Неточные совпадения
И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою
на те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь,
посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя
не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!
Нет науки о путешествиях: авторитеты, начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия
не попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться в недра гор, или опускаться в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй,
на крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом
на бумагу их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только
посмотреть, каковы трактиры, — словом, никому
не отведено столько простора и никому от этого так
не тесно писать, как путешественнику.
«Честь имею явиться», — сказал он, вытянувшись и оборотившись ко мне
не лицом, а грудью: лицо у него всегда было обращено несколько стороной к предмету,
на который он
смотрел.
Оно, пожалуй, красиво
смотреть со стороны, когда
на бесконечной глади вод плывет корабль, окрыленный белыми парусами, как подобие лебедя, а когда попадешь в эту паутину снастей, от которых проходу нет, то увидишь в этом
не доказательство силы, а скорее безнадежность
на совершенную победу.
Взглянешь около себя и увидишь мачты, палубы, пушки, слышишь рев ветра, а невдалеке, в красноречивом безмолвии, стоят красивые скалы:
не раз содрогнешься за участь путешественников!.. Но я убедился, что читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели испытывать последние. Говорят, и умирающему
не так страшно умирать, как свидетелям
смотреть на это.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал
не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать
не официально,
не приехать и «осматривать», а жить и
смотреть на все,
не насилуя наблюдательности;
не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за то, что он поглотил меня
на целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось
на свет Божий,
смотреть все живое, — он разве
не есть огромная сокровищница, в которой
не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою
не одним фактом?
Он внес
на чужие берега свой костромской элемент и
не разбавил его ни каплей чужого.
На всякий обычай, непохожий
на свой,
на учреждение он
смотрел как
на ошибку, с большим недоброжелательством и даже с презрением.
Но смеяться
на море безнаказанно нельзя: кто-нибудь тут же пойдет по каюте, его повлечет наклонно по полу; он
не успеет наклониться — и,
смотришь, приобрел шишку
на голове; другого плечом ударило о косяк двери, и он начинает бранить бог знает кого.
С этим же равнодушием он, то есть Фаддеев, — а этих Фаддеевых легион —
смотрит и
на новый прекрасный берег, и
на невиданное им дерево, человека — словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме одного ничем
не сокрушимого стремления к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно.
А если кто-нибудь при нем скажет или сделает
не отлично, так он
посмотрит только испытующим взглядом
на всех кругом и улыбнется по-своему.
Cogito ergo sum — путешествую, следовательно, наслаждаюсь, перевел я
на этот раз знаменитое изречение, поднимаясь в носилках по горе и упиваясь необыкновенным воздухом,
не зная
на что
смотреть:
на виноградники ли,
на виллы, или
на синее небо, или
на океан.
В одном месте кроется целый лес в темноте, а тут вдруг обольется ярко лучами солнца, как золотом, крутая окраина с садами.
Не знаешь,
на что
смотреть, чем любоваться; бросаешь жадный взгляд всюду и
не поспеваешь следить за этой игрой света, как в диораме.
На одной вилле, за стеной,
на балконе, я видел прекрасную женскую головку; она глядела
на дорогу, но так гордо, с таким холодным достоинством, что неловко и нескромно было
смотреть на нее долго. Голубые глаза, льняные волосы: должно быть, мисс или леди, но никак
не синьора.
Красная мадера
не имеет ни малейшей сладости; это капитальное вино и нам показалось несравненно выше белой, madeire secco, которую мы только попробовали, а
на другие вина и
не смотрели.
И все было ново нам: мы знакомились с декорациею
не наших деревьев,
не нашей травы, кустов и жадно хотели запомнить все: группировку их, отдельный рисунок дерева, фигуру листьев, наконец, плоды; как будто
смотрели на это в последний раз, хотя нам только это и предстояло видеть
на долгое время.
Если ж
смотреть на это как
на повод к развлечению,
на случай повеселиться, то в этом и без того недостатка
не было.
Вы любите вопрошать у самой природы о ее тайнах: вы
смотрите на нее глазами и поэта, и ученого… в 110 солнце осталось уже над нашей головой и
не пошло к югу.
Солнце уж высоко; жар палит: в деревне вы
не пойдете в этот час ни рожь
посмотреть, ни
на гумно.
«
На лисель-фалы!» — командует Петр Александрович детским басом и
смотрит не на лисель-фалы, а
на капитана.
