Неточные совпадения
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный и тревожно
скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же. В самом деле, купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править,
так и ломит, или на нос, или на корму, того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и не перечтешь, сколько наделает вреда себе и другим.
«Ну, нечего делать: le devoir avant tout, —
сказал я, — я не думал, что это
так строго».
Притом я
сказал вам это по доверенности, вы не имеете права…» — «Правда, правда, нет, это я
так…
Знаете что, — перебил он, — пусть он продолжает потихоньку таскать по кувшину, только, ради Бога, не больше кувшина: если его Терентьев и поймает,
так что ж ему за важность, что лопарем ударит или затрещину даст: ведь это не всякий день…» — «А если Терентьев
скажет вам, или вы сами поймаете, тогда…» — «Отправлю на бак!» — со вздохом прибавил Петр Александрович.
Еще оставалось бы
сказать что-нибудь о тех леди и мисс, которые, поравнявшись с вами на улице, дарят улыбкой или выразительным взглядом, да о портсмутских дамах, продающих всякую всячину; но и те и другие
такие же, как у нас.
О последних можно разве
сказать, что они отличаются
такою рельефностью бюстов, что путешественника поражает это излишество в них столько же, сколько недостаток, в этом отношении, у молодых девушек.
«Положите метку, —
сказал дедушка, — когда назад пойдем,
так я вам и
скажу, где кончится канал и где начало океана…
«Ближе доставать», —
сказал он на мой вопрос, зачем
так сделал.
А если кто-нибудь при нем
скажет или сделает не отлично,
так он посмотрит только испытующим взглядом на всех кругом и улыбнется по-своему.
А скажите-ка, что вы нездоровы, что у вас, например, человек двадцать-тридцать больных лихорадкой,
так вас очень учтиво попросят не съезжать на берег и как можно скорее удалиться.
Они опять стали бороться со мной и
таки посадили, или, лучше
сказать, положили, потому что сидеть было неловко.
«А это вы? —
сказал я, — что вы
так невеселы?» — «Да вот поглядите, — отвечал он, указывая на быка, которого я в толпе народа и не заметил, — что это за бык?
22 января Л. А. Попов, штурманский офицер, за утренним чаем
сказал: «Поздравляю: сегодня в восьмом часу мы пересекли Северный тропик». — «А я ночью озяб», — заметил я. «Как
так?» — «
Так, взял да и озяб: видно, кто-нибудь из нас охладел, или я, или тропики. Я лежал легко одетый под самым люком, а «ночной зефир струил эфир» прямо на меня».
Мои товарищи все доискивались, отчего погода
так мало походила на тропическую, то есть было облачно, как я
сказал, туманно, и вообще мало было свойств и признаков тропического пояса, о которых упоминают путешественники. Приписывали это близости африканского берега или каким-нибудь неизвестным нам особенным свойствам Гвинейского залива.
Да Бог знает, то ли еще она
сказала: это мы
так растолковали ее ответы.
Очнувшись, со вздохом
скажешь себе: ах, если б всегда и везде такова была природа,
так же горяча и
так величаво и глубоко покойна! Если б такова была и жизнь!.. Ведь бури, бешеные страсти не норма природы и жизни, а только переходный момент, беспорядок и зло, процесс творчества, черная работа — для выделки спокойствия и счастия в лаборатории природы…
На камине и по углам везде разложены минералы, раковины, чучелы птиц, зверей или змей, вероятно все «с острова Св. Маврикия». В камине лежало множество сухих цветов, из породы иммортелей, как мне
сказали. Они лежат, не изменяясь по многу лет: через десять лет
так же сухи, ярки цветом и
так же ничем не пахнут, как и несорванные. Мы спросили инбирного пива и констанского вина, произведения знаменитой Констанской горы. Пиво мальчик вылил все на барона Крюднера, а констанское вино
так сладко, что из рук вон.
