Неточные совпадения
«Вы курите в качку сигару и ожидаете после этого, что вас укачает: напрасно!» —
сказал мне
один из спутников.
«Нет, извольте
сказать, чем он нехорош, я требую этого, — продолжает он, окидывая всех взглядом, — двадцать человек обедают, никто слова не говорит, вы
один только…
«Не на похороны ли дюка приехали вы?» — спросил меня
один купец в лавке, узнав во мне иностранца. «Yes, o yes!» —
сказал я.
Какое счастье, что они не понимали друг друга! Но по
одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. —
Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «Не то, сволочь, говорят тебе!» И все в этом роде.
«Что
скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего не говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку, то есть счеты, и подает барину, а сам, выставив
одну ногу вперед, а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
Про старушку
скажут, что это
одна «вдова», пожалуй, назовут Настасьей Тихоновной, фамилию она почти забыла, а другие и подавно: она не нужна ей больше.
До вечера: как не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в
одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», —
сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
Музыка, едва слышная на рейде, раздавалась громко из
одного длинного здания — казарм, как
сказал консул: музыканты учились.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» —
сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на
одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
«Что-то плывет!» — вдруг однажды
сказал один из нас, указывая вдаль, и все стали смотреть по указанному направлению.
Смотрите вы на все эти чудеса, миры и огни, и, ослепленные, уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми грезами, стоите, как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого не
сказали мне ни карты, ни англичане, ни американцы, ни мои учители; говорило, но бледно и смутно, только
одно чуткое поэтическое чувство; оно таинственно манило меня еще ребенком сюда и шептало...
Я спросил
одну, какого она племени: «Финго! —
сказала она, — мозамбик, — закричала потом, — готтентот!» Все три начали громко хохотать.
Вы только намереваетесь
сказать ему слово, он открывает глаза, как будто ожидая услышать что-нибудь чрезвычайно важное; и когда начнете говорить, он поворачивает голову немного в сторону, а
одно ухо к вам; лицо все, особенно лоб, собирается у него в складки, губы кривятся на сторону, глаза устремляются к потолку.
«Но это даром не проходит им, —
сказал он, помолчав, — они крепки до времени, а в известные лета силы вдруг изменяют, и вы увидите в Англии многих индийских героев, которые сидят по углам, не сходя с кресел, или таскаются с
одних минеральных вод на другие».
«Да он жид, господа!» —
сказал вдруг
один из наших товарищей.
Я забыл
сказать, что накануне у
одной дачи нам указали камфарное дерево.
Девицы вошли в гостиную, открыли жалюзи, сели у окна и просили нас тоже садиться, как хозяйки не отеля, а частного дома. Больше никого не было видно. «А кто это занимается у вас охотой?» — спросил я. «Па», — отвечала старшая. — «Вы
одни с ним живете?» — «Нет; у нас есть ма», —
сказала другая.
На веранде
одного дома сидели две или три девицы и прохаживался высокий, плотный мужчина, с проседью. «Вон и мистер Бен!» —
сказал Вандик. Мы поглядели на мистера Бена, а он на нас. Он продолжал ходить, а мы поехали в гостиницу — маленький и дрянной домик с большой, красивой верандой. Я тут и остался. Вечер был тих. С неба уже сходил румянец. Кое-где прорезывались звезды.
Хотя горы были еще невысоки, но чем более мы поднимались на них, тем заметно становилось свежее. Легко и отрадно было дышать этим тонким, прохладным воздухом. Там и солнце ярко сияло, но не пекло. Наконец мы остановились на
одной площадке. «Здесь высота над морем около 2000 футов», —
сказал Бен и пригласил выйти из экипажей.
По дороге везде работали черные арестанты с непокрытой головой, прямо под солнцем, не думая прятаться в тень. Солдаты, не спуская с них глаз, держали заряженные ружья на втором взводе. В
одном месте мы застали людей, которые ходили по болотистому дну пропасти и чего-то искали. Вандик поговорил с ними по-голландски и
сказал нам, что тут накануне утонул пьяный человек и вот теперь ищут его и не могут найти.
