Неточные совпадения
Вам хочется знать, как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только
в случае крайней надобности и всегда
с сожалением, перешел на зыбкое лоно
морей, как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг,
в один день,
в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться
в беспорядок жизни моряка?
Робкий ум мальчика, родившегося среди материка и не видавшего никогда
моря, цепенел перед ужасами и бедами, которыми наполнен путь пловцов. Но
с летами ужасы изглаживались из памяти, и
в воображении жили, и пережили молодость, только картины тропических лесов, синего
моря, золотого, радужного неба.
В другом я — новый аргонавт,
в соломенной шляпе,
в белой льняной куртке, может быть
с табачной жвачкой во рту, стремящийся по безднам за золотым руном
в недоступную Колхиду, меняющий ежемесячно климаты, небеса,
моря, государства.
Я писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как
в первый раз пал на нас у подошвы гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового неба и такого же
моря, заплескали голубые волны, засияли синие небеса, как мы жадно бросились к берегу погреться горячим дыханием земли, как упивались за версту повеявшим
с берега благоуханием цветов.
Моряки особенно жаловались мне на недостаток любознательности
в нашей публике ко всему, что касается
моря и флота, и приводили
в пример англичан, которые толпами,
с женами и детьми, являются на всякий корабль, приходящий
в порт.
Плавание становилось однообразно и, признаюсь, скучновато: все серое небо, да желтое
море, дождь со снегом или снег
с дождем — хоть кому надоест. У меня уж заболели зубы и висок. Ревматизм напомнил о себе живее, нежели когда-нибудь. Я слег и несколько дней пролежал, закутанный
в теплые одеяла,
с подвязанною щекой.
Это от непривычки: если б пароходы существовали несколько тысяч лет, а парусные суда недавно, глаз людской, конечно, находил бы больше поэзии
в этом быстром, видимом стремлении судна, на котором не мечется из угла
в угол измученная толпа людей, стараясь угодить ветру, а стоит
в бездействии, скрестив руки на груди, человек,
с покойным сознанием, что под ногами его сжата сила, равная силе
моря, заставляющая служить себе и бурю, и штиль.
Потом, вникая
в устройство судна,
в историю всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает не легко и не скоро, что он до последней доски борется
с морем и носит
в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится по волнам,
в виде остова, и долго хранит жизнь человека.
Купишь книгу, которой не прочтешь, пару пистолетов, без надежды стрелять из них, фарфору, который на
море и не нужен, и неудобен
в употреблении, сигарочницу, палку
с кинжалом и т. п. Но прошу защититься от этого соблазна на каждом шагу при этой дешевизне!
Берег верстах
в трех; впереди ныряет
в волнах низенькая портсмутская стена, сбоку у ней тянется песчаная мель, сзади нас зеленеет Вайт, а затем все
море с сотней разбросанных по неизмеримому рейду кораблей, ожидающих, как и мы, попутного ветра.
До вечера: как не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув
в одной бумаге,
в которой предписывалось шкуне соединиться
с фрегатом, слово «непременно». «На
море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом
в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел, как
в лесу, и только теперь смолкает.
Бурун
с моря хлещет, говорят,
в бурю до самого фонаря.
Эта качка напоминала мне пока наши похождения
в Балтийском и Немецком
морях — не больше. Не привыкать уже было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и ноги постепенно поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и то
с грехом пополам: но не один раз будил меня стук, топот людей, суматоха
с парусами.
Уж такое сердитое
море здесь!» — прибавил он, глядя
с непростительным равнодушием
в окно, как волны вставали и падали, рассыпаясь пеною и брызгами.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно
с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что
в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее
море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
И он тоже
с тринадцати лет ходит
в море и двух лет сряду никогда не жил на берегу.
Жертва морской болезни
с первого выхода
в море, он возбуждал общее, но бесполезное участие.
Шлюпки не пристают здесь, а выскакивают
с бурунами на берег,
в кучу мелкого щебня. Гребцы, засучив панталоны, идут
в воду и тащат шлюпку до сухого места, а потом вынимают и пассажиров. Мы почти бегом бросились на берег по площади, к ряду домов и к бульвару, который упирается
в море.
«Что же это? как можно?» — закричите вы на меня… «А что ж
с ним делать? не послать же
в самом деле
в Россию». — «
В стакан поставить да на стол». — «Знаю, знаю. На
море это не совсем удобно». — «Так зачем и говорить хозяйке, что пошлете
в Россию?» Что это за житье — никогда не солги!
Пониже дороги, ближе к
морю,
в ущелье скал кроется как будто трава — так кажется
с корабля.
