Неточные совпадения
Ведь корабль,
как он
ни прочен,
как ни приспособлен к морю, что он такое? — щепка, корзинка, эпиграмма
на человеческую силу.
Такой ловкости и цепкости,
какою обладает матрос вообще, а Фаддеев в особенности, встретишь разве в кошке. Через полчаса все было
на своем месте, между прочим и книги, которые он расположил
на комоде в углу полукружием и перевязал,
на случай качки, веревками так, что нельзя было вынуть
ни одной без его же чудовищной силы и ловкости, и я до Англии пользовался книгами из чужих библиотек.
Теперь еще у меня пока нет
ни ключа,
ни догадок,
ни даже воображения: все это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда не совсем занимательных, вероятно, потому, что для многих из них нужен запас свежести взгляда и большей впечатлительности: в известные лета жизнь начинает отказывать человеку во многих приманках,
на том основании,
на каком скупая мать отказывает в деньгах выделенному сыну.
Воля ваша,
как кто
ни расположен только забавляться, а, бродя в чужом городе и народе, не сможет отделаться от этих вопросов и закрыть глаза
на то, чего не видал у себя.
Он внес
на чужие берега свой костромской элемент и не разбавил его
ни каплей чужого.
На всякий обычай, непохожий
на свой,
на учреждение он смотрел
как на ошибку, с большим недоброжелательством и даже с презрением.
Мы так глубоко вросли корнями у себя дома, что, куда и
как надолго бы я
ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки
на ногах, и никакие океаны не смоют ее!
Сядешь
на эту софу, и
какая бы качка
ни была — килевая ли, то есть продольная, или боковая, поперечная, — упасть было некуда.
Кажется,
ни за что не умрешь в этом целебном, полном неги воздухе, в теплой атмосфере, то есть не умрешь от болезни, а от старости разве, и то когда заживешь чужой век. Однако здесь оканчивает жизнь дочь бразильской императрицы, сестра царствующего императора. Но она прибегла к целительности здешнего воздуха уже в последней крайности,
как прибегают к первому знаменитому врачу — поздно: с часу
на час ожидают ее кончины.
Но пора кончить это письмо…
Как? что?.. А что ж о Мадере: об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где же все? Вправе ли вы требовать этого от меня? Ведь вы просили писать вам о том, что я сам увижу, а не то, что написано в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь все, что я видел в течение 10-ти или 12-ти часов пребывания
на Мадере. Жителей всех я не видел, властей тоже и даже не успел хорошенько посетить
ни одного виноградника.
Вскоре мы поехали
на берег: нас не встретили
ни ароматы,
ни музыка,
как на Мадере.
Смотрите вы
на все эти чудеса, миры и огни, и, ослепленные, уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми грезами, стоите,
как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого не сказали мне
ни карты,
ни англичане,
ни американцы,
ни мои учители; говорило, но бледно и смутно, только одно чуткое поэтическое чувство; оно таинственно манило меня еще ребенком сюда и шептало...
Некоторые женщины из коричневых племен поразительно сходны с нашими загорелыми деревенскими старухами; зато черные
ни на что не похожи: у всех толстые губы, выдавшиеся челюсти и подбородок, глаза
как смоль, с желтым белком, и ряд белейших зубов.
Приехав
на место, рыщут по этому жару целый день, потом являются
на сборное место к обеду, и каждый выпивает по нескольку бутылок портера или элю и после этого приедут домой
как ни в чем не бывало; выкупаются только и опять готовы есть.
Доктор расспрашивал о службе нашей, о чинах, всего больше о жалованье, и вдруг,
ни с того
ни с сего, быстро спросил: «А
на каком положении живут у вас жиды?» Все сомнения исчезли.
Проезжая эти пространства, где
на далекое друг от друга расстояние разбросаны фермы, невольно подумаешь, что пора бы уже этим фермам и полям сблизиться так, чтобы они касались друг друга,
как в самой Англии, чтоб соседние нивы разделялись только канавой, а не степями, чтоб
ни один клочок не пропал даром…
По-французски он не знал
ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и
на том и
на другом языке. Он изъявил,
как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские говорят
на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно,
на каком-нибудь из здешних местных наречий».
