Неточные совпадения
Но, к удивлению и удовольствию моему, на длинном столе стоял всего
один графин хереса, из которого
человека два выпили по рюмке, другие и не заметили его.
— Что ж случилось?» — «В бурю ветром пятнадцать
человек в море снесло; насилу вытащили, а
один утонул.
На фрегате открылась холера, и мы, дойдя только до Дании, похоронили троих
людей, да
один смелый матрос сорвался в бурную погоду в море и утонул.
Там все принесено в жертву экономии; от этого
людей на них мало, рулевой большею частию
один: нельзя понадеяться, что ночью он не задремлет над колесом и не прозевает встречных огней.
Только и говорится о том, как корабль стукнулся о камень, повалился на бок, как рухнули мачты, палубы, как гибли сотнями
люди —
одни раздавленные пушками, другие утонули…
Даже пресную воду стали выдавать по порциям: сначала по две, потом по
одной кружке в день на
человека, только для питья.
«Нет, извольте сказать, чем он нехорош, я требую этого, — продолжает он, окидывая всех взглядом, — двадцать
человек обедают, никто слова не говорит, вы
один только…
Поэтому я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и с совершенно сухими глазами. Не называйте меня неблагодарным, что я, говоря «о петербургской станции», умолчал о дружбе, которой
одной было бы довольно, чтоб удержать
человека на месте.
Не лучше ли, когда порядочные
люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего
один от другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя, то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Фантастическое освещение цветных стекол в стрельчатых окнах, полумрак по углам, белые статуи великих
людей в нишах и безмолвная, почти недышащая толпа молящихся — все это образует
одно общее, грандиозное впечатление, от которого долго слышится какая-то музыка в нервах.
Эта качка напоминала мне пока наши похождения в Балтийском и Немецком морях — не больше. Не привыкать уже было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и ноги постепенно поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и то с грехом пополам: но не
один раз будил меня стук, топот
людей, суматоха с парусами.
С этим же равнодушием он, то есть Фаддеев, — а этих Фаддеевых легион — смотрит и на новый прекрасный берег, и на невиданное им дерево,
человека — словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме
одного ничем не сокрушимого стремления к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на
одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают
люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
Нельзя же, однако, чтоб масленица не вызвала у русского
человека хоть
одной улыбки, будь это и среди знойных зыбей Атлантического океана.
Одним, вероятно, благоприятствовали обстоятельства, и они приучились жить обществом, заниматься честными и полезными промыслами — словом, быть порядочными
людьми; другие остаются в диком, почти в скотском состоянии, избегают даже друг друга и ведут себя негодяями.
По дороге везде работали черные арестанты с непокрытой головой, прямо под солнцем, не думая прятаться в тень. Солдаты, не спуская с них глаз, держали заряженные ружья на втором взводе. В
одном месте мы застали
людей, которые ходили по болотистому дну пропасти и чего-то искали. Вандик поговорил с ними по-голландски и сказал нам, что тут накануне утонул пьяный
человек и вот теперь ищут его и не могут найти.
Шумной и многочисленной толпой сели мы за стол.
Одних русских было
человек двенадцать да несколько семейств англичан. Я успел заметить только белокурого полного пастора с женой и с детьми. Нельзя не заметить: крик, шум, везде дети, в сенях, по ступеням лестницы, в нумерах, на крыльце, — и все пастора. Настоящий Авраам — после божественного посещения!
Мы завтракали впятером: доктор с женой, еще какие-то двое молодых
людей, из которых
одного звали капитаном, да еще англичанин, большой ростом, большой крикун, большой говорун, держит себя очень прямо, никогда не смотрит под ноги, в комнате всегда сидит в шляпе.
Я на родине ядовитых перцев, пряных кореньев, слонов, тигров, змей, в стране бритых и бородатых
людей, из которых
одни не ведают шапок, другие носят кучу ткани на голове:
одни вечно гомозятся за работой, c молотом, с ломом, с иглой, с резцом; другие едва дают себе труд съесть горсть рису и переменить место в целый день; третьи, объявив вражду всякому порядку и труду, на легких проа отважно рыщут по морям и насильственно собирают дань с промышленных мореходцев.
Людей, как это они всегда делают, отвели на
один из Зондских островов в плен, а судно утопили.