Покойно, правда, было плавать
в этом безмятежном царстве тепла и безмолвия: оставленная на столе книга, чернильница, стакан не трогались; вы ложились без опасения умереть под тяжестью комода или полки книг; но сорок
с лишком дней
в море! Берег сделался господствующею нашею мыслью, и мы немало обрадовались, вышедши, 16-го февраля утром, из Южного тропика.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней
с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас
с гримасой смотрели на
море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду,
в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались
в смоле.
Ведь вы тоже пробыли долго
в море, хотите развлечься, однако ж никто из вас не выпил даже бутылки вина: это просто удивительно!» Такой отзыв нас удивил немного: никто не станет так говорить о своих соотечественниках, да еще
с иностранцами.
Они опустошили всю нынешнюю провинцию Альбани, кроме самого Гремстоуна, часть Винтерберга до
моря, всего пространство на 100 миль
в длину и около 80
в ширину, избегая, однако же, открытого и общего столкновения
с неприятелем.
Здесь царствовала такая прохлада, такая свежесть от зелени и
с моря, такой величественный вид на
море, на леса, на пропасти, на дальний горизонт неба, на качающиеся вдали суда, что мы,
в радости, перестали сердиться на кучеров и велели дать им вина,
в благодарность за счастливую идею завести нас сюда.
Особенно напала на меня тоска, когда я завидел рейд и наш фрегат, вооруженный,
с выстреленными брамстеньгами, вытянутым такелажем, совсем готовый выйти
в море.
Я надеялся на эти тропики как на каменную гору: я думал, что настанет, как
в Атлантическом океане, умеренный жар, ровный и постоянный ветер; что мы войдем
в безмятежное царство вечного лета, голубого неба,
с фантастическим узором облаков, и синего
моря. Но ничего похожего на это не было: ветер, качка, так что полупортики у нас постоянно были закрыты.
Я на родине ядовитых перцев, пряных кореньев, слонов, тигров, змей,
в стране бритых и бородатых людей, из которых одни не ведают шапок, другие носят кучу ткани на голове: одни вечно гомозятся за работой, c молотом,
с ломом,
с иглой,
с резцом; другие едва дают себе труд съесть горсть рису и переменить место
в целый день; третьи, объявив вражду всякому порядку и труду, на легких проа отважно рыщут по
морям и насильственно собирают дань
с промышленных мореходцев.
Джонки, лодки, китайцы и индийцы проезжают
с берега на суда и обратно, пересекая друг другу дорогу. Направо и налево от нас — все дико; непроходимый кокосовый лес смотрится
в залив; сзади
море.
Мы посидели до вечера
в отеле, беседуя
с седым американским шкипером, который подсел к нам и разговорился о себе. Он смолоду странствует по
морям.
Все это сделано. Город Виктория состоит из одной, правда, улицы, но на ней почти нет ни одного дома; я ошибкой сказал выше домы: это все дворцы, которые основаниями своими купаются
в заливе. На
море обращены балконы этих дворцов, осененные теми тощими бананами и пальмами, которые видны
с рейда и которые придают такой же эффект пейзажу, как принужденная улыбка грустному лицу.
Боже сохрани, застанет непогода!» Представьте себе этот вой ветра, только
в десять,
в двадцать раз сильнее, и не
в поле, а
в море, — и вы получите слабое понятие о том, что мы испытывали
в ночи
с 8-го на 9-е и все 9-е число июля, выходя из Китайского
моря в Тихий океан.
— Бог знает, где лучше! — отвечал он. — Последний раз во время урагана потонуло до восьмидесяти судов
в море, а на берегу опрокинуло целый дом и задавило пять человек;
в гонконгской гавани погибло без счета лодок и
с ними до ста человек.
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно
в августе: это лучшее время года
в тех местах. Небо и
море спорят друг
с другом, кто лучше, кто тише, кто синее, — словом, кто более понравится путешественнику. Мы
в пять дней прошли 850 миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться
с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и слово, написанное на большой доске складными буквами.
В Нагасаки три рейда: один очень открыт
с моря и защищен
с двух сторон.
Направо идет высокий холм
с отлогим берегом, который так и манит взойти на него по этим зеленым ступеням террас и гряд, несмотря на запрещение японцев. За ним тянется ряд низеньких, капризно брошенных холмов, из-за которых глядят серьезно и угрюмо довольно высокие горы, отступив немного, как взрослые из-за детей. Далее пролив, теряющийся
в море; по светлой поверхности пролива чернеют разбросанные камни. На последнем плане синеет мыс Номо.
