит вокруг; собьет фуражку
на затылок, помолодеет и улыбается в усы, думая о чем-то приятном, — и
не верится, что у него много работы, что медленная убыль воды беспокоит его, — в нем гуляет волна каких-то, видимо, неделовых дум.
В общем, в городе жилось
не очень интересно; старая хозяйка относилась ко мне неприязненно, как раньше; молодая
смотрела на меня подозрительно; Викторушка, еще более порыжевший от веснушек, фыркал
на всех, чем-то неизлечимо обиженный.
Девушка была полненькая, в темном гладком платье; по ее овальному лицу медленно стекали слезы; мокрые голубые глаза,
не отрываясь,
смотрели в лицо вотчима,
на острые кости, большой заострившийся нос и темный рот.
Шишлин был женат, но жена у него оставалась в деревне, он тоже засматривался
на поломоек. Все они были легко доступны, каждая «прирабатывала»; к этому роду заработка в голодной слободе относились так же просто, как ко всякой иной работе. Но красавец мужик
не трогал женщин, он только
смотрел на них издали особенным взглядом, точно жалея кого-то, себя или их. А когда они сами начинали заигрывать с ним, соблазняя его, он, сконфуженно посмеиваясь, уходил прочь…
Меня тронуло и смутило ее испуганное восклицание; я понял, что она испугалась за меня: страх и удивление так ясно выразились
на ее умном лице. Наскоро я объяснил ей, что
не живу в этой улице, а только иногда прихожу
посмотреть.
Сидит в углу толсторожая торговка Лысуха, баба отбойная, бесстыдно гулящая; спрятала голову в жирные плечи и плачет, тихонько моет слезами свои наглые глаза. Недалеко от нее навалился
на стол мрачный октавист Митропольский, волосатый детина, похожий
на дьякона-расстригу, с огромными глазами
на пьяном лице;
смотрит в рюмку водки перед собою, берет ее, подносит ко рту и снова ставит
на стол, осторожно и бесшумно, —
не может почему-то выпить.
Мне хотелось познакомиться с шорником, о чем-то долго говорить с ним, но я
не решался подойти к нему, — Клещов
смотрел на всех белесыми глазами так странно, точно
не видел перед собою никого.
Я вспоминаю, что, кажется,
не было лета, когда бы за Волгою
не горели леса; каждогодно в июле небо затянуто мутно-желтым дымом; багровое солнце, потеряв лучи,
смотрит на землю, как больное око.
Ему было лет за сорок; маленький, кривоногий, с животом беременной женщины, он, усмехаясь,
смотрел на меня лучистыми глазами, и было до ужаса странно видеть, что глаза у него — добрые, веселые. Драться он
не умел, да и руки у него были короче моих, — после двух-трех схваток он уступал мне, прижимался спиною к воротам и говорил...
Я поднялся в город, вышел в поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая с земли черными тенями мою тень. Обойдя город полем, я пришел к Волге,
на Откос, лег там
на пыльную траву и долго
смотрел за реку, в луга,
на эту неподвижную землю. Через Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а
не по пламенной любви к движению, к жизни.