Неточные совпадения
Входим в лес по мокрой тропе, среди болотных кочек и хилого ельника. Мне кажется, что это очень
хорошо — навсегда уйти в лес, как ушел Кирилло из Пуреха. В лесу нет болтливых людей, драк, пьянства, там забудешь о противной жадности деда, о песчаной могиле матери, обо
всем, что, обижая, давит сердце тяжелой скукой.
— А премилая мать его собрала заране
все семена в лукошко, да и спрятала, а после просит солнышко: осуши землю из конца в конец, за то люди тебе славу споют! Солнышко землю высушило, а она ее спрятанным зерном и засеяла. Смотрит господь: опять обрастает земля живым — и травами, и скотом, и людьми!.. Кто это, говорит, наделал против моей воли? Тут она ему покаялась, а господу-то уж и самому жалко было видеть землю пустой, и говорит он ей: это
хорошо ты сделала!
Идешь и думаешь:
хорошо быть разбойником; грабить жадных, богатых, отдавать награбленное бедным, — пусть
все будут сыты, веселы, не завистливы и не лаются друг с другом, как злые псы.
Хорошо также дойти до бабушкина бога, до ее богородицы и сказать им
всю правду о том, как плохо живут люди, как нехорошо, обидно хоронят они друг друга в дрянном песке.
Однако тотчас же, вымыв руки, сел учиться. Провел на листе
все горизонтальные, сверил —
хорошо! Хотя три оказались лишними. Провел
все вертикальные и с изумлением увидал, что лицо дома нелепо исказилось: окна перебрались на места простенков, а одно, выехав за стену, висело в воздухе, по соседству с домом. Парадное крыльцо тоже поднялось на воздух до высоты второго этажа, карниз очутился посредине крыши, слуховое окно — на трубе.
— Вот куда заехали! — посмеиваясь, говорила бабушка. — Не может старик места по душе себе найти,
все переезжает. И здесь нехорошо ему, а мне —
хорошо!
Когда она говорила,
все молчали, внимательно слушая складную, уверенную речь. Ее хвалили в глаза и за глаза, удивлялись ее выносливости, разуму, но — никто не подражал ей. Она обшила себе рукава кофты рыжей кожей от голенища сапога, — это позволяло ей не обнажать рук по локти, не мочить рукава.
Все говорили, что она
хорошо придумала, но никто не сделал этого себе, а когда сделал я — меня осмеяли.
— Ну, валяй! Сначала — как надо: любезнейшая моя сестрица, здравствуйте на много лет — как надо! Теперь пиши: рубль я получил, только этого не надо и благодарю. Мне ничего не надо, мы живем
хорошо, — мы живем вовсе не
хорошо, а как собаки, ну, ты про то не пиши, а пиши —
хорошо! Она — маленькая, ей четырнадцать лет
всего — зачем ей знать? Теперь пиши сам, как тебя учили…
По
всем книжкам, прочитанным мною, я знал, что это действительно — опасно, но и —
хорошо. Я сказал...
Полковой поп, больной, жалкий, был ославлен как пьяница и развратник; офицеры и жены их жили, по рассказам моих хозяев, в свальном грехе; мне стали противны однообразные беседы солдат о женщинах, и больше
всего опротивели мне мои хозяева — я очень
хорошо знал истинную цену излюбленных ими, беспощадных суждений о людях.
— Ну и не надо… Господи, Господи, хорошо-то
все как! Жить я согласна — веки вечные!
Я заметил, что он редко говорит:
хорошо, плохо, скверно, но почти всегда: забавно, утешно, любопытно. Красивая женщина для него — забавная бабочка, хороший солнечный день — утешный денек. А чаще
всего он говорил...
Рассказывал он много, я слушал его жадно,
хорошо помню
все его рассказы, — но не помню ни одного веселого.
— Ты вот рассуждаешь, а рассуждать тебе — рано, в твои-то годы не умом живут, а глазами! Стало быть, гляди, помни да помалкивай. Разум — для дела, а для души — вера! Что книги читаешь — это
хорошо, а во
всем надо знать меру: некоторые зачитываются и до безумства и до безбожия…
Чаще
всего он показывал этот фокус на книге князя Мышецкого «Виноград Российский», — он особенно
хорошо знал «многотерпеливые и многомужественные страдания дивных и всехрабрых страдальцев», а Петр Васильев
все старался поймать его на ошибках.
Когда я рассказывал им о том, что сам видел, они плохо верили мне, но
все любили страшные сказки, запутанные истории; даже пожилые люди явно предпочитали выдумку — правде; я
хорошо видел, что чем более невероятны события, чем больше в рассказе фантазии, тем внимательнее слушают меня люди.
— Кто ты есть? — говорил он, играя пальцами, приподняв брови. — Не больше как мальчишка, сирота, тринадцати годов от роду, а я — старше тебя вчетверо почти и хвалю тебя, одобряю за то, что ты ко
всему стоишь не боком, а лицом! Так и стой всегда, это
хорошо!
—
Хорошо в тебе то, что ты
всем людям родня, — вот что
хорошо! И не то что бить тебя, а и обругать — трудно, когда и есть за что!
Люди относились ко мне
всё лучше, на меня не орали, как на Павла, не помыкали мною, меня звали по отчеству, чтобы подчеркнуть уважительное отношение ко мне. Это —
хорошо, но было мучительно видеть, как много люди пьют водки, как они противны пьяные и как болезненно их отношение к женщине, хотя я понимал, что водка и женщина — единственные забавы в этой жизни.
Я много слышал таких рассказов, надоели они мне, хотя в них была приятная черта, — о первой своей «любви» почти
все люди говорили без хвастовства, не грязно, а часто так ласково и печально, что я понимал: это было самое лучшее в жизни рассказчика. У многих, кажется, только это и было
хорошо.
Дома у меня есть книги; в квартире, где жила Королева Марго, теперь живет большое семейство: пять барышень, одна красивее другой, и двое гимназистов, — эти люди дают мне книги. Я с жадностью читаю Тургенева и удивляюсь, как у него
все понятно, просто и по-осеннему прозрачно, как чисты его люди и как
хорошо все, о чем он кротко благовестит.
—
Хорошо, брат, устроено
все у бога, — нередко говорил он. — Небушко, земля, реки текут, пароходы бежат. Сел на пароход, и — куда хошь; в Рязань, али в Рыбинской, в Пермь, до Астрахани! В Рязани я был, ничего — городок, а скушный, скушнее Нижнего; Нижний у нас — молодец, веселый! И Астрахань — скушнее. В Астрахани, главное, калмыка много, а я этого не люблю. Не люблю никакой мордвы, калмыков этих, персиян, немцев и всяких народцев…
— Братцы мои, как
все это
хорошо! Вот живем, работаем немножко, сыты, слава богу, — ах, как
хорошо!
— Вот он, человек, — говорит Осип дорогой, — живет-живет,
все будто
хорошо, а вдруг — хвост трубой и пошел катать по
всем пустырям. Гляди, Максимыч, учись…
Хозяин очень заботился, чтобы я
хорошо заработал его пять рублей. Если в лавке перестилали пол — я должен был выбрать со
всей ее площади землю на аршин в глубину; босяки брали за эту работу рубль, я не получал ничего, но, занятый этой работой, я не успевал следить за плотниками, а они отвинчивали дверные замки, ручки, воровали разную мелочь.