Неточные совпадения
Пройдет еще немного времени, и
не станет ни
одного чуда, ни
одной тайны, ни
одной опасности, никакого неудобства.
Экспедиция в Японию —
не иголка: ее
не спрячешь,
не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать? Это
одно и то же, что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
«Вот какое различие бывает во взглядах на
один и тот же предмет!» — подумал я в ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал, что огня
не дают и что покурить нельзя.
Но, к удивлению и удовольствию моему, на длинном столе стоял всего
один графин хереса, из которого человека два выпили по рюмке, другие и
не заметили его.
О ней был длинный разговор за ужином, «а об водке ни полслова!»
Не то рассказывал мне
один старый моряк о прежних временах!
Ни на
одной военной верфи
не строят больших парусных судов; даже старые переделываются на паровые. При нас в портсмутском адмиралтействе розняли уже совсем готовый корабль пополам и вставили паровую машину.
Начинается крик, шум, угрозы, с
одной стороны по-русски, с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга в суматохе
не слышат,
не понимают, а кончится все-таки тем, что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
Там все принесено в жертву экономии; от этого людей на них мало, рулевой большею частию
один: нельзя понадеяться, что ночью он
не задремлет над колесом и
не прозевает встречных огней.
Он, по общему выбору, распоряжался хозяйством кают-компании, и вот тут-то встречалось множество поводов обязать того, другого, вспомнить, что
один любит такое-то блюдо, а другой
не любит и т. п.
«Нет, извольте сказать, чем он нехорош, я требую этого, — продолжает он, окидывая всех взглядом, — двадцать человек обедают, никто слова
не говорит, вы
один только…
Не знаю, смогу ли и теперь сосредоточить в
один фокус все, что со мной и около меня делается, так, чтобы это, хотя слабо, отразилось в вашем воображении.
Поэтому я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и с совершенно сухими глазами.
Не называйте меня неблагодарным, что я, говоря «о петербургской станции», умолчал о дружбе, которой
одной было бы довольно, чтоб удержать человека на месте.
Не лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем,
не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно,
не ожидая ничего
один от другого, живут десятки лет,
не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя, то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Как я обрадовался вашим письмам — и обрадовался бескорыстно! в них нет ни
одной новости, и
не могло быть: в какие-нибудь два месяца
не могло ничего случиться; даже никто из знакомых
не успел выехать из города или приехать туда.
Весь Лондон преисполнен
одной мысли;
не знаю, был ли он полон того чувства, которое выражалось в газетах.
Это вглядыванье, вдумыванье в чужую жизнь, в жизнь ли целого народа или
одного человека, отдельно, дает наблюдателю такой общечеловеческий и частный урок, какого ни в книгах, ни в каких школах
не отыщешь.
Пример
не для
одних трактирщиков!
«
Не на похороны ли дюка приехали вы?» — спросил меня
один купец в лавке, узнав во мне иностранца. «Yes, o yes!» — сказал я.
Я в памяти своей никак
не мог сжать в
один узел всех заслуг покойного дюка, оттого (к стыду моему) был холоден к его кончине, даже еще (прости мне, Господи!) подосадовал на него, что он помешал мне торжественным шествием по улицам, а пуще всего мостками, осмотреть, что хотелось.
Я
не видел, чтобы в вагоне, на пароходе
один взял, даже попросил, у другого праздно лежащую около газету, дотронулся бы до чужого зонтика, трости.
Механик, инженер
не побоится упрека в незнании политической экономии: он никогда
не прочел ни
одной книги по этой части;
не заговаривайте с ним и о естественных науках, ни о чем, кроме инженерной части, — он покажется так жалко ограничен… а между тем под этою ограниченностью кроется иногда огромный талант и всегда сильный ум, но ум, весь ушедший в механику.
Одно преподавание языка или хождение за ребенком там
не важность: остается уехать в Россию.
Я придерживал
одной рукой шляпу, чтоб ее
не сдуло в море, а другую прятал — то за пазуху, то в карманы от холода.
Один — невозмутимо покоен в душе и со всеми всегда одинаков; ни во что
не мешается, ни весел, ни печален; ни от чего ему ни больно, ни холодно; на все согласен, что предложат другие; со всеми ласков до дружества, хотя нет у него друзей, но и врагов нет.
Какое счастье, что они
не понимали друг друга! Но по
одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь,
не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «
Не то, сволочь, говорят тебе!» И все в этом роде.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых
один попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже
не овца: оттого эта волчья ласка была для Мотыгина
не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор, хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
«Да вот
одного сапога
не найду, — отвечает он, шаря ногой под кроватью, — и панталоны куда-то запропастились.