Их было
человек пять;
одни полуголые, другие неопрятно одетые.
Между прочим, наше внимание поразил
один молодой
человек своей наружностью.
Какую роль играет этот орех здесь, в тропических широтах! Его едят и
люди, и животные; сок его пьют; из ядра делают масло, составляющее
одну из главных статей торговли в Китае, на Сандвичевых островах и в многих других местах; из древесины строят домы, листьями кроют их, из чашек ореха делают посуду.
Сингапур —
один из всемирных рынков, куда пока еще стекается все, что нужно и не нужно, что полезно и вредно
человеку. Здесь необходимые ткани и хлеб, отрава и целебные травы. Немцы, французы, англичане, американцы, армяне, персияне, индусы, китайцы — все приехало продать и купить: других потребностей и целей здесь нет. Роскошь посылает сюда за тонкими ядами и пряностями, а комфорт шлет платье, белье, кожи, вино, заводит дороги, домы, прорубается в глушь…
При нас, однако, с
людьми ничего не случилось; но у
одного китайца, который забрался подальше в лес, тигр утащил собаку.
Лодки, с семействами, стоят рядами на
одном месте или разъезжают по рейду, занимаясь рыбной ловлей, торгуют, не то так перевозят
людей с судов на берег и обратно. Все они с навесом, вроде кают. Везде увидишь семейные сцены: обедают, занимаются рукодельем, или мать кормит грудью ребенка.
Я думал, что исполнится наконец и эта моя мечта — увидеть необитаемый остров; но напрасно: и здесь живут
люди, конечно всего
человек тридцать разного рода Робинзонов, из беглых матросов и отставных пиратов, из которых
один до сих пор носит на руке какие-то выжженные порохом знаки прежнего своего достоинства. Они разводят ям, сладкий картофель, таро, ананасы, арбузы. У них есть свиньи, куры, утки. На другом острове они держат коров и быков, потому что на Пиле скот портит деревья.
Но
один потерпел при выходе какое-то повреждение, воротился и получил помощь от жителей: он был так тронут этим, что, на прощанье, съехал с
людьми на берег, поколотил и обобрал поселенцев. У
одного забрал всех кур, уток и тринадцатилетнюю дочь, у другого отнял свиней и жену, у старика же Севри, сверх того, две тысячи долларов — и ушел. Но прибывший вслед за тем английский военный корабль дал об этом знать на Сандвичевы острова и в Сан-Франциско, и преступник был схвачен, с судном, где-то в Новой Зеландии.
Я пошел проведать Фаддеева. Что за картина! в нижней палубе сидело, в самом деле,
человек сорок: иные покрыты были простыней с головы до ног, а другие и без этого. Особенно
один уже пожилой матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и сидел голый, опершись руками и головой на бочонок, служивший ему столом.
Позвали обедать.
Один столик был накрыт особо, потому что не все уместились на полу; а всех было
человек двадцать. Хозяин, то есть распорядитель обеда, уступил мне свое место. В другое время я бы поцеремонился; но дойти и от палатки до палатки было так жарко, что я измучился и сел на уступленное место — и в то же мгновение вскочил: уж не то что жарко, а просто горячо сидеть. Мое седалище состояло из десятков двух кирпичей, служивших каменкой в бане: они лежали на солнце и накалились.
Солнце уж было низко на горизонте, когда я проснулся и вышел.
Люди бродили по лесу, лежали и сидели группами;
одни готовили невод, другие купались. Никогда скромный Бонин-Cима не видал такой суматохи на своих пустынных берегах!
Однажды, при них, заставили матрос маршировать: японцы сели на юте на пятках и с восторгом смотрели, как четыреста
человек стройно перекидывали в руках ружья, точно перья, потом шли, нога в ногу, под музыку, будто
одна одушевленная масса.
Японцы тихо, с улыбкой удовольствия и удивления, сообщали друг другу замечания на своем звучном языке. Некоторые из них, и особенно
один из переводчиков, Нарабайоси 2-й (их два брата, двоюродные, иначе гейстра), молодой
человек лет 25-ти, говорящий немного по-английски, со вздохом сознался, что все виденное у нас приводит его в восторг, что он хотел бы быть европейцем, русским, путешествовать и заглянуть куда-нибудь, хоть бы на Бонинсима…
Мы все ближе и ближе подходили к городу: везде, на высотах, и по берегу, и на лодках, тьмы
людей. Вот наконец и голландская фактория. Несколько голландцев сидят на балконе. Мне показалось, что
один из них поклонился нам, когда мы поравнялись с ними. Но вот наши передние шлюпки пристали, а адмиральский катер, в котором был и я, держался на веслах, ожидая, пока там все установится.
