Неточные совпадения
Как уживетесь с новыми
людьми?» — сыпались вопросы, и
на меня смотрели с болезненным любопытством, как
на жертву, обреченную пытке.
И
люди тоже, даже незнакомые, в другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И
на лицах других мне страшно было читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть все это, променять
на что?
Раза три в год Финский залив и покрывающее его серое небо нарядятся в голубой цвет и млеют, любуясь друг другом, и северный
человек, едучи из Петербурга в Петергоф, не насмотрится
на редкое «чудо», ликует в непривычном зное, и все заликует: дерево, цветок и животное.
Оно и нелегко: если, сбираясь куда-нибудь
на богомолье, в Киев или из деревни в Москву, путешественник не оберется суматохи, по десяти раз кидается в объятия родных и друзей, закусывает, присаживается и т. п., то сделайте посылку, сколько понадобится времени, чтобы тронуться четыремстам
человек — в Японию.
Все четыреста
человек экипажа столпились
на палубе, раздались командные слова, многие матросы поползли вверх по вантам, как мухи облепили реи, и судно окрылилось парусами.
Непривычному
человеку покажется, что случилось какое-нибудь бедствие, как будто что-нибудь сломалось, оборвалось и корабль сейчас пойдет
на дно.
Между тем наблюдал за другими: вот молодой
человек, гардемарин, бледнеет, опускается
на стул; глаза у него тускнеют, голова клонится
на сторону.
С первого раза невыгодно действует
на воображение все, что потом привычному глазу кажется удобством: недостаток света, простора, люки, куда
люди как будто проваливаются, пригвожденные к стенам комоды и диваны, привязанные к полу столы и стулья, тяжелые орудия, ядра и картечи, правильными кучами
на кранцах, как
на подносах, расставленные у орудий; груды снастей, висящих, лежащих, двигающихся и неподвижных, койки вместо постелей, отсутствие всего лишнего; порядок и стройность вместо красивого беспорядка и некрасивой распущенности, как в
людях, так и в убранстве этого плавучего жилища.
Робко ходит в первый раз
человек на корабле: каюта ему кажется гробом, а между тем едва ли он безопаснее в многолюдном городе,
на шумной улице, чем
на крепком парусном судне, в океане.
Но, к удивлению и удовольствию моему,
на длинном столе стоял всего один графин хереса, из которого
человека два выпили по рюмке, другие и не заметили его.
На фрегате открылась холера, и мы, дойдя только до Дании, похоронили троих
людей, да один смелый матрос сорвался в бурную погоду в море и утонул.
Заговорив о парусах, кстати скажу вам, какое впечатление сделала
на меня парусная система. Многие наслаждаются этою системой, видя в ней доказательство будто бы могущества
человека над бурною стихией. Я вижу совсем противное, то есть доказательство его бессилия одолеть воду.
Это от непривычки: если б пароходы существовали несколько тысяч лет, а парусные суда недавно, глаз людской, конечно, находил бы больше поэзии в этом быстром, видимом стремлении судна,
на котором не мечется из угла в угол измученная толпа
людей, стараясь угодить ветру, а стоит в бездействии, скрестив руки
на груди,
человек, с покойным сознанием, что под ногами его сжата сила, равная силе моря, заставляющая служить себе и бурю, и штиль.
Романтики, глядя
на крепости обоих берегов, припоминали могилу Гамлета; более положительные
люди рассуждали о несправедливости зундских пошлин, самые положительные — о необходимости запастись свежею провизией, а все вообще мечтали съехать
на сутки
на берег, ступить ногой в Данию, обегать Копенгаген, взглянуть
на физиономию города,
на картину
людей, быта, немного расправить ноги после качки, поесть свежих устриц.
Там все принесено в жертву экономии; от этого
людей на них мало, рулевой большею частию один: нельзя понадеяться, что ночью он не задремлет над колесом и не прозевает встречных огней.
