Неточные совпадения
Я писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как
в первый раз
пал на нас у подошвы гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового неба и такого же моря, заплескали голубые волны, засияли синие небеса, как мы жадно бросились к берегу погреться горячим дыханием
земли, как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием цветов.
«Да неужели есть берег? — думаешь тут, — ужели я был когда-нибудь на
земле, ходил твердой ногой,
спал в постели, мылся пресной водой, ел четыре-пять блюд, и все
в разных тарелках, читал, писал на столе, который не пляшет?
Мы через рейд отправились
в город, гоняясь по дороге с какой-то английской яхтой, которая ложилась то на правый, то на левый галс, грациозно описывая круги. Но и наши матросы молодцы:
в белых рубашках, с синими каймами по воротникам,
в белых же фуражках, с расстегнутой грудью, они при слове «Навались! дай ход!» разом вытягивали мускулистые руки, все шесть голов
падали на весла, и, как львы, дерущие когтями
землю, раздирали веслами упругую влагу.
Перед высшим лицом японец быстро
падает на пол, садится на пятки и поклонится
в землю.
«Это все и у нас увидишь каждый день
в любой деревне, — сказал я барону, — только у нас, при таком побоище, обыкновенно баба побежит с кочергой или кучер с кнутом разнимать драку, или мальчишка бросит камешком». Вскоре белый петух
упал на одно крыло, вскочил, побежал, хромая,
упал опять и наконец пополз по арене. Крыло волочилось по
земле, оставляя дорожку крови.
— Не один он думал так, и это верно было: чем дальше — тем горячее в туннеле, тем больше хворало и
падало в землю людей. И всё сильнее текли горячие ключи, осыпалась порода, а двое наших, из Лугано, сошли с ума. Ночами в казарме у нас многие бредили, стонали и вскакивали с постелей в некоем ужасе…
И только небо засветилось, // Все шумно вдруг зашевелилось, // Сверкнул за строем строй. // Полковник наш рожден был хватом // Слуга царю, отец солдатам… // Да, жаль его: сражен булатом, // Он
спит в земле сырой.
Один только есть у всех существ верный руководитель. Руководитель этот — всемирный дух, который заставляет каждое существо делать то, что ему должно делать: дух этот в дереве велит ему расти к солнцу, в цветке велит ему переходить в семя, в семени велит ему
упасть в землю и прорасти. В человеке дух этот велит ему соединяться любовью с другими существами.
Видит труп оцепенелый; // Прям, недвижим, посинелый, // Длинным саваном обвит. // Страшен милый прежде вид; // Впалы мертвые ланиты; // Мутен взор полуоткрытый; // Руки сложены крестом. // Вдруг привстал… манит перстом… // «Кончен путь: ко мне, Людмила; // Нам постель — темна могила; // За́вес — саван гробовой; // Сладко
спать в земле сырой».
И он вспомнил слова Евангелия: «Истинно, истинно говорю вам, если пшеничное зерно, падши на землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода». «Вот и я
упадаю в землю. Да, истинно, истинно», — думал он.
Неточные совпадения
— Ну, Христос с вами! отведите им по клочку
земли под огороды! пускай сажают капусту и
пасут гусей! — коротко сказала Клемантинка и с этим словом двинулась к дому,
в котором укрепилась Ираидка.
Он
спал на голой
земле и только
в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́ камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил
в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.
—
Спит душенька на подушечке…
спит душенька на перинушке… а боженька тук-тук! да по головке тук-тук! да по темечку тук-тук! — визжала блаженная, бросая
в Грустилова щепками,
землею и сором.
— Невыгодно! да через три года я буду получать двадцать тысяч годового дохода с этого именья. Вот оно как невыгодно!
В пятнадцати верстах. Безделица! А земля-то какова? разглядите
землю! Всё поемные места. Да я засею льну, да тысяч на пять одного льну отпущу; репой засею — на репе выручу тысячи четыре. А вон смотрите — по косогору рожь поднялась; ведь это все
падаль. Он хлеба не сеял — я это знаю. Да этому именью полтораста тысяч, а не сорок.
Бывало, стоишь, стоишь
в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг
упадет с шумом слишком большой кусок на
землю — право, один страх хуже всякого наказания.