Ни
одна фигура не смотрит на нас, не следит с жадным любопытством за нами, а ведь этого ничего не было у них сорок лет, и почти никто из них не видал других
людей, кроме подобных себе.
Вчера привезли свежей и отличной рыбы, похожей на форель, и огромной.
Одной стало на тридцать
человек, и десятка три пронсов (раков, вроде шримсов, только большего размера), превкусных. Погода как летняя, в полдень 17 градусов в тени, но по ночам холодно.
Их уличить трудно: если они одолеют корабль, то утопят всех
людей до
одного; а не одолеют, так быстро уйдут, и их не сыщешь в архипелагах этих морей.
Баниосы сказали, что полномочные имеют до шестисот
человек свиты с собой и потому едут медленно и не все четверо вдруг, а по
одному.
Люди стали по реям и проводили нас, по-прежнему, троекратным «ура»; разноцветные флаги опять в
одно мгновение развязались и пали на снасти, как внезапно брошенная сверху куча цветов. Музыка заиграла народный гимн. Впечатление было все то же, что и в первый раз. Я ждал с нетерпением салюта: это была новость. Мне хотелось видеть, что японцы?
Ум везде одинаков: у умных
людей есть
одни общие признаки, как и у всех дураков, несмотря на различие наций, одежд, языка, религий, даже взгляда на жизнь.
Но все готово: у
одних дверей стоит религия, с крестом и лучами света, и кротко ждет пробуждения младенцев; у других — «
люди Соединенных Штатов» с бумажными и шерстяными тканями, ружьями, пушками и прочими орудиями новейшей цивилизации…
Внизу мы прошли чрез живописнейший лесок — нельзя нарочно расположить так красиво рощу — под развесистыми банианами и кедрами, и вышли на поляну. Здесь лежала, вероятно занесенная землетрясением, громадная глыба коралла, вся обросшая мохом и зеленью. Романтики тут же объявили, что хорошо бы приехать сюда на целый день с музыкой; «с закуской и обедом», — прибавили положительные
люди. Мы вышли в
одну из боковых улиц с маленькими домиками: около каждого теснилась кучка бананов и цветы.
В
одном только кабинете пастора, наполненном книгами и рукописями, были два небольших окна со стеклами, подаренными ему, кажется,
человеком Соединенных Штатов.
— Они бегают оттого, что европейцы редко заходят сюда, и наши не привыкли видеть их. Притом американцы, бывши здесь, брали иногда с полей горох, бобы: если б
один или несколько
человек сделали это, так оно бы ничего, а когда все…
Сегодня мы ушли и вот качаемся теперь в Тихом океане; но если б и остались здесь, едва ли бы я собрался на берег.
Одна природа да животная, хотя и своеобразная, жизнь, не наполнят
человека, не поглотят внимания: остается большая пустота. Для того даже, чтобы испытывать глубже новое, не похожее ни на что свое, нужно, чтоб тут же рядом, для сравнения, была параллель другой, развитой жизни.
В последний забралось несколько чересчур разговорчивых и «любезных»
людей:
одни пели, другие хохотали, третьи курили; но были и такие, которые не пели, не хохотали и не курили.
Человек десять тагалов и
один негр бросились на нас, как будто с намерением сбить с ног, а они хотели только узнать, чего мы хотим.
В углу под навесом, у самых ворот, сидели двое или трое молодых
людей, должно быть сотрудники,
один за особым пюпитром, по-видимому главный, и писали.
Мне
один из здешних жителей советовал остерегаться, не подходить близко к развалинам, говоря, что там гнездятся ящерицы, около фута величиной, которые кидаются на грудь
человеку и вцепляются когтями так сильно, что скорее готовы оставить на месте лапы, чем отстать.
Их всего было
человек семь испанцев да три дамы, две испанки, мать с дочерью, и
одна англичанка.