Неточные совпадения
Только у берегов Дании повеяло на нас теплом, и мы ожили. Холера исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я стал
выходить на улицу — так я прозвал палубу. Но бури
не покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью. Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается с силами, и грянет потом так, что бедное судно стонет, как живое существо.
На другой день, когда я
вышел на улицу, я был в большом недоумении: надо было начать путешествовать в чужой стороне, а я еще
не решил как.
Хозяин мирно почивает; он
не проснулся, когда посланная от барыни Парашка будить к чаю, после троекратного тщетного зова, потолкала спящего хотя женскими, но довольно жесткими кулаками в ребра; даже когда слуга в деревенских сапогах, на солидных подошвах, с гвоздями, трижды входил и
выходил, потрясая половицы.
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а
не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик
выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
И вот к концу года
выходит вовсе
не тот счет в деньгах, какой он прикинул в уме, ходя по полям, когда хлеб был еще на корню…
Благодарностям
не было конца. Все
вышли меня провожать, и хозяин, и женщины, награждая разными льстивыми эпитетами.
Выйдешь из каюты на полчаса дохнуть ночным воздухом и простоишь в онемении два-три часа,
не отрывая взгляда от неба, разве глаза невольно сами сомкнутся от усталости.
Да кстати, где же он?» — «Да он
не в этот дом вошел, а вон в тот… вон он
выходит».
Тут же, у самого берега, купались наши матросы, иногда
выходили на берег и, погревшись на солнце, шли опять в воду, но черные дамы
не обращали на это ни малейшего внимания: видно, им
не в первый раз.
Покойно, правда, было плавать в этом безмятежном царстве тепла и безмолвия: оставленная на столе книга, чернильница, стакан
не трогались; вы ложились без опасения умереть под тяжестью комода или полки книг; но сорок с лишком дней в море! Берег сделался господствующею нашею мыслью, и мы немало обрадовались,
вышедши, 16-го февраля утром, из Южного тропика.
Не успело воображение воспринять этот рисунок, а он уже тает и распадается, и на место его тихо воздвигся откуда-то корабль и повис на воздушной почве; из огромной колесницы уже сложился стан исполинской женщины; плеча еще целы, а бока уже отпали, и
вышла голова верблюда; на нее напирает и поглощает все собою ряд солдат, несущихся целым строем.
А замки, башни, леса, розовые, палевые, коричневые, сквозят от последних лучей быстро исчезающего солнца, как освещенный храм… Вы недвижны, безмолвны, млеете перед радужными следами солнца: оно жарким прощальным лучом раздражает нервы глаз, но вы погружены в тумане поэтической думы; вы
не отводите взора; вам
не хочется
выйти из этого мления, из неги покоя.
Обошедши все дорожки, осмотрев каждый кустик и цветок, мы
вышли опять в аллею и потом в улицу, которая вела в поле и в сады. Мы пошли по тропинке и потерялись в садах, ничем
не огороженных, и рощах. Дорога поднималась заметно в гору. Наконец забрались в чащу одного сада и дошли до какой-то виллы. Мы вошли на террасу и, усталые, сели на каменные лавки. Из дома
вышла мулатка, объявила, что господ ее нет дома, и по просьбе нашей принесла нам воды.
Хотя горы были еще невысоки, но чем более мы поднимались на них, тем заметно становилось свежее. Легко и отрадно было дышать этим тонким, прохладным воздухом. Там и солнце ярко сияло, но
не пекло. Наконец мы остановились на одной площадке. «Здесь высота над морем около 2000 футов», — сказал Бен и пригласил
выйти из экипажей.
«Good bye!» — прощались мы печально на крыльце с старухой Вельч, с Каролиной. Ричард, Алиса, корявый слуга и малаец-повар — все
вышли проводить и взять обычную дань с путешественников — по нескольку шиллингов. Дорогой встретили доктора, верхом, с женой, и на вопрос его, совсем ли мы уезжаем: «Нет», — обманул я его, чтоб
не выговаривать еще раз «good bye», которое звучит
не веселей нашего «прощай».
Я хотел было напомнить детскую басню о лгуне; но как я солгал первый, то мораль была мне
не к лицу. Однако ж пора было вернуться к деревне. Мы шли с час все прямо, и хотя шли в тени леса, все в белом с ног до головы и легком платье, но было жарко. На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо на голоса, и
вышли на широкую поляну.
В домах
не видать признака жизни, а между тем в них и из них вбегают и выбегают кули, тащат товары, письма, входят и
выходят англичане, под огромными зонтиками, в соломенных или полотняных шляпах, и все до одного, и мы тоже, в белых куртках, без жилета, с едва заметным признаком галстуха.