А между тем наступал опять вечер
с нитями огней по холмам,
с отражением холмов
в воде,
с фосфорическим блеском
моря,
с треском кузнечиков и криком гребцов «Оссильян, оссильян!» Но это уж мало заняло нас: мы привыкли, ознакомились
с местностью, и оттого шканцы и ют тотчас опустели, как только буфетчики, Янцен и Витул, зазвенели стаканами, а вестовые,
с фуражками
в руках, подходили то к одному, то к другому
с приглашением «Чай кушать».
Он ведет их толпой, или колонией, как он называет, из-за Каспийского
моря, через всю Азию
в Китай, и оттуда
в Японию, прямо так, как они есть,
с готовым языком, нравами, обычаями, чуть не
с узелком под мышкой,
в котором были завязаны вот эти нынешние их кофты
с гербами и юбки.
Один смотрит, подняв брови, как матросы, купаясь, один за другим бросаются
с русленей прямо
в море и на несколько мгновений исчезают
в воде; другой присел над люком и не сводит глаз
с того, что делается
в кают-компании; третий, сидя на стуле, уставил глаза
в пушку и не может от старости свести губ.
Они объявили, что
с батарей будут палить, завидя суда
в море, и этим намекнули, что у них есть пушки, которые даже палят.
7-го октября был ровно год, как мы вышли из Кронштадта. Этот день прошел скромно. Я живо вспомнил, как, год назад, я
в первый раз вступил на
море и зажил новою жизнью, как из покойной комнаты и постели перешел
в койку и на колеблющуюся под ногами палубу, как неблагосклонно встретило нас
море, засвистал ветер, заходили волны; вспомнил снег и дождь, зубную боль — и прощанье
с друзьями…
А когда наши шлюпки появятся назад, японцы опять бросятся за ними и толпой едут сзади,
с криком, шумом, чтоб показать своим
в гавани, что будто и они ходили за нашими
в море.
Но холодно; я прятал руки
в рукава или за пазуху, по карманам, носы у нас посинели. Мы осмотрели, подойдя вплоть к берегу, прекрасную бухту, которая лежит налево, как только входишь
с моря на первый рейд. Я прежде не видал ее, когда мы входили: тогда я занят был рассматриванием ближних берегов, батарей и холмов.
Был пятый час
в исходе; осеннее солнце спешило спрятаться за горизонт, а мы спешили воротиться
с моря засветло и проехали между каменьями, оторвавшимися от гор, под самыми батареями, где японцы строят домики для каждой пушки.
Часа
в три мы снялись
с якоря, пробыв ровно три месяца
в Нагасаки: 10 августа пришли и 11 ноября ушли. Я лег было спать, но топот людей, укладка якорной цепи разбудили меня. Я вышел
в ту минуту, когда мы выходили на первый рейд, к Ковальским, так называемым, воротам. Недавно я еще катался тут. Вон и бухта, которую мы осматривали, вон Паппенберг, все знакомые рытвины и ложбины на дальних высоких горах, вот Каменосима, Ивосима, вон, налево, синеет мыс Номо, а вот и простор, беспредельность,
море!
Я отвык
в три месяца от
моря и
с большим неудовольствием смотрю, как все стали по местам, как четверо рулевых будто приросли к штурвалу, ухватясь за рукоятки колеса, как матросы полезли на марсы и как фрегат распустил крылья, а дед начал странствовать
с юта к карте и обратно.
Скорей стали сниматься
с якоря и чрез час были
в море, вдали от опасных камней.
Лодки эти превосходны
в морском отношении: на них одна длинная мачта
с длинным парусом. Борты лодки, при боковом ветре, идут наравне
с линией воды, и нос зарывается
в волнах, но лодка держится, как утка; китаец лежит и беззаботно смотрит вокруг. На этих больших лодках рыбаки выходят
в море, делая значительные переходы. От Шанхая они ходят
в Ниппо,
с товарами и пассажирами, а это составляет, кажется, сто сорок морских миль, то есть около двухсот пятидесяти верст.
Лишь только вышли за бар,
в открытое
море, Гошкевич отдал обычную свою дань океану; глядя на него, то же сделал,
с великим неудовольствием, отец Аввакум. Из неморяков меня только одного ни разу не потревожила морская болезнь: я не испытал и не понял ее.
Полномочные опять пытались узнать, куда мы идем, между прочим, не
в Охотское ли
море, то есть не скажем ли,
в Петербург. «Теперь пока
в Китай, — сказали им, —
в Охотском
море — льды, туда нельзя». Эта скрытость очевидно не нравилась им. Напрасно Кавадзи прищуривал глаза, закусывал губы: на него смотрели
с улыбкой. Беда ему, если мы идем
в Едо!