Неточные совпадения
В Англии и ее колониях письмо есть заветный предмет, который проходит чрез тысячи
рук,
по железным и другим дорогам,
по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо того, к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же.
По-английски, если не ошибаюсь, и командуют «Все
руки вверх!» («All hands up!»).
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в
руках,
по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга
руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия; смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к самому себе, некоторого презрения или,
по крайней мере, холодности к другому, но благоговения к толпе, то есть к обществу.
И пока бегут не спеша за Егоркой на пруд, а Ваньку отыскивают
по задним дворам или Митьку извлекают из глубины девичьей, барин мается, сидя на постеле с одним сапогом в
руках, и сокрушается об отсутствии другого.
Мне видится длинный ряд бедных изб, до половины занесенных снегом.
По тропинке с трудом пробирается мужичок в заплатах. У него висит холстинная сума через плечо, в
руках длинный посох, какой носили древние. Он подходит к избе и колотит посохом, приговаривая: «Сотворите святую милостыню». Одна из щелей, закрытых крошечным стеклом, отодвигается, высовывается обнаженная загорелая
рука с краюхою хлеба. «Прими, Христа ради!» — говорит голос.
Иногда он, не зная назначения какой-нибудь вещи, брал ее в
руки и долго рассматривал, стараясь угадать, что бы это такое было, и уже ставил
по своему усмотрению.
Трудно было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет
по столу до тех пор, пока обратный толчок не погонит его назад. Мне уж становилось досадно: делать ничего нельзя, даже читать. Сидя ли, лежа ли, а все надо думать о равновесии, упираться то ногой, то
рукой.
На камине и
по углам везде разложены минералы, раковины, чучелы птиц, зверей или змей, вероятно все «с острова Св. Маврикия». В камине лежало множество сухих цветов, из породы иммортелей, как мне сказали. Они лежат, не изменяясь
по многу лет: через десять лет так же сухи, ярки цветом и так же ничем не пахнут, как и несорванные. Мы спросили инбирного пива и констанского вина, произведения знаменитой Констанской горы. Пиво мальчик вылил все на барона Крюднера, а констанское вино так сладко, что из
рук вон.
Англичане,
по примеру других своих колоний, освободили черных от рабства, несмотря на то что это повело за собой вражду голландских фермеров и что земледелие много пострадало тогда, и страдает еще до сих пор, от уменьшения
рук. До 30 000 черных невольников обработывали землю, но сделать их добровольными земледельцами не удалось: они работают только для удовлетворения крайних своих потребностей и затем уже ничего не делают.
На крыльце лежало бесчисленное множество тыкв; шагая между ними, мы добрались до хозяина и до его
руки, которую потрясли все
по очереди.
Он молча, церемонно подал нам
руки и заговорил по-английски о нашей экспедиции, расспрашивал о фрегате, о числе людей и т. п.
По тропинке, сквозь кусты, пробрались мы не без труда к круглому небольшому бассейну, в который струился горячий ключ, и опустили в него
руки.
Я выскочил из-за стола, гляжу, он бежит
по коридору прямо в мою комнату; в
руках у него гром и молния, а около него распространяется облако смрадного дыма.
Наконец пора было уходить. Сейоло подал нам
руку и ласково кивнул головой. Я взял у него портрет и отдал жене его, делая ей знак, что оставляю его ей в подарок. Она, по-видимому, была очень довольна, подала мне
руку и с улыбкой кивала нам головой. И ему понравилось это. Он, от удовольствия, привстал и захохотал. Мы вышли и поблагодарили джентльменов.
Мы через рейд отправились в город, гоняясь
по дороге с какой-то английской яхтой, которая ложилась то на правый, то на левый галс, грациозно описывая круги. Но и наши матросы молодцы: в белых рубашках, с синими каймами
по воротникам, в белых же фуражках, с расстегнутой грудью, они при слове «Навались! дай ход!» разом вытягивали мускулистые
руки, все шесть голов падали на весла, и, как львы, дерущие когтями землю, раздирали веслами упругую влагу.
Представьте, что из шестидесяти тысяч жителей женщин только около семисот. Европеянок, жен, дочерей консулов и других живущих
по торговле лиц немного, и те, как цветы севера, прячутся в тень, а китаянок и индианок еще меньше. Мы видели в предместьях несколько китайских противных старух; молодых почти ни одной; но зато видели несколько молодых и довольно красивых индианок. Огромные золотые серьги, кольца, серебряные браслеты на
руках и ногах бросались в глаза.
