Неточные совпадения
Нет науки о путешествиях: авторитеты, начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться в недра гор, или опускаться в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновения скользить
по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только
посмотреть, каковы трактиры, — словом, никому не отведено столько простора и никому от этого так не тесно писать, как путешественнику.
Я взглядом спросил кого-то: что это? «Англия», — отвечали мне. Я присоединился к толпе и молча, с другими, стал пристально
смотреть на скалы. От берега прямо к нам шла шлюпка; долго кувыркалась она в волнах, наконец пристала к борту. На палубе показался низенький, приземистый человек в синей куртке, в синих панталонах. Это был лоцман, вызванный для провода фрегата
по каналу.
Довольно и того, что я,
по милости их, два раза ходил
смотреть Темзу и оба раза видел только непроницаемый пар.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и
смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках,
по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Чем
смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и
смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия;
смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к самому себе, некоторого презрения или,
по крайней мере, холодности к другому, но благоговения к толпе, то есть к обществу.
Не видать, чтоб они наслаждались тем, что пришли
смотреть; они осматривают, как будто принимают движимое имущество
по описи: взглянут, там ли повешено, такой ли величины, как напечатано или сказано им, и идут дальше.
Но смеяться на море безнаказанно нельзя: кто-нибудь тут же пойдет
по каюте, его повлечет наклонно
по полу; он не успеет наклониться — и,
смотришь, приобрел шишку на голове; другого плечом ударило о косяк двери, и он начинает бранить бог знает кого.
А если кто-нибудь при нем скажет или сделает не отлично, так он
посмотрит только испытующим взглядом на всех кругом и улыбнется по-своему.
Cogito ergo sum — путешествую, следовательно, наслаждаюсь, перевел я на этот раз знаменитое изречение, поднимаясь в носилках
по горе и упиваясь необыкновенным воздухом, не зная на что
смотреть: на виноградники ли, на виллы, или на синее небо, или на океан.
Надеть ли поэзию, как праздничный кафтан, на современную идею или по-прежнему скитаться с ней в родимых полях и лесах,
смотреть на луну, нюхать розы, слушать соловьев или, наконец, идти с нею сюда, под эти жаркие небеса? Научите.
К нам приехал чиновник, негр, в форменном фраке, с галунами. Он,
по обыкновению, осведомился о здоровье людей, потом об имени судна, о числе людей, о цели путешествия и все это тщательно, но с большим трудом, с гримасами, записал в тетрадь. Я стоял подле него и
смотрел, как он выводил каракули. Нелегко далась ему грамота.
Дорогой навязавшийся нам в проводники малаец принес нам винограду. Мы пошли назад все
по садам, между огромными дубами, из рытвины в рытвину, взобрались на пригорок и, спустившись с него, очутились в городе. Только что мы вошли в улицу, кто-то сказал: «
Посмотрите на Столовую гору!» Все оглянулись и остановились в изумлении: половины горы не было.
Да нет, все в нем не английское: не
смотрит он, вытараща глаза; не сжата у него, как у англичан, и самая мысль, суждение в какие-то тиски; не цедит он ее неуклюже, сквозь зубы,
по слову.
Темная, закоптелая комнатка, убранная по-голландски,
смотрит, однако ж, на путешественника радушно, как небритый и немытый человек
смотрит исподлобья, но ласковым взглядом.
Чрез полчаса стол опустошен был до основания. Вино было старый фронтиньяк, отличное. «Что это, — ворчал барон, — даже ни цыпленка! Охота таскаться
по этаким местам!» Мы распрощались с гостеприимными, молчаливыми хозяевами и с смеющимся доктором. «Я надеюсь с вами увидеться, — кричал доктор, — если не на возвратном пути, так я приеду в Саймонстоун: там у меня служит брат, мы вместе поедем на самый мыс
смотреть соль в горах, которая там открылась».
Я
посмотрел, куда он так пристально глядит: внизу террасы,
по которой мы ехали, на лугу паслась лошадь — вот и все.
Хозяин мызы,
по имени Леру, потомок французского протестанта; жилище его
смотрело скудно и жалко.
В ожидании товарищей, я прошелся немного
по улице и рассмотрел, что город выстроен весьма правильно и чистота в нем доведена до педантизма. На улице не увидишь ничего лишнего, брошенного. Канавки, идущие
по обеим сторонам улиц, мостики содержатся как будто в каком-нибудь парке. «Скучный город!» — говорил Зеленый с тоской, глядя на эту чистоту. При постройке города не жалели места: улицы так широки и длинны, что в самом деле, без густого народонаселения, немного скучно на них
смотреть.
