Неточные совпадения
«
Ну, нечего делать: le devoir avant tout, — сказал я, — я не думал,
что это так строго».
Однажды в Портсмуте он прибежал ко мне, сияя от радости и сдерживая смех. «
Чему ты радуешься?» — спросил я. «Мотыгин… Мотыгин…» — твердил он, смеясь. (Мотыгин — это друг его, худощавый, рябой матрос.) «
Ну,
что ж Мотыгин?» — «С берега воротился…» — «
Ну?» — «Позови его, ваше высокоблагородие, да спроси,
что он делал на берегу?» Но я забыл об этом и вечером встретил Мотыгина с синим пятном около глаз. «
Что с тобой? отчего пятно?» — спросил я. Матросы захохотали; пуще всех радовался Фаддеев.
—
Ну,
что еще? — спрашивает барин. Но в это время раздался стук на мосту. Барин поглядел в окно. «Кто-то едет?» — сказал он, и приказчик взглянул. «Иван Петрович, — говорит приказчик, — в двух колясках».
Ну,
что за важность? пусть немного и покачает: на то и океан.
«
Что с тобой?» — «Да смех такой…» — «
Ну говори,
что?» — «Шведов треснулся головой о палубу».
— «Как не облако! посмотрите хорошенько:
ну,
что?» — «Туча».
«
Ну,
что море,
что небо? какие краски там? — слышу я ваши вопросы.
У этого мысль льется так игриво и свободно: видно,
что ум не задавлен предрассудками; не рядится взгляд его в английский покрой, как в накрахмаленный галстух:
ну, словом, все, как только может быть у космополита, то есть у жида.
Но отец Аввакум имел,
что французы называют, du guignon [неудачу — фр.]. К вечеру стал подувать порывистый ветерок, горы закутались в облака. Вскоре облака заволокли все небо. А я подготовлял было его увидеть Столовую гору, назначил пункт, с которого ее видно, но перед нами стояли горы темных туч, как будто стены, за которыми прятались и Стол и Лев. «
Ну, завтра увижу, — сказал он, — торопиться нечего». Ветер дул сильнее и сильнее и наносил дождь, когда мы вечером, часов в семь, подъехали к отелю.
Я писал,
что 9 числа оставалось нам около 500 миль до Бонин-Cима: теперь 16 число, а остается тоже 500…
ну хоть 420 миль, стало быть, мы сделали каких-нибудь миль семьдесят в целую неделю: да, не более.
Ну а если б вдруг вам сказали,
что этот балет, эта мечта, узор, сон — не балет, не мечта, не узор и не сон, а чистейшая действительность?
«
Ну хорошо, скажите им, — приказал объявить адмирал, узнав, зачем они приехали, —
что, пожалуй, они могут подать чай, так как это их обычай; но чтоб о завтраке и помину не было».
Ну сделайте милость, скажите,
что делать с таким народом?
— «
Ну?» — «
Что письма ваши прибыли туда… благополучно», — выговорил он наконец, обливаясь потом, как будто дотащил воз до места.
«
Ну?» — «
Что… прибыли… благополучно!..» — повторил он.
О подарках они сказали,
что их не могут принять ни губернаторы, ни баниосы, ни переводчики: «Унмоглик!» — «Из Едо, — начал давиться Кичибе, — на этот счет не получено… разрешения». — «
Ну, не надо. И мы никогда не примем, — сказали мы, — когда нужно будет иметь дело с вами».
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом».
Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу,
что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том,
что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом ни слова.
«
Ну покажите же мне все,
что позамечательнее здесь, — просил я моего спутника, — вы здесь давно живете.
Нас попросили отдохнуть и выпить чашку чаю в ожидании, пока будет готов обед.
Ну, слава Богу! мы среди живых людей: здесь едят. Японский обед! С какой жадностью читал я, бывало, описание чужих обедов, то есть чужих народов, вникал во все мелочи, говорил, помните, и вам, как бы желал пообедать у китайцев, у японцев! И вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette [блюдолиз, прихлебатель — фр.] от Лондона до Едо.
Что будет, как подадут, как сядут — все это занимало нас.
«
Ну, обычай не совсем патриархальный, — подумал я, —
что бы это значило?» — «Это наш обычай, — сказал старик, — подавать блюдо с «этим» на стол и сейчас уносить: это у нас — символ приязни».