Смотрите вы
на все эти чудеса, миры и огни, и, ослепленные, уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми грезами, стоите, как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого
не сказали мне ни карты, ни англичане, ни американцы, ни мои учители; говорило, но бледно и смутно, только одно чуткое поэтическое чувство; оно таинственно манило меня еще ребенком сюда и шептало...
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком
не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой
смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг
на друга почти
не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Дорогой навязавшийся нам в проводники малаец принес нам винограду. Мы пошли назад все по садам, между огромными дубами, из рытвины в рытвину, взобрались
на пригорок и, спустившись с него, очутились в городе. Только что мы вошли в улицу, кто-то сказал: «
Посмотрите на Столовую гору!» Все оглянулись и остановились в изумлении: половины горы
не было.
Мне, однако ж,
не интересно казалось
смотреть на катанье шаров, и я, предоставив своим товарищам этих героев, сел в угол.
Ученые с улыбкой
посматривали на нас и друг
на друга, наконец объяснили нам, что они
не видали ни одной птицы и что, конечно, мы так себе думаем, что если уж заехали в Африку, так надо и птиц видеть.
Он, протянув руку, стоял,
не шевелясь,
на пороге, но
смотрел так кротко и ласково, что у него улыбались все черты лица.
Чрез полчаса стол опустошен был до основания. Вино было старый фронтиньяк, отличное. «Что это, — ворчал барон, — даже ни цыпленка! Охота таскаться по этаким местам!» Мы распрощались с гостеприимными, молчаливыми хозяевами и с смеющимся доктором. «Я надеюсь с вами увидеться, — кричал доктор, — если
не на возвратном пути, так я приеду в Саймонстоун: там у меня служит брат, мы вместе поедем
на самый мыс
смотреть соль в горах, которая там открылась».
Когда вы будете
на мысе Доброй Надежды, я вам советую
не хлопотать ни о лошадях, ни об экипаже, если вздумаете
посмотреть колонию: просто отправляйтесь с маленьким чемоданчиком в Long-street в Капштате, в контору омнибусов; там справитесь, куда и когда отходят они, и за четвертую часть того, что нам стоило, можете объехать вдвое больше.
Я
смотрел во все стороны в полях и тоже
не видал нигде ни хижины, никакого человеческого гнезда
на скале: все фермы,
на которых помещаются только работники, принадлежащие к ним.
Однажды он, с тремя товарищами, охотился за носорогом, выстрелил в него — зверь побежал; они пустились преследовать его и вдруг заметили, что в стороне, под деревьями, лежат два льва и с любопытством
смотрят на бегущего носорога и
на мистера Бена с товарищами,
не трогаясь с места.
В ожидании товарищей, я прошелся немного по улице и рассмотрел, что город выстроен весьма правильно и чистота в нем доведена до педантизма.
На улице
не увидишь ничего лишнего, брошенного. Канавки, идущие по обеим сторонам улиц, мостики содержатся как будто в каком-нибудь парке. «Скучный город!» — говорил Зеленый с тоской, глядя
на эту чистоту. При постройке города
не жалели места: улицы так широки и длинны, что в самом деле, без густого народонаселения, немного скучно
на них
смотреть.
«Что это
не потчуют ничем?» — шептал Зеленый,
посматривая на крупные фиги, выглядывавшие из-за листьев,
на бананы и
на кисти кое-где еще оставшегося винограда.
В самом деле, в тюрьмах, когда нас окружали черные, пахло
не совсем хорошо, так что барон, более всех нас заслуживший от Зеленого упрек в «нежном воспитании»,
смотрел на них, стоя поодаль.
Он с умилением
смотрел на каждого из нас,
не различая, с кем уж он виделся, с кем нет, вздыхал, жалел, что уехал из России, просил взять его с собой, а под конец обеда, выпив несколько рюмок вина, совсем ослабел, плакал, говорил смесью разных языков, примешивая беспрестанно карашо, карашо.
По дороге от Паарля готтентот-мальчишка, ехавший
на вновь вымененной в Паарле лошади, беспрестанно исчезал дорогой в кустах и гонялся за маленькими черепахами. Он поймал две: одну дал в наш карт, а другую ученой партии, но мы и свою сбыли туда же, потому что у нас за ней никто
не хотел
смотреть, а она ползала везде, карабкаясь вон из экипажа, и падала.
