Неточные совпадения
Про старичка, какого-нибудь Кузьму Петровича,
скажут, что у него было душ двадцать, что холера избавила его от большей части из них, что землю он отдает внаем за двести рублей, которые
посылает сыну, а сам «живет в людях».
«Положите метку, —
сказал дедушка, — когда назад
пойдем, так я вам и
скажу, где кончится канал и где начало океана…
Только изредка кто-нибудь придет сверху и
скажет, что славно
идем: девять узлов, ветер попутный.
«
Иди, Сенька, дьявол, скорее! тебя Иван Александрович давно зовет», —
сказал этот же матрос Фаддееву, когда тот появился.
«Поди к вахтенному, —
сказал рассыльный, — всех требуют!» Фаддеев сделался очень серьезен и
пошел, а по возвращении был еще серьезнее.
«Вот ведь это кто все рассказывает о голубом небе да о тепле!» —
сказал Лосев. «Где же тепло? Подавайте голубое небо и тепло!..» — приставал я. Но дед маленькими своими шажками проворно
пошел к карте и начал мерять по ней циркулем градусы да чертить карандашом. «Слышите ли?» —
сказал я ему.
«Сегодня воскресенье, оттого и магазины заперты», —
сказал консул, который
шел тут же с нами.
Я не
пошел, зная, что он
скажет.
Дорогой навязавшийся нам в проводники малаец принес нам винограду. Мы
пошли назад все по садам, между огромными дубами, из рытвины в рытвину, взобрались на пригорок и, спустившись с него, очутились в городе. Только что мы вошли в улицу, кто-то
сказал: «Посмотрите на Столовую гору!» Все оглянулись и остановились в изумлении: половины горы не было.
«Вы, что ли, просили старуху Вельч и Каролину чай пить вместе…» — «Нет, не я, а Посьет, —
сказал он, — а что?» — «Да чай готов, и Каролина ждет…» Я хотел обратиться к Посьету, чтоб убедить его
идти, но его уже не было.
— «Но почти весь испанский херес и портвейн
идут в Англию, — заметил я, — что же делают из здешнего?» — «Делают херес, портвейн, —
сказал Ферстфельд, — потому что настоящего испанского вина недостает».
«Ужинать пора», —
сказал вдруг барон, и мы
пошли.
Здесь нужны люди, которые бы
шли на подвиг; или надо обмануть пришельцев,
сказать, что клад зарыт в земле, как сделал земледелец перед смертью с своими детьми, чтобы они изрыли ее всю.
«It rain» («Дождь
идет»), —
сказала mr-s Welch.
А это так же обыкновенно на море, как если б
сказать на берегу: «Дождь
идет, или пасмурно, ясно».
Наконец мои товарищи вернулись. Они
сказали, что нагулялись вдоволь, хотя ничего и не видели.
Пошли в столовую и принялись опять за содовую воду.
Мы
пошли назад; индиец принялся опять вопить по книге, а другие два уселись на пятки слушать; четвертый вынес нам из ниши роз на блюде. Мы заглянули по соседству и в малайскую мечеть. «Это я и в Казани видел», —
сказал один из моих товарищей, посмотрев на голые стены.
Ко мне пришел Савич
сказать, что последняя шлюпка
идет на берег, чтоб я торопился.
«И все надо в Едо
посылать?» — «Все!» —
сказал, потянув в себя воздух, Льода.
Про другое, которое следовало переслать в Едо, к высшим властям, он велел
сказать, что оно должно быть принято с соблюдением церемониала, а он, губернатор, определить его сам не в состоянии и потому
послал в столицу просить разрешения.
Он ужасно встревожился, опасаясь, вероятно, не за подкреплением ли
идут суда, и поспешно прислал
сказать, чтобы мы не
посылали транспорта, что свежую провизию мы можем покупать от голландцев, а они будут получать от японцев.
Наконец, не знаю в который раз, вбежавший Кичибе объявил, что если мы отдохнули, то губернатор ожидает нас, то есть если устали, хотел он, верно,
сказать. В самом деле устали от праздности. Это у них называется дело делать. Мы
пошли опять в приемную залу, и начался разговор.
Но стоит только
сказать, что мы сейчас сами
пойдем на шлюпках в Нагасаки, — тотчас явятся, нет сомнения.
Так и есть: страх сильно может действовать. Вчера, второго сентября,
послали записку к японцам с извещением, что если не явятся баниосы, то один из офицеров послан будет за ними в город. Поздно вечером приехал переводчик
сказать, что баниосы завтра будут в 12 часов.