Только и говорится о том, как корабль стукнулся о камень, повалился
на бок, как рухнули мачты, палубы, как гибли сотнями
люди — одни раздавленные пушками, другие утонули…
Оторвется ли руль: надежда спастись придает изумительное проворство, и делается фальшивый руль. Оказывается ли сильная пробоина, ее затягивают
на первый случай просто парусом — и отверстие «засасывается» холстом и не пропускает воду, а между тем десятки рук изготовляют новые доски, и пробоина заколачивается. Наконец судно отказывается от битвы, идет ко дну:
люди бросаются в шлюпку и
на этой скорлупке достигают ближайшего берега, иногда за тысячу миль.
Наконец поехали
на шлюпке к нему —
на нем ни одного
человека: судно было брошено
на гибель.
Я взглядом спросил кого-то: что это? «Англия», — отвечали мне. Я присоединился к толпе и молча, с другими, стал пристально смотреть
на скалы. От берега прямо к нам шла шлюпка; долго кувыркалась она в волнах, наконец пристала к борту.
На палубе показался низенький, приземистый
человек в синей куртке, в синих панталонах. Это был лоцман, вызванный для провода фрегата по каналу.
Теперь еще у меня пока нет ни ключа, ни догадок, ни даже воображения: все это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда не совсем занимательных, вероятно, потому, что для многих из них нужен запас свежести взгляда и большей впечатлительности: в известные лета жизнь начинает отказывать
человеку во многих приманках,
на том основании,
на каком скупая мать отказывает в деньгах выделенному сыну.
Теперь нужно только спросить: к чему же этот ряд новых опытов выпал
на долю
человека, не имеющего запаса свежести и большей впечатлительности, который не может ни с успехом воспользоваться ими, ни оценить, который даже просто устал выносить их?
Поэтому я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и с совершенно сухими глазами. Не называйте меня неблагодарным, что я, говоря «о петербургской станции», умолчал о дружбе, которой одной было бы довольно, чтоб удержать
человека на месте.
Через день, по приходе в Портсмут, фрегат втянули в гавань и ввели в док, а
людей перевели
на «Кемпердоун» — старый корабль, стоящий в порте праздно и назначенный для временного помещения команд. Там поселились и мы, то есть туда перевезли наши пожитки, а сами мы разъехались. Я уехал в Лондон, пожил в нем, съездил опять в Портсмут и вот теперь воротился сюда.
На эти случаи, кажется, есть особые глаза и уши, зорче и острее обыкновенных, или как будто
человек не только глазами и ушами, но легкими и порами вбирает в себя впечатления, напитывается ими, как воздухом.
Оттого меня тянуло все
на улицу; хотелось побродить не между мумиями, а среди живых
людей.
Кроме торжественных обедов во дворце или у лорда-мэра и других,
на сто, двести и более
человек, то есть
на весь мир, в обыкновенные дни подают
на стол две-три перемены, куда входит почти все, что едят
люди повсюду.
Но зато есть щели, куда не всегда протеснится сила закона, где бессильно и общественное мнение, где
люди находят способ обойтись без этих важных посредников и ведаются сами собой: вот там-то машина общего движения оказывается неприложимою к мелким, индивидуальным размерам и колеса ее вертятся
на воздухе.
Я даже не могу сказать, что мы в Англии, мы просто
на фрегате; нас пятьсот
человек: это уголок России.
Поднялась суматоха: баркас, катера с утра до вечера перевозили с берега разного рода запасы;
люди перетаскивали все наше имущество
на фрегат, который подвели вплоть к «Кемпердоуну».
Сколько выдумок для этого, сколько потрачено гения изобретательности
на машинки, пружинки, таблицы и другие остроумные способы, чтоб
человеку было просто и хорошо жить!
Если обстановить этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь
человека, то можно в pendant к вопросу о том, «достовернее ли стала история с тех пор, как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить
на свете с тех пор, как размножились удобства?» Новейший англичанин не должен просыпаться сам; еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне.