Женщины попроще ходят
по городу сами, а тех, которые богаче или важнее, водят под
руки.
Я ходил часто
по берегу, посещал лавки, вглядывался в китайскую торговлю, напоминающую во многом наши гостиные дворы и ярмарки, покупал разные безделки, между прочим чаю — так, для пробы. Отличный чай, какой у нас стоит рублей пять, продается здесь (это уж из третьих или четвертых
рук)
по тридцати коп. сер. и самый лучший
по шестидесяти коп. за английский фунт.
Я ушел, оставя его разведываться как знает, и только издали видел, как он, точно медведь среди стаи собак, отбивался от китайцев, колотя их
по протянутым к нему
рукам.
Только и слышишь команду: «На марса-фалах стоять! марса-фалы отдать!» Потом зажужжит, скользя
по стеньге, отданный парус, судно сильно накренится, так что схватишься за что-нибудь
рукой, польется дождь, и праздничный, солнечный день в одно мгновение обратится в будничный.
Вечером задул свежий ветер. Я напрасно хотел писать: ни чернильница, ни свеча не стояли на столе, бумага вырывалась из-под
рук. Успеешь написать несколько слов и сейчас протягиваешь
руку назад — упереться в стену, чтоб не опрокинуться. Я бросил все и пошел ходить
по шканцам; но и то не совсем удачно, хотя я уже и приобрел морские ноги.
А кругом, над головами, скалы, горы, крутизны, с красивыми оврагами, и все поросло лесом и лесом. Крюднер ударил топором
по пню, на котором мы сидели перед хижиной; он сверху весь серый; но едва топор сорвал кору, как под ней заалело дерево, точно кровь. У хижины тек ручеек, в котором бродили красноносые утки. Ручеек можно перешагнуть, а воды в нем так мало, что нельзя и
рук вымыть.
А между тем наступал опять вечер с нитями огней
по холмам, с отражением холмов в воде, с фосфорическим блеском моря, с треском кузнечиков и криком гребцов «Оссильян, оссильян!» Но это уж мало заняло нас: мы привыкли, ознакомились с местностью, и оттого шканцы и ют тотчас опустели, как только буфетчики, Янцен и Витул, зазвенели стаканами, а вестовые, с фуражками в
руках, подходили то к одному, то к другому с приглашением «Чай кушать».
Весь этот люд, то есть свита, все до одного вдруг, как
по команде, положили
руки на колени, и поклонились низко, и долго оставались в таком положении, как будто хотят играть в чехарду.
Вдруг из дверей явились, один за другим, двенадцать слуг,
по числу гостей; каждый нес обеими
руками чашку с чаем, но без блюдечка. Подойдя к гостю, слуга ловко падал на колени, кланялся, ставил чашку на пол, за неимением столов и никакой мебели в комнатах, вставал, кланялся и уходил. Ужасно неловко было тянуться со стула к полу в нашем платье. Я протягивал то одну, то другую
руку и насилу достал. Чай отличный, как желтый китайский. Он густ, крепок и ароматен, только без сахару.
Воцарилось глубочайшее молчание. Губернатор вынул из лакированного ящика бумагу и начал читать чуть слышным голосом, но внятно. Только что он кончил, один старик лениво встал из ряда сидевших
по правую
руку, подошел к губернатору, стал, или, вернее, пал на колени, с поклоном принял бумагу, подошел к Кичибе, опять пал на колени, без поклона подал бумагу ему и сел на свое место.
«Точно так-с, — отвечал он с той улыбкой человека навеселе, в которой умещаются и обида и удовольствие, — писать вовсе не могу», — прибавил он, с влажными глазами и с той же улыбкой, и старался водить
рукой по воздуху, будто пишет.
Но холодно; я прятал
руки в рукава или за пазуху,
по карманам, носы у нас посинели. Мы осмотрели, подойдя вплоть к берегу, прекрасную бухту, которая лежит налево, как только входишь с моря на первый рейд. Я прежде не видал ее, когда мы входили: тогда я занят был рассматриванием ближних берегов, батарей и холмов.
Положив ногу на ногу и спрятав
руки в рукава, он жевал табак и
по временам открывал рот… что за рот! не обращая ни на что внимания.
Здесь, по-видимому,
руки человеческие и время нипочем.
«Долго останетесь здесь?» — «Смотря
по обстоятельствам», — отвечал я, держа
рукой подушку стула, которая опять было зашевелилась подо мной.