Лишь кликнут: «Ричард!», да и кликать не надо: он не допустит; он глазами ловит взгляд, подбегает к вам, и вы — особенно с непривычки — непременно засмеетесь прежде, а потом уже
скажете, что вам нужно:
такие гримасы делает он, приготовляясь слушать вас!
Про
такие лица прибавляют обыкновенно: но очень мила; про эту нельзя
сказать этого.
Скажите, положа руку на сердце: знаете ли вы хорошенько, что
такое Капская колония?
На эти вопросы пока нет ответа —
так мало еще европейцы сделали успеха в цивилизации страны, или, лучше
сказать,
так мало страна покоряется соединенным усилиям ума, воли и оружия.
Горы не смотрели
так угрюмо и неприязненно, как накануне; они старались выказать, что было у них получше, хотя хорошего, правду
сказать, было мало, как солнце ни золотило их своими лучами.
Через четверть часа Зеленый
сказал: «Вот теперь
так приехали: я вижу белую стену неподалеку».
На прощанье он
сказал нам, что мы теперь видели полный образчик колонии. «Вся она
такая: те же пески, местами болота, кусты и крупные травы».
Я
так и ждал, что старуха
скажет: «Праздники были, нельзя», но вспомнил, что у протестантов их почти нет.
«Что ж она
скажет мне? — думал я, — что забыла, что жаль деньги тратить; живет и
так».
А это
так же обыкновенно на море, как если б
сказать на берегу: «Дождь идет, или пасмурно, ясно».
— Щось воно не тее, эти тропикы! —
сказал мне один спутник, живший долго в Малороссии, который тоже надеялся на
такое же плавание, как от Мадеры до мыса Доброй Надежды.
Все это сделано. Город Виктория состоит из одной, правда, улицы, но на ней почти нет ни одного дома; я ошибкой
сказал выше домы: это все дворцы, которые основаниями своими купаются в заливе. На море обращены балконы этих дворцов, осененные теми тощими бананами и пальмами, которые видны с рейда и которые придают
такой же эффект пейзажу, как принужденная улыбка грустному лицу.
«Сто фунтов стерлингов
такой хорошенькой!» —
сказал мой товарищ.
Баниосы тоже, за исключением некоторых, Бабы-Городзаймона, Самбро, не лучше: один
скажет свой вопрос или ответ и потом сонно зевает по сторонам, пока переводчик передает. Разве ученье, внезапный шум на палубе или что-нибудь подобное разбудит их внимание: они вытаращат глаза, навострят уши, а потом опять впадают в апатию. И музыка перестала шевелить их. Нет оживленного взгляда, смелого выражения, живого любопытства, бойкости — всего, чем
так сознательно владеет европеец.
«Ах ты, Боже мой! ведь
сказали, что не сядем, не умеем, и платья у нас не
так сшиты, и тяжело нам сидеть на пятках…» — «Да вы сядьте хоть не на пятки, просто, только протяните ноги куда-нибудь в сторону…» — «Не оставить ли их на фрегате?» — ворчали у нас и наконец рассердились.
— «По-японски это весьма употребительно, —
сказали они, — мы
так всегда…»
«Ну хорошо,
скажите им, — приказал объявить адмирал, узнав, зачем они приехали, — что, пожалуй, они могут подать чай,
так как это их обычай; но чтоб о завтраке и помину не было».
Ну сделайте милость,
скажите, что делать с
таким народом?
«И они в пятнах, —
сказал он про себя, — что за чудо!» Но о перчатках нечего было и хлопотать: мы с апреля, то есть с мыса Доброй Надежды, и не пробовали надевать их — напрасный труд, не наденешь в этом жару, а и наденешь,
так будешь не рад — не скинешь после.
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» —
сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет?
так только-то?»
И
так вопрос и взгляд дошли опять до Бабы, но без ответа. «Иногда бывает меньше, —
сказал наконец Садагора, — а в другой раз больше».
Хотя табак японский был нам уже известен, но мы сочли долгом выкурить по трубке, если только можно назвать трубкой эти наперстки, в которые не поместится щепоть нюхательного, не то что курительного табаку. Кажется, я выше
сказал, что японский табак чрезвычайно мягок и крошится длинными волокнами. Он
так мелок, что в пачке, с первого взгляда, похож на кучу какой-то темно-красной пыли.