Вижу где-то далеко отсюда, в просторной комнате,
на трех перинах, глубоко спящего
человека: он и обеими руками, и одеялом закрыл себе голову, но мухи нашли свободные места, кучками уселись
на щеке и
на шее.
Но
человек терпеливо,
на обломках старого, строил новое здание крепче и ставил фонарь и теперь зажигает опять огонь и, в свою очередь, смеется над ветром.
С этим же равнодушием он, то есть Фаддеев, — а этих Фаддеевых легион — смотрит и
на новый прекрасный берег, и
на невиданное им дерево,
человека — словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме одного ничем не сокрушимого стремления к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно.
А скажите-ка, что вы нездоровы, что у вас, например,
человек двадцать-тридцать больных лихорадкой, так вас очень учтиво попросят не съезжать
на берег и как можно скорее удалиться.
Он узнал сейчас корабль, спросил, нет ли между плавателями старых знакомых, и пригласил нас несколько
человек к себе
на обед.
Португальцы поставили носилки
на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были
на одном из уступов горы,
на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают
люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан;
на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
А все
на русского
человека говорят, что просит
на водку: он точно просит; но если поднесут, так он и не попросит; а жителю юга, как вижу теперь, и не поднесут, а он выпьет и все-таки попросит
на водку.
Нигде
человек не бывает так жалок, дерзок и по временам так внезапно счастлив, как
на море.
Нужно ли вам поэзии, ярких особенностей природы — не ходите за ними под тропики: рисуйте небо везде, где его увидите, рисуйте с торцовой мостовой Невского проспекта, когда солнце, излив огонь и блеск
на крыши домов, протечет чрез Аничков и Полицейский мосты, медленно опустится за Чекуши; когда небо как будто задумается ночью, побледнеет
на минуту и вдруг вспыхнет опять, как задумывается и
человек, ища мысли: по лицу
на мгновенье разольется туман, и потом внезапно озарится оно отысканной мыслью.
На других картинках представлена скачка с препятствиями: лошади вверх ногами,
люди по горло в воде.
Взгляд далеко обнимает пространство и ничего не встречает, кроме белоснежного песку, разноцветной и разнообразной травы да однообразных кустов, потом неизбежных гор, которые группами, беспорядочно стоят, как
люди,
на огромной площади, то в кружок, то рядом, то лицом или спинами друг к другу.
Нас село за обед
человек шестнадцать. Whetherhead сел подле меня. Я разлил всем суп, в том числе и ему, и между нами завязался разговор, сначала по-английски, но потом перешел
на немецкий язык, который знаком мне больше.
Я встал отпереть дверь и тотчас же пожаловался
человеку, принесшему чай,
на комаров, показывая ему следы укушений.
А разве вы ожидали противного?..» — «Нет: я сравниваю с нашими офицерами, — продолжал он, —
на днях пришел английский корабль,
человек двадцать офицеров съехали сюда и через час поставили вверх дном всю отель.
Между играющими обращал
на себя особенное внимание пожилой, невысокого роста
человек, с проседью, одетый в красную куртку, в синие панталоны, без галстуха.
А этот молодой
человек, — продолжал доктор, указывая
на другого джентльмена, недурного собой, с усиками, — замечателен тем, что он очень богат, а между тем служит в военной службе, просто из страсти к приключениям».
А между тем нашлись
люди, которые не испугались этих неблагодарных трудов: они исходили взад и вперед колонию и, несмотря
на скудость источников, под этим палящим солнцем написали целые томы.
Темная, закоптелая комнатка, убранная по-голландски, смотрит, однако ж,
на путешественника радушно, как небритый и немытый
человек смотрит исподлобья, но ласковым взглядом.
Тишина и теплота ночи были невыразимо приятны: ни ветерка, ни облачка; звезды так и глазели с неба, сильно мигая;
на балконах везде
люди и говор.