Неточные совпадения
«Подал бы я, — думалось мне, — доверчиво мудрецу руку, как дитя взрослому, стал бы внимательно слушать, и, если понял бы настолько, насколько ребенок понимает толкования дядьки, я был бы богат и этим скудным разумением». Но и эта мечта улеглась в воображении вслед
за многим
другим. Дни мелькали, жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями: дни, хотя порознь разнообразные, сливались в
одну утомительно-однообразную массу годов.
Они в ссоре
за какие-то пять шиллингов и так поглощены ею, что, о чем ни спросишь, они сейчас переходят к жалобам
одна на
другую.
Я придерживал
одной рукой шляпу, чтоб ее не сдуло в море, а
другую прятал — то
за пазуху, то в карманы от холода.
И пока бегут не спеша
за Егоркой на пруд, а Ваньку отыскивают по задним дворам или Митьку извлекают из глубины девичьей, барин мается, сидя на постеле с
одним сапогом в руках, и сокрушается об отсутствии
другого.
До вечера: как не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться
за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в
одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и
другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
За мной увязались идти двое мальчишек;
один болтал по-французски, то есть исковеркает два слова французских да прибавит три португальских;
другой то же делал с английским языком.
Вот, смотрите, громада исполинской крепости рушится медленно, без шума; упал
один бастион,
за ним валится
другой; там опустилась, подавляя собственный фундамент, высокая башня, и опять все тихо отливается в форму горы, островов с лесами, с куполами.
На
одной скамье сидела очень старая старуха, в голландском чепце, без оборки, и макала сальные свечки;
другая, пожилая женщина, сидела
за прялкой; третья, молодая девушка, с буклями, совершенно белокурая и совершенно белая, цвета топленого молока, с белыми бровями и светло-голубыми, с белизной, глазами, суетилась по хозяйству.
На ночь нас развели по разным комнатам. Но как особых комнат было только три, и в каждой по
одной постели, то пришлось по
одной постели на двоих. Но постели таковы, что на них могли бы лечь и четверо. На
другой день, часу в восьмом, Ферстфельд явился
за нами в кабриолете, на паре прекрасных лошадей.
Кругом теснились скалы, выглядывая
одна из-за
другой, как будто вставали на цыпочки. Площадка была на полугоре; вниз шли тоже скалы, обросшие густою зеленью и кустами и уставленные прихотливо разбросанными каменьями. На дне живописного оврага тек большой ручей, через который строился каменный мост.
По дороге от Паарля готтентот-мальчишка, ехавший на вновь вымененной в Паарле лошади, беспрестанно исчезал дорогой в кустах и гонялся
за маленькими черепахами. Он поймал две:
одну дал в наш карт, а
другую ученой партии, но мы и свою сбыли туда же, потому что у нас
за ней никто не хотел смотреть, а она ползала везде, карабкаясь вон из экипажа, и падала.
Нам хотелось поговорить, но переводчика не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им
за несколько дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка:
один себе, а
другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
Рассказывали, как с
одной стороны вырывающаяся из-за туч луна озаряет море и корабль, а с
другой — нестерпимым блеском играет молния.
Я на родине ядовитых перцев, пряных кореньев, слонов, тигров, змей, в стране бритых и бородатых людей, из которых
одни не ведают шапок,
другие носят кучу ткани на голове:
одни вечно гомозятся
за работой, c молотом, с ломом, с иглой, с резцом;
другие едва дают себе труд съесть горсть рису и переменить место в целый день; третьи, объявив вражду всякому порядку и труду, на легких проа отважно рыщут по морям и насильственно собирают дань с промышленных мореходцев.
Один малаец взобрался на палубу и остался ночевать у нас,
другие два ночевали в лодке, которая прицепилась
за фрегат и шла
за нами.
Я заглянул
за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами, как у нас репа и картофель, — и какие! Я не думал, чтоб они достигали такой величины и красоты. Сейчас разрезал
один и начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол. Хотел писать письмо к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то
другую безделку, а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что
за живописный народ индийцы и что
за неживописный — китайцы!
Посидев немного, мы пошли к капитанской гичке.
За нами потянулась толпа индийцев, полагая, что мы наймем у них лодку. Обманувшись в ожидании, они всячески старались услужить:
один зажег фитиль посветить, когда мы садились,
другой подал руку и т. п. Мы дали им несколько центов (медных монет), полученных в сдачу в отеле, и отправились.
На возвратном пути опять над нами сияла картина ночного неба: с
одной стороны Медведица, с
другой — Южный Крест, далее Канопус, Центавры, наконец, могучий небесный странник Юпитер лили потоки лучей, а
за ними, как розово-палевое зарево, сиял блеск Млечного Пути.
Денное небо не хуже ночного.
Одно облако проходит
за другим и медленно тонет в блеске небосклона. Зори горят розовым, фантастическим пламенем, облака здесь, как и в Атлантическом океане, группируются чудными узорами.