Японцы приезжали от губернатора
сказать, что он не может совсем снять лодок в проходе; это вчера, а сегодня, то есть 29-го, объявили, что губернатор желал бы совсем закрыть проезд посредине, а открыть с боков, у берега, отведя по одной лодке. Адмирал приказал
сказать, что если это сделают,
так он велит своим шлюпкам отвести насильно лодки, которые осмелятся заставить собою средний проход к корвету. Переводчики, увидев, что с ними не шутят, тотчас убрались и чаю не пили.
Так и есть: страх сильно может действовать. Вчера, второго сентября, послали записку к японцам с извещением, что если не явятся баниосы, то один из офицеров послан будет за ними в город. Поздно вечером приехал переводчик
сказать, что баниосы завтра будут в 12 часов.
Они извинились, что не ехали долго, сваливая все на переводчика, который будто не
так растолковал, и
сказали, что этого вперед уже не случится.
Но это все неважное: где же важное? А вот: 9-го октября, после обеда,
сказали, что едут гокейнсы. И это не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер посылает
сказать обыкновенно К. Н. Посьету. Гокейнсов повели в капитанскую каюту. Я был там. «А! Ойе-Саброски! Кичибе!» — встретил я их, весело подавая руки; но они молча, едва отвечая на поклон, брали руку. Что это значит? Они,
такие ласковые и учтивые, особенно Саброски: он шутник и хохотун, а тут… Да что это у всех
такая торжественная мина; никто не улыбается?
Подите с ними! Они стали ссылаться на свои законы, обычаи. На другое утро приехал Кичибе и взял ответ к губернатору. Только что он отвалил, явились и баниосы, а сегодня, 11 числа, они приехали
сказать, что письмо отдали, но что из Едо не получено и т. п. Потом заметили, зачем мы ездим кругом горы Паппенберга. «
Так хочется», — отвечали им.
«Холодно что-то, Дьюпин», —
сказал я ему, когда здесь вдруг наступили холода,
так что надо было приниматься за байковые сюртуки.
Уж
такие пушки у них!» Потом, подумав немного, он
сказал: «Если б пришлось драться с ними, ваше высокоблагородие, неужели нам ружья дадут?» — «А как же?» — «По лопарю бы довольно».
Сегодня, 19-го, явились опять двое, и, между прочим, Ойе-Саброски, «с маленькой просьбой от губернатора, —
сказали они, — завтра, 20-го, поедет князь Чикузен или Цикузен, от одной пристани к другой в проливе, смотреть свои казармы и войска,
так не может ли корвет немного отодвинуться в сторону, потому что князя будут сопровождать до ста лодок,
так им трудно будет проехать».
21-го приехали Ойе-Саброски с Кичибе и Эйноске. Последний решительно отказался от книг, которые предлагали ему и адмирал, и я: боится. Гокейнсы
сказали, что желали бы говорить с полномочным. Их повели в каюту. Они объявили, что наконец получен ответ из Едо! Grande nouvelle! Мы обрадовались. «Что
такое? как? в чем дело?» — посыпались вопросы. Мы с нетерпением ожидали, что позовут нас в Едо или
скажут то, другое…
В тексте
скажут, что с Паппенберга некогда бросали католических, папских монахов, отчего и назван
так остров.
Кичибе извивался, как змей, допрашиваясь, когда идем, воротимся ли, упрашивая
сказать день, когда выйдем, и т. п. Но ничего не добился. «Спудиг (скоро), зер спудиг», — отвечал ему Посьет. Они просили
сказать об этом по крайней мере за день до отхода — и того нет. На них, очевидно, напала тоска. Наступила их очередь быть игрушкой. Мы мистифировали их, ловко избегая отвечать на вопросы.
Так они и уехали в тревоге, не добившись ничего, а мы сели обедать.