Жар несносный; движения никакого,
ни в воздухе,
ни на море. Море —
как зеркало,
как ртуть:
ни малейшей ряби. Вид пролива и обоих берегов поразителен под лучами утреннего солнца.
Какие мягкие, нежащие глаз цвета небес и воды!
Как ослепительно ярко блещет солнце и разнообразно играет лучами в воде! В ином месте пучина кипит золотом, там
как будто горит масса раскаленных угольев: нельзя смотреть; а подальше, кругом до горизонта, распростерлась лазурная гладь. Глаз глубоко проникает в прозрачные воды.
На другой день утром мы ушли, не видав
ни одного европейца, которых всего трое в Анжере. Мы плыли дальше по проливу между влажными, цветущими берегами Явы и Суматры. Местами,
на гладком зеркале пролива, лежали,
как корзинки с зеленью, маленькие островки, означенные только
на морских картах под именем Двух братьев, Трех сестер. Кое-где были отдельно брошенные каменья, без имени, и те обросли густою зеленью.
Как ни приятно любоваться
на страстную улыбку красавицы с влажными глазами, с полуоткрытым, жарко дышащим ртом, с волнующейся грудью; но видеть перед собой только это лицо, и никогда не видеть
на нем
ни заботы,
ни мысли,
ни стыдливого румянца,
ни печали — устанешь и любоваться.
Или не безумие ли обедать
на таком сервизе,
какого нет
ни у кого, хоть бы пришлось отдать за него половину имения?
Представьте, что из шестидесяти тысяч жителей женщин только около семисот. Европеянок, жен, дочерей консулов и других живущих по торговле лиц немного, и те,
как цветы севера, прячутся в тень, а китаянок и индианок еще меньше. Мы видели в предместьях несколько китайских противных старух; молодых почти
ни одной; но зато видели несколько молодых и довольно красивых индианок. Огромные золотые серьги, кольца, серебряные браслеты
на руках и ногах бросались в глаза.
С первого раза,
как станешь
на гонконгский рейд, подумаешь, что приехал в путное место: куда
ни оглянешься, все высокие зеленые холмы, без деревьев правда, но приморские места, чуть подальше от экватора и тропиков, почти все лишены растительности.
Все это сделано. Город Виктория состоит из одной, правда, улицы, но
на ней почти нет
ни одного дома; я ошибкой сказал выше домы: это все дворцы, которые основаниями своими купаются в заливе.
На море обращены балконы этих дворцов, осененные теми тощими бананами и пальмами, которые видны с рейда и которые придают такой же эффект пейзажу,
как принужденная улыбка грустному лицу.
К нам не выехало
ни одной лодки,
как это всегда бывает в жилых местах;
на берегу не видно было
ни одного человека; только около самого берега,
как будто в белых бурунах, мелькнули два огня и исчезли.
Где же Нагасаки? Города еще не видать. А! вот и Нагасаки. Отчего ж не Нангасаки? оттого, что настоящее название — Нагасаки, а буква н прибавляется так, для шика, так же
как и другие буквы к некоторым словам. «Нагасаки — единственный порт, куда позволено входить одним только голландцам», — сказано в географиях, и куда, надо бы прибавить давно, прочие ходят без позволения. Следовательно, привилегия
ни в коем случае не
на стороне голландцев во многих отношениях.
Как им
ни противно быть в родстве с китайцами,
как ни противоречат этому родству некоторые резкие отличия одних от других, но всякий раз,
как поглядишь
на оклад и черты их лиц, скажешь, что японцы и китайцы близкая родня между собою.
Вон тот холм,
как он
ни зелен,
ни приютен, но ему чего-то недостает: он должен бы быть увенчан белой колоннадой с портиком или виллой с балконами
на все стороны, с парком, с бегущими по отлогостям тропинками.