— Щось воно не тее, эти тропикы! —
сказал мне
один спутник, живший долго в Малороссии, который тоже надеялся на такое же плавание, как от Мадеры до мыса Доброй Надежды.
— Как жаль, что вы не видали крокодила! —
сказал мне
один из молодых спутников, которому непременно хотелось выжать из меня сомнение, что это был не крокодил.
Мы пошли назад; индиец принялся опять вопить по книге, а другие два уселись на пятки слушать; четвертый вынес нам из ниши роз на блюде. Мы заглянули по соседству и в малайскую мечеть. «Это я и в Казани видел», —
сказал один из моих товарищей, посмотрев на голые стены.
Все это сделано. Город Виктория состоит из
одной, правда, улицы, но на ней почти нет ни
одного дома; я ошибкой
сказал выше домы: это все дворцы, которые основаниями своими купаются в заливе. На море обращены балконы этих дворцов, осененные теми тощими бананами и пальмами, которые видны с рейда и которые придают такой же эффект пейзажу, как принужденная улыбка грустному лицу.
«Позволь, ваше высокоблагородие, я их решу», —
сказал он, взяв
одной рукой корзину, а другою энергически расталкивая китайцев, и выбрался на берег.
Нас, как я
сказал выше, держал почти на
одном месте противный восточный и северо-восточный ветер, неровный, сильный, с беспрерывными шквалами.
«Это у них религиозный обряд», —
сказал один из нас.
Вон деревни жмутся в теснинах, кое-где разбросаны хижины. А это что: какие-то занавески с нарисованными на них, белой и черной краской, кругами? гербы Физенского и Сатсумского удельных князей,
сказали нам гости. Дунул ветерок, занавески заколебались и обнаружили пушки: в
одном месте три, с развалившимися станками, в другом
одна вовсе без станка — как страшно! Наши артиллеристы подозревают, что на этих батареях есть и деревянные пушки.
Чтобы согласить эту разноголосицу, Льода вдруг предложил
сказать, что корвет из Камчатки, а мы из Петербурга вышли в
одно время. «Лучше будет, когда
скажете, что и пришли в
одно время, в три месяца». Ему показали карту и объяснили, что из Камчатки можно прийти в неделю, в две, а из Петербурга в полгода. Он сконфузился и стал сам смеяться над собой.
Как им ни противно быть в родстве с китайцами, как ни противоречат этому родству некоторые резкие отличия
одних от других, но всякий раз, как поглядишь на оклад и черты их лиц,
скажешь, что японцы и китайцы близкая родня между собою.
Вот сегодня
одна партия приехала
сказать, что другая везет свинью, и точно привезли.
Давно ли сарказмом отвечали японцы на совет голландского короля отворить ворота европейцам? Им приводили в пример китайцев,
сказав, что те пускали европейцев только в
один порт, и вот что из этого вышло: открытие пяти портов, торговые трактаты, отмена стеснений и т. п. «Этого бы не случилось с китайцами, — отвечали японцы, — если б они не пускали и в
один порт».
Они
одни, без помощи; им ничего больше не остается, как удариться в слезы и
сказать: «Виноваты, мы дети!» — и, как детям, отдаться под руководство старших.
Здесь, в толпе низшего класса, в большинстве, во-первых, бросается в глаза нагота, как я
сказал, а потом преобладает какой-нибудь
один цвет, но не из ярких, большею частью синий.
Японцы приезжали от губернатора
сказать, что он не может совсем снять лодок в проходе; это вчера, а сегодня, то есть 29-го, объявили, что губернатор желал бы совсем закрыть проезд посредине, а открыть с боков, у берега, отведя по
одной лодке. Адмирал приказал
сказать, что если это сделают, так он велит своим шлюпкам отвести насильно лодки, которые осмелятся заставить собою средний проход к корвету. Переводчики, увидев, что с ними не шутят, тотчас убрались и чаю не пили.