Здесь пока, до начала горы, растительность была скудная, и дачи, с опаленною кругом травою и тощими кустами,
смотрели жалко. Они с закрытыми своими жалюзи, как будто с закрытыми глазами, жмурились от солнца. Кругом немногие деревья и цветники, неудачная претензия
на сад, делали эту наготу еще разительнее. Только одни исполинские кусты алоэ, вдвое выше человеческого роста,
не боялись солнца и далеко раскидывали свои сочные и колючие листья.
Не последнее наслаждение проехаться по этой дороге,
смотреть вниз
на этот кудрявый, тенистый лес,
на голубую гладь залива,
на дальние горы и
на громадный зеленый холм над вашей головой слева.
Нам хотелось поговорить, но переводчика
не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им за несколько дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а другой так,
на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он
посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая
на мужа, опять
смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
Она осветила кроме моря еще озеро воды
на палубе, толпу народа, тянувшего какую-то снасть, да протянутые леера, чтоб держаться в качку. Я шагал в воде через веревки, сквозь толпу; добрался кое-как до дверей своей каюты и там, ухватясь за кнехт, чтоб
не бросило куда-нибудь в угол, пожалуй
на пушку, остановился
посмотреть хваленый шторм. Молния как молния, только без грома, или его за ветром
не слыхать. Луны
не было.
Шагах в пятидесяти оттуда,
на вязком берегу, в густой траве, стояли по колени в тине два буйвола. Они, склонив головы, пристально и робко
смотрели на эту толпу,
не зная, что им делать. Их тут нечаянно застали: это было видно по их позе и напряженному вниманию, с которым они сторожили минуту, чтоб уйти; а уйти было некуда: направо ли, налево ли, все надо проходить чрез толпу или идти в речку.
— Пойдемте же в кусты за ним! — приглашал я, но
не пошел. И никто
не пошел. Кусты стеснились в такую непроницаемую кучу и
смотрели так подозрительно, что можно было побиться об заклад, что там гнездился если
не крокодил, так непременно змея, и, вероятно,
не одна: их множество
на Яве.
Два его товарища, лежа в своей лодке, нисколько
не смущались тем, что она черпала, во время шквала, и кормой, и носом; один лениво выливал воду ковшом, а другой еще ленивее
смотрел на это.
На все такие места, как Сингапур, то есть торговые и складочные, я
смотрю не совсем благосклонно, или, лучше,
не совсем весело.
Но глаз — несмотря
на все разнообразие лиц и пестроту костюмов,
на наготу и разноцветность тел,
на стройность и грацию индийцев,
на суетливых желтоватых китайцев,
на коричневых малайцев, у которых рот, от беспрерывной жвачки бетеля, похож
на трубку, из которой лет десять курили жуковский табак,
на груды товаров, фруктов,
на богатую и яркую зелень, несмотря
на все это, или, пожалуй,
смотря на все, глаз скоро утомляется, ищет чего-то и
не находит: в этой толпе нет самой живой ее половины, ее цвета, роскоши — женщин.
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем
не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь,
посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу
на другой диван, ища прохлады. «Вы то
на правый, то
на левый галс ложитесь!» — говорил он.
Но с странным чувством
смотрю я
на эти игриво-созданные, смеющиеся берега: неприятно видеть этот сон, отсутствие движения. Люди появляются редко; животных
не видать; я только раз слышал собачий лай. Нет людской суеты; мало признаков жизни. Кроме караульных лодок другие робко и торопливо скользят у берегов с двумя-тремя голыми гребцами, с слюнявым мальчишкой или остроглазой девчонкой.
Зачем же, говорю я, так пусты и безжизненны эти прекрасные берега? зачем так скучно
смотреть на них, до того, что и выйти из каюты
не хочется? Скоро ли же это все заселится, оживится?
Многие из нас и чаю
не пили,
не ужинали: все
смотрели на берега и
на их отражения в воде,
на иллюминацию,
на лодки, толкуя, предсказывая успех или неуспех дела, догадываясь о характере этого народа.
Вон,
посмотрите, они стоят в куче
на палубе, около шпиля, а
не то заберутся
на вахтенную скамью.
Один
смотрит, подняв брови, как матросы, купаясь, один за другим бросаются с русленей прямо в море и
на несколько мгновений исчезают в воде; другой присел над люком и
не сводит глаз с того, что делается в кают-компании; третий, сидя
на стуле, уставил глаза в пушку и
не может от старости свести губ.