Но баниосы не обрадовались бы, узнавши, что мы
идем в Едо. Им об этом не
сказали ни слова. Просили только приехать завтра опять, взять бумаги да подарки губернаторам и переводчикам, еще прислать, как можно больше, воды и провизии. Они не подозревают, что мы сбираемся продовольствоваться этой провизией — на пути к Едо! Что-то будет завтра?
В какой день
идут и… куда?» — хотелось бы еще спросить, да не решаются: сами чувствуют, что не
скажут.
Потом секретарь и баниосы начали предлагать вопросы: «Что нас заставляет
идти внезапно?» — «Нечего здесь больше делать», — отвечали им. «Объяснена ли причина в письме к губернатору?» — «В этих бумагах объяснены мои намерения», — приказал
сказать адмирал.
Кичибе извивался, как змей, допрашиваясь, когда
идем, воротимся ли, упрашивая
сказать день, когда выйдем, и т. п. Но ничего не добился. «Спудиг (скоро), зер спудиг», — отвечал ему Посьет. Они просили
сказать об этом по крайней мере за день до отхода — и того нет. На них, очевидно, напала тоска. Наступила их очередь быть игрушкой. Мы мистифировали их, ловко избегая отвечать на вопросы. Так они и уехали в тревоге, не добившись ничего, а мы сели обедать.
Эйноске встал,
пошел к дверям, поспешно воротился и
сказал, что приехали еще двое баниосов, но часовой не пускает их.
Японцы уехали с обещанием вечером привезти ответ губернатора о месте. «Стало быть, о прежнем, то есть об отъезде, уже нет и речи», —
сказали они, уезжая, и стали отирать себе рот, как будто стирая прежние слова. А мы начали толковать о предстоящих переменах в нашем плане. Я еще, до отъезда их, не утерпел и вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, —
сказал я, — велите опять отвязывать, не
пойдем».
Баниосы спрашивали, что заключается в этой записочке, но им не
сказали, так точно, как не объявили и губернатору, куда и надолго ли мы
идем. Мы все думали, что нас остановят, дадут место и
скажут, что полномочные едут; но ничего не было. Губернаторы, догадавшись, что мы
идем не в Едо, успокоились. Мы
сказали, что уйдем сегодня же, если ветер будет хорош.
У Вусуна обыкновенно останавливаются суда с опиумом и отсюда отправляют свой товар на лодках в Шанхай, Нанкин и другие города. Становилось все темнее; мы
шли осторожно. Погода была пасмурная. «Зарево!» —
сказал кто-то. В самом деле налево, над горизонтом, рдело багровое пятно и делалось все больше и ярче. Вскоре можно было различить пламя и вспышки — от выстрелов. В Шанхае — сражение и пожар, нет сомнения! Это помогло нам определить свое место.
«Куда нам деться? две коровы
идут», —
сказал барон Крюднер, и мы кинулись в лавочку, а коровы прошли дальше.
«Однако ж час, —
сказал барон, — пора домой; мне завтракать (он жил в отели), вам обедать». Мы
пошли не прежней дорогой, а по каналу и повернули в первую длинную и довольно узкую улицу, которая вела прямо к трактиру. На ней тоже купеческие домы, с высокими заборами и садиками, тоже бежали вприпрыжку носильщики с ношами. Мы пришли еще рано; наши не все собрались: кто
пошел по делам службы, кто фланировать, другие хотели пробраться в китайский лагерь.
Вдали
шла процессия: носильщики несли… сундук не сундук — «гроб», —
сказал кто-то.
Адмирал приказал
сказать Накамуре, что он просит полномочных на второй прощальный обед на фрегат. Между тем наступил их Новый год, начинающийся с январским новолунием. Это было 17 января. Адмирал
послал двум старшим полномочным две свои визитные карточки и подарки, состоящие из вишневки, ликеров, части быка, пирожного, потом
послали им маленькие органы, картинки, альбомы и т. п.
Полномочные опять пытались узнать, куда мы
идем, между прочим, не в Охотское ли море, то есть не
скажем ли, в Петербург. «Теперь пока в Китай, —
сказали им, — в Охотском море — льды, туда нельзя». Эта скрытость очевидно не нравилась им. Напрасно Кавадзи прищуривал глаза, закусывал губы: на него смотрели с улыбкой. Беда ему, если мы
идем в Едо!