Боже сохрани, застанет непогода!» Представьте себе этот вой ветра, только в десять, в двадцать раз сильнее, и
не в поле, а в море, — и вы получите слабое понятие о том, что мы испытывали в ночи с 8-го на 9-е и все 9-е число июля,
выходя из Китайского моря в Тихий океан.
Но вот мы
вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем
не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на другой диван, ища прохлады. «Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» — говорил он.
За обедом был, между прочим, суп из черепахи; но после того супа, который я ел в Лондоне, этого нельзя было есть. Там умеют готовить, а тут наш Карпов как-то
не так зарезал черепаху,
не выдержал мяса, и оно
вышло жестко и грубо. Подавали уток; но утки значительно похудели на фрегате. Зато крику, шуму, веселья было без конца! Я был подавлен, уничтожен зноем. А товарищи мои пили за обедом херес, портвейн, как будто были в Петербурге!
Солнце уж было низко на горизонте, когда я проснулся и
вышел. Люди бродили по лесу, лежали и сидели группами; одни готовили невод, другие купались. Никогда скромный Бонин-Cима
не видал такой суматохи на своих пустынных берегах!
Зачем же, говорю я, так пусты и безжизненны эти прекрасные берега? зачем так скучно смотреть на них, до того, что и
выйти из каюты
не хочется? Скоро ли же это все заселится, оживится?
«Отчего у вас, — спросили они, вынув бумагу, исписанную японскими буквами, — сказали на фрегате, что корвет
вышел из Камчатки в мае, а на корвете сказали, что в июле?» — «Оттого, — вдруг послышался сзади голос командира этого судна, который случился тут же, — я похерил два месяца, чтоб
не было придирок да расспросов, где были в это время и что делали». Мы все засмеялись, а Посьет что-то придумал и сказал им в объяснение.
Давно ли сарказмом отвечали японцы на совет голландского короля отворить ворота европейцам? Им приводили в пример китайцев, сказав, что те пускали европейцев только в один порт, и вот что из этого
вышло: открытие пяти портов, торговые трактаты, отмена стеснений и т. п. «Этого бы
не случилось с китайцами, — отвечали японцы, — если б они
не пускали и в один порт».
Весь день и вчера всю ночь писали бумаги в Петербург;
не до посетителей было, между тем они приезжали опять предложить нам стать на внутренний рейд. Им сказано, что хотим стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра хотели быть с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают,
не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено
не отводить места, пока в Едо
не прочтут письма из России и
не узнают, в чем дело, в надежде, что, может быть, и на берег
выходить не понадобится.
Кичибе извивался, как змей, допрашиваясь, когда идем, воротимся ли, упрашивая сказать день, когда
выйдем, и т. п. Но ничего
не добился. «Спудиг (скоро), зер спудиг», — отвечал ему Посьет. Они просили сказать об этом по крайней мере за день до отхода — и того нет. На них, очевидно, напала тоска. Наступила их очередь быть игрушкой. Мы мистифировали их, ловко избегая отвечать на вопросы. Так они и уехали в тревоге,
не добившись ничего, а мы сели обедать.
Японцы уехали с обещанием вечером привезти ответ губернатора о месте. «Стало быть, о прежнем, то есть об отъезде, уже нет и речи», — сказали они, уезжая, и стали отирать себе рот, как будто стирая прежние слова. А мы начали толковать о предстоящих переменах в нашем плане. Я еще, до отъезда их,
не утерпел и
вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, — сказал я, — велите опять отвязывать,
не пойдем».
Я думал, что увижу десятка два рыбачьих лодок, и
не хотел
выходить: вообразите, мы насчитали до пятисот.
Наши съезжали сегодня на здешний берег, были в деревне у китайцев, хотели купить рыбы, но те сказали, что и настоящий и будущий улов проданы. Невесело, однако, здесь. Впрочем, давно
не было весело: наш путь лежал или по английским портам, или у таких берегов, на которые
выйти нельзя, как в Японии, или незачем, как здесь например.
Я недолго ждал своих; как я думал, так и
вышло: их
не пустили, и мы отправились другой дорогой домой, опять мимо полей и огородов.
Я
не знал, на что решиться, и мрачно сидел на своем чемодане, пока товарищи мои шумно выбирались из трактира. Кули приходили и
выходили, таская поклажу. Все ушли; девятый час, а шкуне в 10 часу велено уйти. Многие из наших обедают у Каннингама, а другие отказались, в том числе и я. Это прощальный обед. Наконец я быстро собрался, позвал писаря нашего, который жил в трактире, для переписки бумаг, велел привести двух кули, и мы отправились.