«
Ну, это значит быть без обеда», — думал я, поглядывая на две гладкие, белые, совсем тупые спицы, которыми нельзя взять ни твердого, ни мягкого кушанья. Как же и
чем есть? На соседа моего Унковского, видно, нашло такое же раздумье, а может быть, заговорил и голод, только он взял обе палочки и грустно разглядывал их. Полномочные рассмеялись и наконец решили приняться за обед. В это время вошли опять слуги, и каждый нес на подносе серебряную ложку и вилку для нас.
«Ну-ка,
что в этой чашке?» — шепнул я соседу, открывая чашку: рис вареный, без соли. Соли нет, не видать, и хлеба тоже нет.
«
Ну так
что ж?» — спросил тот.
—
Ну теперь вижу,
что вы пьяницы и картежники… — ворчал я на ликейцев.
Мы с Крюднером бросились к двери, чтоб бежать на ют, но, отворив ее, увидели,
что матросы кучей отступили от юта, ожидая,
что акула сейчас упадет на шканцы. Как выскочить?
Ну, ежели она в эту минуту… Но любопытство преодолело; мы выскочили и вбежали на ют.
Вечером, идучи к адмиралу пить чай, я остановился над люком общей каюты посмотреть, с
чем это большая сковорода стоит на столе. «Не хотите ли попробовать жареной акулы?» — спросили сидевшие за столом. «Нет». — «
Ну так ухи из нее?» — «Вы шутите, — сказал я, — разве она годится?» — «Отлично!» — отвечали некоторые. Но я после узнал,
что те именно и не дотрогивались до «отличного» блюда, которые хвалили его.
Передали записку третьему: «Пудди, пудди», — твердил тот задумчиво. Отец Аввакум пустился в новые объяснения: старик долго и внимательно слушал, потом вдруг живо замахал рукой, как будто догадался, в
чем дело. «
Ну, понял наконец», — обрадовались мы. Старик взял отца Аввакума за рукав и, схватив кисть, опять написал: «Пудди». «
Ну, видно, не хотят дать», — решили мы и больше к ним уже не приставали.
Он, помолчав немного, начал так: «Однажды я ехал из Буюкдерэ в Константинополь и на минуту слез… а лошадь ушла вперед с дороги: так я и пришел пешком, верст пятнадцать будет…» — «
Ну так
что ж?» — «Вот я и боялся, — заключил Тимофей, —
что, пожалуй, и эти лошади уйдут, вбежавши на гору, так чтоб не пришлось тоже идти пешком».
«
Ну а меховое одеяло зачем?» — спросил я. «На Лене почти всегда бывает хиус…» — «
Что это такое хиус?» — «Это ветер, который метет снег; а ветер при морозе — беда: не спасут никакие панталоны; надо одеяло…» — «С кульком, чтоб ноги прятать», — прибавил другой. «Только все летом!» — повторяют все. «Ах, если б летом пожаловали, тогда-то бы мехов у нас!..»
— «
Ну а вы
что?» — «А мы — ничего, хорошо; только дышать почти нельзя: режет грудь».
«Два месяца! Это ужасно!» — в отчаянии возразил я. «Может быть, и полтора», — утешил кто-то. «
Ну нет: сей год Лена не станет рано, — говорили другие, — осень теплая и ранний снежок выпадал — это верный знак,
что зимний путь нескоро установится…»
Ну, так вот я в дороге. Как же, спросите вы, после тропиков показались мне морозы? А ничего. Сижу в своей открытой повозке, как в комнате; а прежде боялся, думал,
что в 30˚ не проедешь тридцати верст; теперь узнал,
что проедешь лучше при 30˚ и скорее, потому
что ямщики мчат
что есть мочи; у них зябнут руки и ноги, зяб бы и нос, но они надевают на шею боа.
Мне странно показалось,
что ленские мужички обращают внимание на такую мелочь, спускают с гор на одном коне: это не в нашем характере.
Ну как бы не махнуть на тройке! Верно, начальство притесняет, велит остерегаться! Впрочем, я рад за шею ближнего, и в том числе за свою.
Стали встречаться села с большими запасами хлеба, сена, лошади, рогатый скот, домашняя птица. Дорога все — Лена, чудесная, проторенная частой ездой между Иркутском, селами и приисками. «А
что, смирны ли у вас лошади?» — спросишь на станции. «
Чего не смирны? словно овцы: видите, запряжены, никто их не держит, а стоят». — «Как же так? а мне надо бы лошадей побойчее», — говорил я, сбивая их. «Лошадей тебе побойчее?» — «
Ну да». — «Да эти-то ведь настоящие черти: их и не удержишь ничем». И оно действительно так.
— Как «
что»! Лопни канаты — и через несколько минут фрегат наваливает на рифы:
ну — и в щепы!