Адмирал не хотел, однако ж, напрасно держать их в страхе: он предполагал объявить им, что мы воротимся не прежде весны, но только хотел
сказать это уходя, чтобы они не делали возражений. Оттого им
послали объявить об этом, когда мы уже снимались с якоря. На прощанье Тсутсуй и губернаторы прислали еще недосланные подарки, первый бездну ящиков адмиралу, Посьету, капитану и мне, вторые — живности и зелени для всех.
«Куда же мы
идем?» — вдруг спросил кто-то из нас, и все мы остановились. «Куда эта дорога?» — спросил я одного жителя по-английски. Он показал на ухо, помотал головой и сделал отрицательный знак. «Пойдемте в столицу, —
сказал И. В. Фуругельм, — в Чую, или Чуди (Tshudi, Tshue — по-китайски Шоу-ли, главное место, но жители произносят Шули); до нее час ходьбы по прекрасной дороге, среди живописных пейзажей». — «Пойдемте».
«Если Япония откроет свои порты для торговли всем нациям, —
сказал я, — может быть, вы поспешите вместе с товарами
послать туда и ваши переводы Нового завета.
У многих, особенно у старух, на шее, на медной цепочке, сверх платья, висят медные же или серебряные кресты или медальоны с изображениями святых. Нечего прибавлять, что все здешние индийцы — католики. В дальних местах, внутри острова, есть еще малочисленные племена, или, лучше
сказать, толпы необращенных дикарей; их называют негритами (negritos). Испанское правительство иногда
посылает за ними небольшие отряды солдат, как на охоту за зверями.
Мы спросили Абелло и Кармена: он
сказал, что они уже должны быть на службе, в администрации сборов, и
послал за ними тагала, а нас попросил войти вверх, в комнаты, и подождать минуту.
Когда мы садились в катер, вдруг пришли
сказать нам, что гости уж едут, что часть общества опередила нас. А мы еще не отвалили! Как засуетились наши молодые люди! Только что мы выгребли из Пассига, велели поставить паруса и понеслись. Под берегом было довольно тихо, и катер
шел покойно, но мы видели вдали, как кувыркалась в волнах крытая барка с гостями.
«Надо бы; да тогда тише
пойдем, не поспеем прежде гостей, —
сказал Бутаков, — вот уж они где, за французским пароходом: эк их валяет!»
Сначала взяли было один, а потом постепенно и все четыре рифа. Медленно, туго
шли мы, или, лучше
сказать, толклись на одном месте. Долго
шли одним галсом, и 8-го числа воротились опять на то же место, где были 7-го. Килевая качка несносная, для меня, впрочем, она лучше боковой, не толкает из угла в угол, но кого укачивает, тем невыносимо.
Но их мало, жизни нет, и пустота везде. Мимо фрегата редко и робко скользят в байдарках полудикие туземцы. Только Афонька, доходивший в своих охотничьих подвигах, через леса и реки, и до китайских, и до наших границ и говорящий понемногу на всех языках, больше смесью всех, между прочим и наречиями диких, не робея,
идет к нам и всегда норовит прийти к тому времени, когда команде раздают вино. Кто-нибудь поднесет и ему: он выпьет и не благодарит выпивши, не
скажет ни слова, оборотится и уйдет.
Все жители Аяна столпились около нас: все благословляли в путь. Ч. и Ф., без сюртуков,
пошли пешком проводить нас с версту. На одном повороте за скалу Ч.
сказал: «Поглядите на море: вы больше его не увидите». Я быстро оглянулся, с благодарностью, с любовью, почти со слезами. Оно было сине, ярко сверкало на солнце серебристой чешуей. Еще минута — и скала загородила его. «Прощай, свободная стихия! в последний раз…»
Сегодня, возвращаясь с прогулки, мы встретили молодую крестьянскую девушку, очень недурную собой, но с болезненной бледностью на лице. Она
шла в пустую, вновь строящуюся избу. «Здравствуй! ты нездорова?» — спросили мы. «Была нездорова: голова с месяц болела, теперь здорова», — бойко отвечала она. «Какая же ты красавица!» —
сказал кто-то из нас. «Ишь что выдумали! — отвечала она, — вот войдите-ка лучше посмотреть, хорошо ли мы строим новую избу?»
«Ну, я
пойду немного пешком», —
сказал я и
пошел по прекрасному лугу мимо огромных сосен.
— «Пустое, остановишь!» —
сказал я и
пошел.