Неточные совпадения
Но была осень, по
улице летел сырой ветер, небо окутано неиссякаемыми облаками, земля сморщилась, стала
грязной и несчастной…
Я снова в городе, в двухэтажном белом доме, похожем на гроб, общий для множества людей. Дом — новый, но какой-то худосочный, вспухший, точно нищий, который внезапно разбогател и тотчас объелся до ожирения. Он стоит боком на
улицу, в каждом этаже его по восемь окон, а там, где должно бы находиться лицо дома, — по четыре окна; нижние смотрят в узенький проезд, на двор, верхние — через забор, на маленький домик прачки и в
грязный овраг.
Улицы, как я привык понимать ее, — нет; перед домом распластался
грязный овраг, в двух местах его перерезали узкие дамбы.
Она говорила слова
грязные, слова пьяной
улицы — было жутко слышать их.
Кругом было так много жестокого озорства,
грязного бесстыдства — неизмеримо больше, чем на
улицах Кунавина, обильного «публичными домами», «гулящими» девицами. В Кунавине за грязью и озорством чувствовалось нечто, объяснявшее неизбежность озорства и грязи: трудная, полуголодная жизнь, тяжелая работа. Здесь жили сытно и легко, работу заменяла непонятная, ненужная сутолока, суета. И на всем здесь лежала какая-то едкая, раздражающая скука.
Из пояснений к рисункам я знал, что в Праге, Лондоне, Париже нет среди города оврагов и
грязных дамб из мусора, там прямые, широкие
улицы, иные дома и церкви.
По панели не спеша идут пешеходы; по
улице не торопясь двигаются извозчики, сани с товаром; за
улицей, в красном кирпичном квадрате двухэтажных лавок, — площадь, заваленная ящиками, соломой, мятой оберточной бумагой, покрытая
грязным, истоптанным снегом.
Я усердно присматривался к людям, тесно набитым в старый и
грязный каменный мешок
улицы.
Неточные совпадения
А где, бишь, мой рассказ несвязный? // В Одессе пыльной, я сказал. // Я б мог сказать: в Одессе
грязной — // И тут бы, право, не солгал. // В году недель пять-шесть Одесса, // По воле бурного Зевеса, // Потоплена, запружена, // В густой грязи погружена. // Все домы на аршин загрязнут, // Лишь на ходулях пешеход // По
улице дерзает вброд; // Кареты, люди тонут, вязнут, // И в дрожках вол, рога склоня, // Сменяет хилого коня.
Янкель, подпрыгивая на своем коротком, запачканном пылью рысаке, поворотил, сделавши несколько кругов, в темную узенькую
улицу, носившую название
Грязной и вместе Жидовской, потому что здесь действительно находились жиды почти со всей Варшавы.
А город, окутанный знойным туманом и густевшими запахами соленой рыбы, недубленых кож, нефти, стоял на
грязном песке; всюду, по набережной и в пыли на
улицах, сверкала, как слюда, рыбья чешуя, всюду медленно шагали распаренные восточные люди, в тюбетейках, чалмах, халатах; их было так много, что город казался не русским, а церкви — лишними в нем.
На
улице было людно и шумно, но еще шумнее стало, когда вышли на Тверскую. Бесконечно двигалась и гудела толпа оборванных, измятых,
грязных людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял в воздухе, его разрывали истерические голоса женщин. Люди устало шли против солнца, наклоня головы, как бы чувствуя себя виноватыми. Но часто, когда человек поднимал голову, Самгин видел на истомленном лице выражение тихой радости.
В сенях народ, нажавшись друг на друга, пропустил его, и он вышел на
улицу и пошел вверх по ней. Следом зa ним из сеней вышли два мальчика босиком: один, постарше, — в
грязной, бывшей белой рубахе, а другой — в худенькой слинявшей розовой. Нехлюдов оглянулся на них.