И пока бегут
не спеша за Егоркой на пруд, а Ваньку отыскивают по задним дворам или Митьку извлекают из глубины девичьей, барин мается, сидя на постеле с
одним сапогом в руках, и сокрушается об отсутствии другого.
«Что скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего
не говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку, то есть счеты, и подает барину, а сам, выставив
одну ногу вперед, а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
Про старушку скажут, что это
одна «вдова», пожалуй, назовут Настасьей Тихоновной, фамилию она почти забыла, а другие и подавно: она
не нужна ей больше.
До вечера: как
не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в
одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно
не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
Он
один приделал полки, устроил кровать, вбил гвоздей, сделал вешалку и потом принялся разбирать вещи по порядку, с тою только разницею, что сапоги положил уже
не с книгами, как прежде, а выстроил их длинным рядом на комоде и бюро, а ваксу, мыло, щетки, чай и сахар разложил на книжной полке.
Смешно было смотреть, когда кто-нибудь пойдет в
один угол, а его отнесет в другой: никто
не ходил как следует, все притопывая.
Матросы иначе в третьем лице друг друга
не называют, как они или матросиком, тогда как, обращаясь
один к другому прямо, изменяют тон.
«
Не хочу!» — был
один ответ.
С этим же равнодушием он, то есть Фаддеев, — а этих Фаддеевых легион — смотрит и на новый прекрасный берег, и на невиданное им дерево, человека — словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме
одного ничем
не сокрушимого стремления к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно.
Не дождавшись его, я пошел
один опять на свое место, но дорого заплатил за смелость.
На берегу замечаются только
одни дни, а в море, в качке, спишь
не когда хочешь, а когда можешь.
Англия
одна еще признала его — больше ничего мы
не знали.
Когда мы обогнули восточный берег острова и повернули к южному, нас ослепила великолепная и громадная картина, которая как будто поднималась из моря, заслонила собой и небо, и океан,
одна из тех картин, которые видишь в панораме, на полотне, и
не веришь, приписывая обольщению кисти.
Группа гор тесно жалась к
одной главной горе — это первая большая гора, которую увидели многие из нас, и то она помещена в аристократию гор
не за высоту, составляющую всего около 6000 футов над уровнем моря, а за свое вино.
В
одном месте кроется целый лес в темноте, а тут вдруг обольется ярко лучами солнца, как золотом, крутая окраина с садами.
Не знаешь, на что смотреть, чем любоваться; бросаешь жадный взгляд всюду и
не поспеваешь следить за этой игрой света, как в диораме.
Да оно и
не прячется никогда совершенно, и мы видели, что оно в
одном месте светит, в другом на полчаса скроется.
Из-за забора выглядывала виноградная зелень, но винограда уже
не было ни
одной ягоды: он весь собран давно.
Я оторвал
один и очистил — кожа слезает почти от прикосновения; попробовал —
не понравилось мне: пресно, отчасти сладко, но вяло и приторно, вкус мучнистый, похоже немного и на картофель, и на дыню, только
не так сладко, как дыня, и без аромата или с своим собственным, каким-то грубоватым букетом.
На
одной вилле, за стеной, на балконе, я видел прекрасную женскую головку; она глядела на дорогу, но так гордо, с таким холодным достоинством, что неловко и нескромно было смотреть на нее долго. Голубые глаза, льняные волосы: должно быть, мисс или леди, но никак
не синьора.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на
одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе
не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
Но пора кончить это письмо… Как? что?.. А что ж о Мадере: об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где же все? Вправе ли вы требовать этого от меня? Ведь вы просили писать вам о том, что я сам увижу, а
не то, что написано в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь все, что я видел в течение 10-ти или 12-ти часов пребывания на Мадере. Жителей всех я
не видел, властей тоже и даже
не успел хорошенько посетить ни
одного виноградника.
Одно только
не вошло в Реперовы таблицы,
не покорилось никаким выкладкам и цифрам,
одного только
не смог никто записать на карте…
Мы
не заметили, как северный, гнавший нас до Мадеры ветер слился с пассатом, и когда мы убедились, что этот ветер
не случайность, а настоящий пассат и что мы уже его
не потеряем, то адмирал решил остановиться на островах Зеленого Мыса, в пятистах верстах от африканского материка, и именно на о. С.-Яго, в Порто-Прайя, чтобы пополнить свежие припасы. Порт очень удобен для якорной стоянки. Здесь застали мы два американские корвета да
одну шкуну, отправляющиеся в Японию же, к эскадре коммодора Перри.