Неточные совпадения
— Тут одна еврейка живет, так у ней — девять
человек, мал мала меньше. Спрашиваю я ее: «Как же ты живешь, Мосевна?» А она говорит: «Живу с
богом со своим — с кем иначе жить?»
И, кланяясь черной земле, пышно одетой в узорчатую ризу трав, она говорит о том, как однажды
бог, во гневе на
людей, залил землю водою и потопил все живое.
Хорошо также дойти до бабушкина
бога, до ее богородицы и сказать им всю правду о том, как плохо живут
люди, как нехорошо, обидно хоронят они друг друга в дрянном песке.
— Баба — сила, она самого
бога обманула, вот как! — жужжала она, пристукивая ладонью по столу. — Из-за Евы все
люди в ад идут, на-ка вот!
В церкви я не молился, — было неловко пред
богом бабушки повторять сердитые дедовы молитвы и плачевные псалмы; я был уверен, что бабушкину
богу это не может нравиться, так же как не нравилось мне, да к тому же они напечатаны в книгах, — значит,
бог знает их на память, как и все грамотные
люди.
Я иду на чердак, взяв с собою ножницы и разноцветной бумаги, вырезаю из нее кружевные рисунки и украшаю ими стропила… Все-таки пища моей тоске. Мне тревожно хочется идти куда-то, где меньше спят, меньше ссорятся, не так назойливо одолевают
бога жалобами, не так часто обижают
людей сердитым судом.
Эта постоянная смена
людей ничего не изменяет в жизни парохода, — новые пассажиры будут говорить о том же, о чем говорили ушедшие: о земле, о работе, о
боге, о бабах, и теми же словами.
— Положено Господом
Богом терпеть, и — терпи,
человек! Ничего не поделаешь, такая наша судьба…
В белом тумане — он быстро редел — метались, сшибая друг друга с ног, простоволосые бабы, встрепанные мужики с круглыми рыбьими глазами, все тащили куда-то узлы, мешки, сундуки, спотыкаясь и падая, призывая
бога, Николу Угодника, били друг друга; это было очень страшно, но в то же время интересно; я бегал за
людьми и все смотрел — что они делают?
Он мог говорить этими словами целый вечер, и я знал их на память. Слова нравились мне, но к смыслу их я относился недоверчиво. Из его слов было ясно, что
человеку мешают жить, как он хочет, две силы:
бог и
люди.
Вообще вся жизнь за границей, как рассказывают о ней книги, интереснее, легче, лучше той жизни, которую я знаю: за границею не дерутся так часто и зверски, не издеваются так мучительно над
человеком, как издевались над вятским солдатом, не молятся
богу так яростно, как молится старая хозяйка.
Я очень помню, как осторожно говорила бабушка о душе, таинственном вместилище любви, красоты, радости, я верил, что после смерти хорошего
человека белые ангелы относят душу его в голубое небо, к доброму
богу моей бабушки, а он ласково встречает ее...
Эта история, в которой я, по вдохновению, изменял характеры
людей, перемещал события, была для меня миром, где я был свободен, подобно дедову
богу, — он тоже играет всем, как хочет.
— Ты гляди, какая она веселая, али это икона? Это — картина, слепое художество, никонианская забава, — в этой вещи и духа нет! Буду ли я неправо говорить? Я —
человек старый, за правду гонимый, мне скоро до
бога идти, мне душой кривить — расчета нет!
— А кто может знать, какие у соседа мысли? — строго округляя глаза, говорит старик веским баском. — Мысли — как воши, их не сочтеши, — сказывают старики. Может,
человек, придя домой-то, падет на колени да и заплачет,
бога умоляя: «Прости, Господи, согрешил во святой день твой!» Может, дом-от для него — монастырь и живет он там только с
богом одним? Так-то вот! Каждый паучок знай свой уголок, плети паутину да умей понять свой вес, чтобы выдержала тебя…
Он казался мне бессмертным, — трудно было представить, что он может постареть, измениться. Ему нравилось рассказывать истории о купцах, о разбойниках, о фальшивомонетчиках, которые становились знаменитыми
людьми; я уже много слышал таких историй от деда, и дед рассказывал лучше начетчика. Но смысл рассказов был одинаков: богатство всегда добывалось грехом против
людей и
бога. Петр Васильев
людей не жалел, а о
боге говорил с теплым чувством, вздыхая и пряча глаза.
— Так вот и обманывают бога-то, а он, батюшко Исус, все видит и плачет:
люди мои,
люди, горестные
люди, ад вам уготован!
— Слушай слова мои, это тебе годится! Кириллов — двое было, оба — епископы; один — александрийской, другой — ерусалимской. Первый ратоборствовал супроти окаянного еретика Нестория, который учил похабно, что-де Богородица
человек есть, а посему — не имела
бога родить, но родила
человека же, именем и делами Христа, сиречь — спасителя миру; стало быть, надо ее называть не Богородица, а христородица, — понял? Это названо — ересь! Ерусалимской же Кирилл боролся против Ария-еретика…
— Нет,
человек, и мое тоже, — сказал новый торжественно и сильно. — Не отвращай лица твоего от правды, не ослепляй себя самонамеренно, это есть великий грех пред
богом и
людьми!
— Только
богу известно, кто боле мутит источники духа свята, может, это — ваш грех, книжные, бумажные
люди, а я не книжный, не бумажный, я — простой, живой
человек…
— Что дорого тебе,
человек? Только
бог един дорог; встань же пред ним — чистый ото всего, сорви путы земные с души твоей, и увидит господь: ты — один, он — один! Так приблизишься господу, это — един путь до него! Вот в чем спасение указано — отца-мать брось, указано, все брось и даже око, соблазняющее тебя, — вырви!
Бога ради истреби себя в вещах и сохрани в духе, и воспылает душа твоя на веки и веки…
Позднее, прислушавшись к их беседам, я узнал, что они говорят по ночам о том же, о чем
люди любят говорить и днем: о
боге, правде, счастье, о глупости и хитрости женщин, о жадности богатых и о том, что вся жизнь запутана, непонятна.
— Никто
людей не жалеет, ни
бог, ни сами себя…
Я ничего не понимал. Мне казалось, что самый честный и благочестивый
человек — каменщик Петр; он обо всем говорил кратко, внушительно, его мысль чаще всего останавливалась на
боге, аде и смерти.
— Гриша, — спрашиваю я, — а знаешь: есть
люди, которые не верят в
бога?
— Так!
Бог — безгрешен, а
человек — образ и подобие его. Грешит образ, плоть; а подобие грешить не может, оно — подобие, дух…
— Говорится: господа мужику чужие
люди. И это — неверно. Мы — тех же господ, только — самый испод; конешно, барин учится по книжкам, а я — по шишкам, да у барина более задница — тут и вся разница. Не-ет, парни, пора миру жить по-новому, сочинения-то надобно бросить, оставить? Пускай каждый спросит себя: я — кто?
Человек. А он кто? Опять
человек. Что же теперь: али
бог с него на семишник лишнего требует? Не-ет, в податях мы оба пред
богом равны…