Мы все повыскакивали из экипажей и побежали
по кустам
смотреть птицу, которая носит это имя.
По дороге от Паарля готтентот-мальчишка, ехавший на вновь вымененной в Паарле лошади, беспрестанно исчезал дорогой в кустах и гонялся за маленькими черепахами. Он поймал две: одну дал в наш карт, а другую ученой партии, но мы и свою сбыли туда же, потому что у нас за ней никто не хотел
смотреть, а она ползала везде, карабкаясь вон из экипажа, и падала.
Жизнь наша опять потекла прежним порядком. Ранним утром всякий занимался чем-нибудь в своей комнате: кто приводил в порядок коллекцию собранных растений, животных и минералов, кто записывал виденное и слышанное, другие читали описание Капской колонии. После тиффинга все расходились
по городу и окрестностям, потом обедали, потом
смотрели на «картинку» и шли спать.
Не последнее наслаждение проехаться
по этой дороге,
смотреть вниз на этот кудрявый, тенистый лес, на голубую гладь залива, на дальние горы и на громадный зеленый холм над вашей головой слева.
Там были все наши. Но что это они делают?
По поляне текла та же мутная речка, в которую мы въехали. Здесь она дугообразно разлилась
по луговине, прячась в густой траве и кустах. Кругом росли редкие пальмы. Трое или четверо из наших спутников, скинув пальто и жилеты, стояли под пальмами и упражнялись в сбивании палками кокосовых орехов. Усерднее всех старался наш молодой спутник
по Капской колонии, П. А. Зеленый, прочие стояли вокруг и
смотрели, в ожидании падения орехов. Крики и хохот раздавались
по лесу.
Шагах в пятидесяти оттуда, на вязком берегу, в густой траве, стояли
по колени в тине два буйвола. Они, склонив головы, пристально и робко
смотрели на эту толпу, не зная, что им делать. Их тут нечаянно застали: это было видно
по их позе и напряженному вниманию, с которым они сторожили минуту, чтоб уйти; а уйти было некуда: направо ли, налево ли, все надо проходить чрез толпу или идти в речку.
Мы пошли назад; индиец принялся опять вопить
по книге, а другие два уселись на пятки слушать; четвертый вынес нам из ниши роз на блюде. Мы заглянули
по соседству и в малайскую мечеть. «Это я и в Казани видел», — сказал один из моих товарищей,
посмотрев на голые стены.
Тут же
смотрели мы красивое растение, листья которого, сначала темно-красные и угловатые,
по мере созревания переходят в зеленый цвет и получают гладкую, продолговатую форму.
По горам, в лесу, огни, точно звезды, плавали, опускаясь и подымаясь
по скатам холмов: видно было, что везде расставлены люди, что на нас
смотрели тысячи глаз, сторожили каждое движение.
Они пробыли почти до вечера. Свита их, прислужники, бродили
по палубе,
смотрели на все, полуразиня рот.
По фрегату раздавалось щелканье соломенных сандалий и беспрестанно слышался шорох шелковых юбок, так что, в иную минуту, почудится что-то будто знакомое… взглянешь и разочаруешься! Некоторые физиономии до крайности глуповаты.
Баба ездил почти постоянно и всякий раз привозил с собой какого-нибудь нового баниоса, вероятно приятеля, желавшего
посмотреть большое судно, четырехаршинные пушки, ядра, с человеческую голову величиной, послушать музыку и
посмотреть ученье, военные тревоги, беганье
по вантам и маневры с парусами.
Дня через три приехали опять гокейнсы, то есть один Баба и другой,
по обыкновению новый,
смотреть фрегат. Они пожелали видеть адмирала, объявив, что привезли ответ губернатора на письма от адмирала и из Петербурга. Баниосы передали, что его превосходительство «увидел письмо с удовольствием и хорошо понял» и что постарается все исполнить. Принять адмирала он, без позволения, не смеет, но что послал уже курьера в Едо и ответ надеется получить скоро.
Заслышишь щелканье их туфлей
по палубе, оставишь перо, возьмешь фуражку и пойдешь
смотреть, зачем приехали.
Он повторил вопрос по-японски и
посмотрел на другого баниоса, тот на третьего, этот на ондер-баниоса, а ондер-баниос на переводчика.
Гребцы,
по обыкновению, хватали все, что им ни бросали, но не ели, а подавали ему: он
смотрел с любопытством и прятал.