Но баниосы не обрадовались бы, узнавши, что мы идем в Едо. Им об этом не сказали
ни слова. Просили только приехать завтра опять, взять бумаги да подарки губернаторам и переводчикам, еще прислать,
как можно больше, воды и провизии. Они не подозревают, что мы сбираемся продовольствоваться этой провизией —
на пути к Едо! Что-то будет завтра?
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая
на бумагу, что вот
какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом
ни слова.
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем
на фордевинд, то есть ветер дует прямо с кормы; ходу пять узлов и ветер умеренный. «Свистать всех наверх —
на якорь становиться!» — слышу давеча и бегу
на ют. Вот мы и
на якоре. Но что за безотрадные скалы!
какие дикие места!
ни кустика нет. Говорят, есть деревня тут: да где же? не видать ничего, кроме скал.
Почва, по природе, болотистая, а
ни признака болота нет, нет также какого-нибудь недопаханного аршина земли; одна гряда и борозда никак не шире и не уже другой. Самые домики,
как ни бедны и
ни грязны, но выстроены умно; все рассчитано в них; каждым уголком умеют пользоваться: все
на месте и все в возможном порядке.
После обеда нас повели в особые галереи играть
на бильярде. Хозяин и некоторые гости, узнав, что мы собираемся играть русскую, пятишаровую партию, пришли было посмотреть, что это такое, но
как мы с Посьетом в течение получаса не сделали
ни одного шара, то они постояли да и ушли, составив себе, вероятно, не совсем выгодное понятие о русской партии.
Очевидно, что губернатору велено удержать нас, и он ждал высших лиц, чтобы сложить с себя ответственность во всем, что бы мы
ни предприняли. Впрочем, положительно сказать ничего нельзя: может быть, полномочные и действительно тут —
как добраться до истины? все средства к обману
на их стороне. Они могут сказать нам, что один какой-нибудь полномочный заболел в дороге и что трое не могут начать дела без него и т. п., — поверить их невозможно.
В одном из прежних писем я говорил о способе их действия: тут,
как ни знай сердце человеческое,
как ни будь опытен, а трудно действовать по обыкновенным законам ума и логики там, где нет ключа к миросозерцанию, нравственности и нравам народа,
как трудно разговаривать
на его языке, не имея грамматики и лексикона.
В первый раз в жизни случилось мне провести последний день старого года как-то иначе, непохоже
ни на что прежнее. Я обедал в этот день у японских вельмож! Слушайте же, если вам не скучно, подробный рассказ обо всем, что я видел вчера. Не берусь одевать все вчерашние картины и сцены в их оригинальный и яркий колорит. Обещаю одно: верное, до добродушия, сказание о том,
как мы провели вчерашний день.
«Ну, это значит быть без обеда», — думал я, поглядывая
на две гладкие, белые, совсем тупые спицы, которыми нельзя взять
ни твердого,
ни мягкого кушанья.
Как же и чем есть?
На соседа моего Унковского, видно, нашло такое же раздумье, а может быть, заговорил и голод, только он взял обе палочки и грустно разглядывал их. Полномочные рассмеялись и наконец решили приняться за обед. В это время вошли опять слуги, и каждый нес
на подносе серебряную ложку и вилку для нас.
Адмирал сказал им, что хотя отношения наши с ними были не совсем приятны, касательно отведения места
на берегу, но он понимает, что губернаторы ничего без воли своего начальства не делали и потому против них собственно ничего не имеет, напротив, благодарит их за некоторые одолжения, доставку провизии, воды и т. п.; но просит только их представить своему начальству, что если оно намерено вступить в
какие бы то
ни было сношения с иностранцами, то пора ему подумать об отмене всех этих стеснений, которые всякой благородной нации покажутся оскорбительными.
«
На берег кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село в катер, все в белом, — иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят:
ни малейшего движения
на них;
на палубе
ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки,
как сонные мухи.