Вы только отсторонились от одного, а другой слегка трогает за плечо, вы пятитесь, но вам торопливо кричит третий — вы отскакиваете, потому что у него в обеих
руках какие-то кишки или длинная, волочащаяся
по земле рыба.
Простыми глазами сразу увидишь, что находишься
по преимуществу в земледельческом государстве и что недаром
рука богдыхана касается однажды в год плуга как главного, великого деятеля страны: всякая вещь обдуманно, не как-нибудь, применена к делу; все обработано, окончено; не увидишь кучки соломы, небрежно и не у места брошенной, нет упадшего плетня и блуждающей среди посевов козы или коровы; не валяется нигде оставленное без умысла и бесполезно гниющее бревно или какой-нибудь подобный годный в дело предмет.
Мы шли
по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В
руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
Они стали все четверо в ряд — и мы взаимно раскланялись. С правой стороны, подле полномочных, поместились оба нагасакские губернатора, а
по левую еще четыре, приехавшие из Едо, по-видимому, важные лица. Сзади полномочных сели их оруженосцы, держа богатые сабли в
руках; налево, у окон, усажены были в ряд чиновники, вероятно тоже из Едо:
по крайней мере мы знакомых лиц между ними не заметили.
Мне, например, не случалось видеть, чтоб японец прямо ходил или стоял, а непременно полусогнувшись,
руки постоянно держит наготове, на коленях, и так и смотрит
по сторонам, нельзя ли кому поклониться.
Лишь только завидит кого-нибудь равного себе, сейчас колени у него начинают сгибаться, он точно извиняется, что у него есть ноги, потом он быстро наклонится, будто переломится пополам,
руки вытянет
по коленям и на несколько секунд оцепенеет в этом положении; после вдруг выпрямится и опять согнется, и так до трех раз и больше.
Китайцы, напротив, сами купцы
по преимуществу и,
по меркантильному духу и спекулятивным способностям, превосходят англичан и американцев и не выпустят из своих
рук внутренней торговли.
Переводчики ползали
по полу: напрасно я приглашал их в другую комнату, они и
руками и ногами уклонились от обеда, как от дела, совершенно невозможного в присутствии grooten herren, важных особ.
Накамура, как медведь, неловко влезал на место, где сидели полномочные, сжимал,
по привычке многих японцев,
руки в кулаки и опирал их о колени, морщил лоб и говорил с важностью.
Как он обрадовался, когда Посьет,
по приказанию адмирала, дотронулся до бумаги
рукой: это значило — взял.
Он полюбил Посьета и меня, беспрестанно гладил нас
по плечу, подавал
руку.
И. В. Фуругельм, которому не нравилось это провожанье, махнул им
рукой, чтоб шли прочь: они в ту же минуту согнулись почти до земли и оставались в этом положении, пока он перестал обращать на них внимание, а потом опять шли за нами, прячась в кусты, а где кустов не было, следовали
по дороге, и все издали.
«На берег кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село в катер, все в белом, — иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно
руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души.
По огромному заливу кое-где ползают лодки, как сонные мухи.
В зале, на полу, перед низенькими, длинными, деревянными скамьями, сидело рядами до шести — или семисот женщин, тагалок, от пятнадцатилетнего возраста до зрелых лет: у каждой было
по круглому, гладкому камню в
руках, а рядом, на полу, лежало
по куче листового табаку.
«Вот две сигары одного табаку и разных сверток, попробуйте, — сказал он, сунув нам в
руки по два полена из табаку, — это лучшие сорты, одна свернута по-гавански, круче и косее, другая по-здешнему, прямо.
Здесь мы,
по тенистой и сырой тропинке, дошли до пустого шалаша, отдохнули, переправились
по доске через речку, то того быструю, что, когда я, переходя
по зыбкому мостику, уперся в дно ручья длинной палкой, у меня мгновенно вырвало ее течением из
рук и вынесло в море.
Когда наша шлюпка направилась от фрегата к берегу, мы увидели, что из деревни бросилось бежать множество женщин и детей к горам, со всеми признаками боязни. При выходе на берег мужчины толпой старались не подпускать наших к деревне, удерживая за
руки и за полы. Но им написали по-китайски, что женщины могут быть покойны, что русские съехали затем только, чтоб посмотреть берег и погулять. Корейцы уже не мешали ходить, но только старались удалить наших от деревни.
Прочие трогали нас за платье, за белье, за сапоги, гладили
рукой сукно, которое, по-видимому, очень нравилось им.