У многих в глазах прятался огонь, хотя они и
смотрели,
по обыкновению, сонно и вяло.
«
Смотри в трубу на луну, — говорил ему Болтин, ходивший
по юту, — и как скоро увидишь там трех-четырех человек, скажи мне».
Саброски повесил голову совсем на грудь; другой баниос, подслеповатый, громоздкий старик, с толстым лицом,
смотрел осовелыми глазами на все и
по временам зевал; третий, маленький, совсем исчезал между ними, стараясь подделаться под мину и позу своих соседей.
Его называют огневой, потому что он
смотрит, между прочим, за огнями; и когда крикнут где-нибудь в углу: «Фитиль!» — он мчится что есть мочи
по палубе подать огня.
Я отвык в три месяца от моря и с большим неудовольствием
смотрю, как все стали
по местам, как четверо рулевых будто приросли к штурвалу, ухватясь за рукоятки колеса, как матросы полезли на марсы и как фрегат распустил крылья, а дед начал странствовать с юта к карте и обратно.
— Посмотрите-ка на хозяина, — сказал мне Гошкевич по-русски. Я
посмотрел.
Подходя к перевозу, мы остановились
посмотреть прелюбопытную машину, которая качала из бассейна воду вверх на террасы для орошения полей. Это — длинная, движущаяся на своей оси лестница, ступеньки которой загребали воду и тащили вверх. Машину приводила в движение корова, ходя
по вороту кругом. Здесь, как в Японии, говядину не едят: недостало бы мест для пастбищ; скота держат столько, сколько нужно для работы, от этого и коровы не избавлены от ярма.
Впросонках видел, как пришел Крюднер,
посмотрел на нас, на оставленное ему место, втрое меньше того, что ему нужно
по его росту, подумал и лег, положив ноги на пол, а голову куда-то, кажется, на полку.
Жалко было
смотреть на бедняков, как они, с обнаженною грудью, плечами и ногами, тряслись, посинелые от холода, ожидая часа
по три на своих лодках, пока баниосы сидели в каюте.
Я, имея надежную опору, не без смеха
смотрел, как кто-нибудь из наших поскользнется, спохватится и начнет упираться
по скользкому месту, а другой помчится вдруг
по крутизне, напрасно желая остановиться, и бежит до первого большого дерева, за которое и уцепится.
Комы земли и картофель так и летели
по сторонам, а ликейцы, окружив их,
смотрели внимательно на работу.
Мы сели у окна, на самом сквозном ветру, и
смотрели на огороженный забором плац с аллеею больших тенистых деревьев, назначенный, по-видимому, для ученья солдат.
За городом дорога пошла берегом. Я
смотрел на необозримый залив, на наши суда, на озаряемые солнцем горы, одни, поближе, пурпуровые, подальше — лиловые; самые дальние синели в тумане небосклона. Картина впереди — еще лучше: мы мчались
по большому зеленому лугу с декорацией индийских деревень, прячущихся в тени бананов и пальм. Это одна бесконечная шпалера зелени — на бананах нежной, яркой до желтизны, на пальмах темной и жесткой.
После обедни мы отправились в цирк
смотреть петуший бой. Нам взялся показать его француз Рl., живший в трактире, очень любезный и обязательный человек. Мы заехали за ним в отель. Цирков много. Мы отправились сначала в предместье Бинондо, но там не было никого, не знаю почему; мы — в другой, в предместье Тондо. С полчаса колесили мы
по городу и наконец приехали в предместье. Оно все застроено избушками на курьих ножках и заселено тагалами.
«
Смотрите, бурунов совсем нет, ветер с берега, — говорил он, — вам не придется
по воде идти, ног не замочите, и зубы не заболят».
Когда наша шлюпка направилась от фрегата к берегу, мы увидели, что из деревни бросилось бежать множество женщин и детей к горам, со всеми признаками боязни. При выходе на берег мужчины толпой старались не подпускать наших к деревне, удерживая за руки и за полы. Но им написали по-китайски, что женщины могут быть покойны, что русские съехали затем только, чтоб
посмотреть берег и погулять. Корейцы уже не мешали ходить, но только старались удалить наших от деревни.
Погуляв
по северной стороне островка, где есть две красивые, как два озера, бухты, обсаженные деревьями, мы воротились в село. Охотники наши застрелили дорогой три или четыре птицы. В селе на берегу разостланы были циновки; на них сидели два старика, бывшие уже у нас, и пригласили сесть и нас. Почти все жители села сбежались
смотреть на редких гостей.