Лишь только
вышли за бар, в открытое море, Гошкевич отдал обычную свою дань океану; глядя на него, то же сделал, с великим неудовольствием, отец Аввакум. Из неморяков меня только одного ни разу
не потревожила морская болезнь: я
не испытал и
не понял ее.
Я слышу слово «misverstand» [недоразумение — голл.] от переводчика и подхожу узнать, что такое: он говорит, что на их батареях люди
не предупреждены о салюте, и оттого
выйдет недоразумение: станут, пожалуй, палить и они.
Японские лодки непременно хотели пристать все вместе с нашими: можете себе представить, что из этого
вышло. Одна лодка становилась поперек другой, и все стеснились так, что если б им поручили
не пустить нас на берег, то они лучше бы сделать
не могли того, как сделали теперь, чтоб пустить.
Они поставили подносы,
вышли на минуту, потом вошли и унесли их: перед нами остались пустые, ничем
не накрытые столы, сделанные, нарочно для нас, из кедрового дерева.
Но для этого надо поступить по-английски, то есть пойти, например, в японские порты,
выйти без спросу на берег, и когда станут
не пускать, начать драку, потом самим же пожаловаться на оскорбление и начать войну.
Я и Посьет беспрестанно
выходили из-за стола то подлить им шампанского, то показать, как надо есть какое-нибудь блюдо, или растолковать, из чего оно приготовлено. Они смущались нашею вежливостью и внимательностью и
не знали, как благодарить.
Мы часто повадились ездить в Нагасаки, почти через день. Чиновники приезжали за нами всякий раз, хотя мы просили
не делать этого, благо узнали дорогу. Но им все еще хочется показывать народу, что иностранцы
не иначе как под их прикрытием могут
выходить на берег.
Последние два дня дул крепкий, штормовой ветер; наконец он утих и позволил нам зайти за рифы, на рейд. Это было сделано с рассветом; я спал и ничего
не видал. Я
вышел на палубу, и берег представился мне вдруг, как уже оконченная, полная картина, прихотливо изрезанный красивыми линиями, со всеми своими очаровательными подробностями, в красках, в блеске.
— Что за место, что за жители! — говорили мы, —
не веришь Базилю Галлю, а
выходит на поверку, что он еще скромен.
Это очень интриговало меня; я поминутно обращал взгляды на коляску, до того, что августинский монах
вышел из терпения и поклонился мне, полагая, вероятно, по моим вопросительным и настойчивым взглядам, что я добивался поклона. Мне стало совестно, и я уже
не взглянул ни разу на коляску и
не знаю, где и как она отстала от нас.
Я
не знал, что делать: одеться нельзя;
выйти — да как без платья?
Вечером я предложил в своей коляске место французу, живущему в отели, и мы отправились далеко в поле, через С.-Мигель, оттуда заехали на Эскольту, в наше вечернее собрание, а потом к губернаторскому дому на музыку. На площади, кругом сквера, стояли экипажи. В них сидели гуляющие. Здесь большею частью гуляют сидя. Я
не последовал этому примеру,
вышел из коляски и пошел бродить по площади.
— Дня три мы уже караулим его, да все схватить нельзя: часто, да
не надолго
выходит.
Этим спектаклем ознаменовалось наше прощание с тропиками, из которых мы
выходили в то время и куда более уже
не возвращались.
Он написал;
вышло: «
Не знаю».
Я предвидел, что без вмешательства европейцев
не обойдется; так и
вышло: войска Таутая Самква наделали беспорядков.
Отец Аввакум написал им на бумажке по-китайски, что мы, русские,
вышли на берег погулять и трогать у них ничего
не будем.
Утро чудесное, море синее, как в тропиках, прозрачное; тепло, хотя
не так, как в тропиках, но, однако ж, так, что в байковом пальто сносно ходить по палубе. Мы шли все в виду берега. В полдень оставалось миль десять до места; все
вышли, и я тоже, наверх смотреть, как будем входить в какую-то бухту, наше временное пристанище. Главное только усмотреть вход, а в бухте ошибиться нельзя: промеры показаны.
Вина в самом деле пока в этой стороне нет — непьющие этому рады: все, поневоле, ведут себя хорошо,
не разоряются. И мы рады, что наше вино
вышло (разбилось на горе, говорят люди), только Петр Александрович жалобно по вечерам просит рюмку вина, жалуясь, что зябнет. Но без вина решительно лучше, нежели с ним: и люди наши трезвы, пьют себе чай, и, слава Богу, никто
не болен, даже чуть ли
не здоровее.