Так и есть: страх сильно может действовать. Вчера, второго сентября, послали записку к японцам с извещением, что если не явятся баниосы, то
один из офицеров послан будет за ними в город. Поздно вечером приехал переводчик
сказать, что баниосы завтра будут в 12 часов.
Вот я на днях
сказал ему, что «видел, как японец
один поворачивает пушку, а вас тут, — прибавил я, — десятеро, возитесь около
одной пушки и насилу двигаете ее».
Сегодня, 19-го, явились опять двое, и, между прочим, Ойе-Саброски, «с маленькой просьбой от губернатора, —
сказали они, — завтра, 20-го, поедет князь Чикузен или Цикузен, от
одной пристани к другой в проливе, смотреть свои казармы и войска, так не может ли корвет немного отодвинуться в сторону, потому что князя будут сопровождать до ста лодок, так им трудно будет проехать».
Знаете, что на днях
сказал Матабе,
один из ондер-толков, привозящий нам провизию?
Конечно, я не
скажу вам, что, видел я, ел
один китаец на рынке, всенародно…
Очевидно, что губернатору велено удержать нас, и он ждал высших лиц, чтобы сложить с себя ответственность во всем, что бы мы ни предприняли. Впрочем, положительно
сказать ничего нельзя: может быть, полномочные и действительно тут — как добраться до истины? все средства к обману на их стороне. Они могут
сказать нам, что
один какой-нибудь полномочный заболел в дороге и что трое не могут начать дела без него и т. п., — поверить их невозможно.
Баниосы
сказали, что полномочные имеют до шестисот человек свиты с собой и потому едут медленно и не все четверо вдруг, а по
одному.
Один раз Эйноске тихонько
сказал Посьету, что наш матрос подарил
одному японцу пустую бутылку.
Он не прочь и покутить: часто просил шампанского и
один раз, при Накамуре, так напился с четырех бокалов, что вздумал было рассуждать сам, не переводить того, что ему говорили; но ему
сказали, что возьмут другого переводчика.
«Куда же мы идем?» — вдруг спросил кто-то из нас, и все мы остановились. «Куда эта дорога?» — спросил я
одного жителя по-английски. Он показал на ухо, помотал головой и сделал отрицательный знак. «Пойдемте в столицу, —
сказал И. В. Фуругельм, — в Чую, или Чуди (Tshudi, Tshue — по-китайски Шоу-ли, главное место, но жители произносят Шули); до нее час ходьбы по прекрасной дороге, среди живописных пейзажей». — «Пойдемте».
Вон и риф, с пеной бурунов, еще вчера грозивший нам смертью! «Я в бурю всю ночь не спал и молился за вас, —
сказал нам
один из оставшихся американских офицеров, кажется методист, — я поминутно ждал, что услышу пушечные выстрелы».
Гошкевич и отец Аввакум отыскали между ликейцами
одного знакомого, с которым виделись, лет двенадцать назад, в Пекине, и разменялись подарками. Вот стечения обстоятельств! «Вы мне подарили графин», —
сказал ликеец отцу Аввакуму. Последний вспомнил, что это действительно так было.
— Да, место точно прекрасное, —
сказал Беттельгейм, — надо еще осмотреть залив Мельвиль да
один пункт на северной стороне — это рай.
— Нельзя
сказать, чтоб они были кротки, — заметил пастор, — здесь жили католические миссионеры: жители преследовали их, и недавно еще они… поколотили
одного миссионера, некатолического…
Кучера, чистившие их, посмотрели вопросительно на нас, а мы на них, потом все вместе на солдата: «Что это мы
сказали ему?» — спросил
один из нас в тоске от жара, духоты и дурного запаха на улицах.