У всех в каютах висели ряды ананасов, но
один из наших офицеров (с
другого судна) заметил, что из зеленых корней ананасов выползли три маленькие скорпиона, которых он принял сначала
за пауков.
Сингапур —
один из всемирных рынков, куда пока еще стекается все, что нужно и не нужно, что полезно и вредно человеку. Здесь необходимые ткани и хлеб, отрава и целебные травы. Немцы, французы, англичане, американцы, армяне, персияне, индусы, китайцы — все приехало продать и купить:
других потребностей и целей здесь нет. Роскошь посылает сюда
за тонкими ядами и пряностями, а комфорт шлет платье, белье, кожи, вино, заводит дороги, домы, прорубается в глушь…
Точно несколько львов и тигров бросаются, вскакивают на дыбы, чтоб впиться
один в
другого, и мечутся кверху, а там вдруг целой толпой шарахнулись вниз — только пыль столбом стоит поверх, и судно летит туда же
за ними, в бездну, но новая сила толкает его опять вверх и потом становит боком.
Но
один потерпел при выходе какое-то повреждение, воротился и получил помощь от жителей: он был так тронут этим, что, на прощанье, съехал с людьми на берег, поколотил и обобрал поселенцев. У
одного забрал всех кур, уток и тринадцатилетнюю дочь, у
другого отнял свиней и жену, у старика же Севри, сверх того, две тысячи долларов — и ушел. Но прибывший вслед
за тем английский военный корабль дал об этом знать на Сандвичевы острова и в Сан-Франциско, и преступник был схвачен, с судном, где-то в Новой Зеландии.
Я пошел проведать Фаддеева. Что
за картина! в нижней палубе сидело, в самом деле, человек сорок: иные покрыты были простыней с головы до ног, а
другие и без этого. Особенно
один уже пожилой матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и сидел голый, опершись руками и головой на бочонок, служивший ему столом.
Голова вся бритая, как и лицо, только с затылка волосы подняты кверху и зачесаны в узенькую, коротенькую, как будто отрубленную косичку, крепко лежавшую на самой маковке. Сколько хлопот
за такой хитрой и безобразной прической!
За поясом у
одного, старшего, заткнуты были две сабли,
одна короче
другой. Мы попросили показать и нашли превосходные клинки.
Что
за заливцы, уголки, приюты прохлады и лени, образуют узор берегов в проливе! Вон там идет глубоко в холм ущелье, темное, как коридор, лесистое и такое узкое, что, кажется, ежеминутно грозит раздавить далеко запрятавшуюся туда деревеньку. Тут маленькая, обстановленная деревьями бухта, сонное затишье, где всегда темно и прохладно, где самый сильный ветер чуть-чуть рябит волны; там беспечно отдыхает вытащенная на берег лодка, уткнувшись
одним концом в воду,
другим в песок.
Баниосам, на прощанье, сказано было, что есть два письма:
одно к губернатору, а
другое выше; чтоб
за первым он прислал чиновника, а
другое принял сам.
И те и
другие подозрительны, недоверчивы: спасаются от опасностей
за системой замкнутости, как
за каменной стеной; у обоих
одна и та же цивилизация, под влиянием которой оба народа, как два брата в семье, росли, развивались, созревали и состарелись. Если бы эта цивилизация была заимствована японцами от китайцев только по соседству, как от чужого племени, то отчего же манчжуры и
другие народы кругом остаются до сих пор чуждыми этой цивилизации, хотя они еще ближе к Китаю, чем Япония?
Ни
одна фигура не смотрит на нас, не следит с жадным любопытством
за нами, а ведь этого ничего не было у них сорок лет, и почти никто из них не видал
других людей, кроме подобных себе.
А здесь что такое?
одной рукой пишу,
другой держусь
за переборку; бюро лезет на меня, я лезу на стену…
Вы только отсторонились от
одного, а
другой слегка трогает
за плечо, вы пятитесь, но вам торопливо кричит третий — вы отскакиваете, потому что у него в обеих руках какие-то кишки или длинная, волочащаяся по земле рыба.
И то и
другое подается вместе, мне кажется, между прочим, с тою целью, чтоб гости разделились на партии,
одни за пирожное,
другие за жаркое.
Тронулись с места и мы. Только зашли наши шлюпки
за нос фрегата, как из бока последнего вырвался клуб дыма, грянул выстрел, и вдруг горы проснулись и разом затрещали эхом, как будто какой-нибудь гигант закатился хохотом.
Другой выстрел,
за ним выстрел на корвете, опять у нас, опять там: хохот в горах удвоился. Выстрелы повторялись: то раздавались на обоих судах в
одно время, то перегоняли
друг друга; горы выходили из себя, а губернаторы, вероятно, пуще их.