Мы обращались и к китайцам, и к индийцам с вопросом по-английски и по-французски: «Где отель?» Встречные тупо глядели
на нас или отвечали вопросом же: «Signor?» Мы стали ухитряться,
как бы, не зная
ни слова по-испански, сочинить испанскую фразу.
Это очень интриговало меня; я поминутно обращал взгляды
на коляску, до того, что августинский монах вышел из терпения и поклонился мне, полагая, вероятно, по моим вопросительным и настойчивым взглядам, что я добивался поклона. Мне стало совестно, и я уже не взглянул
ни разу
на коляску и не знаю, где и
как она отстала от нас.
Она тонка и гладка,
как лист атласной почтовой бумаги, —
на голове не слыхать — и плотна, солнце не пропекает через нее; между тем ее
ни на ком не увидишь, кроме тагалов да ремесленников, потому что шляпы эти — свое, туземное изделье и стоит всего доллар, много полтора.
Мы ходили из лавки в лавку, купили несколько пачек сигар — оказались дрянные. Спрашивали, по поручению одного из товарищей, оставшихся
на фрегате, нюхательного табаку — нам сказали, что во всей Маниле нельзя найти
ни одного фунта. Нас все потчевали европейскими изделиями: сукнами, шелковыми и другими материями, часами, цепочками; особенно француз в мебельном магазине так приставал, чтоб купили у него цепочку,
как будто от этого зависело все его благополучие.
«
Какое наслаждение, после долгого странствования по морю, лечь спать
на берегу в постель, которая не качается, где со столика ничего не упадет, где над вашей головой не загремит
ни бизань-шкот,
ни грота-брас, где ничто не шелохнется!..» — думал я… и вдруг вспомнил, что здесь землетрясения — обыкновенное, ежегодное явление. Избави Боже от такой качки!
Я вошел в свою каюту, в которой не был
ни разу с тех пор,
как переехал
на берег.
Необыкновенны переливы вечернего света
на небе — яшмовые, фиолетовые, лазурные, наконец такие странные, темные и прекрасные тоны, под
какие ни за что не подделаться человеку!
Нам прислали быков и зелени. Когда поднимали с баркаса одного быка, вдруг петля сползла у него с брюха и остановилась у шеи; бык стал было задыхаться, но его быстро подняли
на палубу и освободили. Один матрос
на баркасе, вообразив, что бык упадет назад в баркас, предпочел лучше броситься в воду и плавать, пока бык будет падать; но падение не состоялось, и предосторожность его возбудила общий хохот, в том числе и мой,
как мне
ни было скучно.
Как ни привык глаз смотреть
на эти берега, но всякий раз, оглянешь ли кругом всю картину лесистого берега, остановишься ли
на одном дереве, кусте, рогатом стволе, невольно трепет охватит душу, и
как ни зачерствей, заплатишь обильную дань удивления этим чудесам природы.
Какой избыток жизненных сил!
какая дивная работа совершается почти в глазах!
какое обилие изящного творчества пролито
на каждую улитку, муху,
на кривой сучок, одетый в роскошную одежду!
Как ни привыкнешь к морю, а всякий раз,
как надо сниматься с якоря, переживаешь минуту скуки: недели, иногда месяцы под парусами — не удовольствие, а необходимое зло. В продолжительном плавании и сны перестают сниться береговые. То снится, что лежишь
на окне каюты,
на аршин от кипучей бездны, и любуешься узорами пены, а другой бок судна поднялся сажени
на три от воды; то видишь в тумане какой-нибудь новый остров, хочется туда, да рифы мешают…
Тогда
как при первом взгляде
на малайцев, например,
ни за что не причтешь их к одному племени с этими четырьмя народами.
Как берег
ни красив,
как ни любопытен, но тогда только глаза путешественника загорятся огнем живой радости, когда они завидят жизнь
на берегу. Шкуна между тем, убавив паров, подвигалась прямо
на утесы. Вот два из них вдруг посторонились, и нам открылись сначала два купеческих судна
на рейде, потом длинное деревянное строение
на берегу с красной кровлей.