Мы шли в тени сосен, банианов или бледно-зеленых бамбуков, из которых Посьет выломал тут же себе славную зеленую трость. Бамбуки сменялись выглядывавшим из-за забора бананником, потом строем красивых деревьев и т. д. «Что это, ячмень, кажется!» — спросил кто-то. В самом деле наш кудрявый ячмень! По террасам, с
одной на
другую, текли нити воды, орошая посевы риса.
Один водил, водил по грязи, наконец повел в перелесок, в густую траву, по тропинке, совсем спрятавшейся среди кактусов и
других кустов, и вывел на холм, к кладбищу, к тем огромным камням, которые мы видели с моря и приняли сначала
за город.
9-го февраля, рано утром, оставили мы Напакианский рейд и лавировали,
за противным ветром, между большим Лю-чу и
другими, мелкими Ликейскими островами, из которых
одни путешественники назвали Ама-Керима, а миссионер Беттельгейм говорит, что Ама-Керима на языке ликейцев значит: вон там дальше — Керима. Сколько по белу свету ходит переводов и догадок, похожих на это!
В
одной — в предместии Бинондо,
за мостом, да в
другой — уже
за городом, при въезде в индийские деревни.
Когда будете в Маниле, велите везти себя через Санта-Круц в Мигель: тут река образует островок,
один из тех, которые снятся только во сне да изображаются на картинах; на нем какая-то миньятюрная хижина в кустах; с
одной стороны берега смотрятся в реку ряды домов, лачужек, дач; с
другой — зеленеет луг,
за ним плантации.
Петухи надулись, гребни у них побагровели, они только что бросились
один на
другого, как хозяева растащили их
за хвосты.
Хотел ли он подарка себе или кому
другому — не похоже, кажется; но он говорил о злоупотреблениях да тут же кстати и о строгости. Между прочим, смысл
одной фразы был тот, что официально, обыкновенным путем, через начальство, трудно сделать что-нибудь, что надо «просто прийти», так все и получишь
за ту же самую цену. «Je vous parle franchement, vous comprenez?» — заключил он.
А здесь дни
за днями идут, как близнецы, похожие
один на
другой, жаркие, страстные, но сильные, ясные и безмятежные — в течение долгих месяцев.
Фаддеев сегодня был на берегу и притащил мне раковин,
одна другой хуже, и, между прочим, в
одной был живой рак, который таскал
за собой претяжелую раковину.
Один тащил живую змею,
другой — мешок раковин,
за которыми, с сеткой на плечах, отправлялся в буруны, третий — птицу или жука.
У
одной только и есть, что голова, а рот такой, что комар не пролезет; у
другой одно брюхо, третья вся состоит из спины, четвертая в каких-то шипах, у иной глаза посреди тела, в равном расстоянии от хвоста и рта;
другую примешь с первого взгляда
за кожаный портмоне и т. д.
Другой переводчик, Эйноске, был в Едо и возился там «с людьми Соединенных Штатов». Мы узнали, что эти «люди» ведут переговоры мирно; что их точно так же провожают в прогулках лодки и не пускают на берег и т. п. Еще узнали, что у них
один пароход приткнулся к мели и начал было погружаться на рейде; люди уже бросились на японские лодки, но пробитое отверстие успели заткнуть. Американцы в Едо не были, а только в его заливе, который мелководен, и на судах к столице верст
за тридцать подойти нельзя.
При этом, конечно, обыкновенный, принятый на просторе порядок нарушается и водворяется
другой, необыкновенный. В капитанской каюте, например, могло поместиться свободно — как привыкли помещаться порядочные люди — всего трое, если же потесниться, то пятеро. А нас
за стол садилось в этой каюте одиннадцать человек, да в
другой, офицерской, шестеро. Не
одни вещи эластичны!
Сказали еще, что если я не хочу ехать верхом (а я не хочу), то можно ехать в качке (сокращенное качалке), которую повезут две лошади,
одна спереди,
другая сзади. «Это-де очень удобно: там можно читать, спать». Чего же лучше? Я обрадовался и просил устроить качку. Мы с казаком, который взялся делать ее, сходили в пакгауз, купили кожи, ситцу, и казак принялся
за работу.
Смотритель вынул из несессера и положил на стол прибор: тарелку, ножик, вилку и ложку. «Еще и ложку вынул!» — ворчал шепотом мой человек, поворачивая рябчика на сковородке с
одной стороны на
другую и следя с беспокойством
за движениями смотрителя. Смотритель неподвижно сидел перед прибором, наблюдая
за человеком и ожидая, конечно, обещанного ужина.
Не то было с смотрителем: он методически начал разоблачаться, медленно снимая
одну вещь
за другою, с очков до сапог включительно.
Обычаи здесь патриархальные: гости пообедают, распростятся с хозяином и отправятся домой спать, и хозяин ляжет, а вечером явятся опять и садятся
за бостон до ужина. Общество
одно. Служащие, купцы и жены тех и
других видятся ежедневно и… живут все в больших ладах.