Неточные совпадения
Фаддеев устроил мне койку, и я, несмотря
на октябрь,
на дождь,
на лежавшие под ногами восемьсот пудов пороха, заснул, как редко спал
на берегу, утомленный хлопотами переезда, убаюканный свежестью
воздуха и новыми, не неприятными впечатлениями.
На эти случаи, кажется, есть особые глаза и уши, зорче и острее обыкновенных, или как будто человек не только глазами и ушами, но легкими и порами вбирает в себя впечатления, напитывается ими, как
воздухом.
Огромные холмы с белым гребнем, с воем толкая друг друга, встают, падают, опять встают, как будто толпа вдруг выпущенных
на волю бешеных зверей дерется в остервенении, только брызги, как дым, поднимаются да стон носится в
воздухе.
Вглядывался я и заключил, что это равнодушие — родня тому спокойствию или той беспечности, с которой другой Фаддеев, где-нибудь
на берегу, по веревке, с топором, взбирается
на колокольню и чинит шпиц или сидит с кистью
на дощечке и болтается в
воздухе,
на верху четырехэтажного дома, оборачиваясь, в размахах веревки, спиной то к улице, то к дому.
Ужели есть сады, теплый
воздух, цветы…» И цветы припомнишь,
на которые
на берегу и не глядел.
Cogito ergo sum — путешествую, следовательно, наслаждаюсь, перевел я
на этот раз знаменитое изречение, поднимаясь в носилках по горе и упиваясь необыкновенным
воздухом, не зная
на что смотреть:
на виноградники ли,
на виллы, или
на синее небо, или
на океан.
Но вот в самом деле мы еще далеко были от берега, а
на нас повеяло теплым, пахучим
воздухом, смесью ананасов, гвоздики, как мне казалось, и еще чего-то.
Много рассказывают о целительности
воздуха Мадеры: может быть, действие этого
воздуха на здоровье заметно по последствиям; но сладостью, которой он напитан, упиваешься, лишь только ступишь
на берег.
На Мадере я чувствовал ту же свежесть и прохладу волжского
воздуха, который пьешь, как чистейшую ключевую воду, да, сверх того, он будто растворен… мадерой, скажете вы?
Нет, тонкими ароматами этой удивительной почвы, питающей северные деревья и цветы рядом с тропическими,
на каждом клочке земли в несколько сажен, и не отравляющей
воздуха никаким ядовитым дыханием жаркого пояса.
Кажется, ни за что не умрешь в этом целебном, полном неги
воздухе, в теплой атмосфере, то есть не умрешь от болезни, а от старости разве, и то когда заживешь чужой век. Однако здесь оканчивает жизнь дочь бразильской императрицы, сестра царствующего императора. Но она прибегла к целительности здешнего
воздуха уже в последней крайности, как прибегают к первому знаменитому врачу — поздно: с часу
на час ожидают ее кончины.
Выйдешь из каюты
на полчаса дохнуть ночным
воздухом и простоишь в онемении два-три часа, не отрывая взгляда от неба, разве глаза невольно сами сомкнутся от усталости.
Рассчитывали
на дующие около того времени вестовые ветры, но и это ожидание не оправдалось. В
воздухе мертвая тишина, нарушаемая только хлопаньем грота. Ночью с 21
на 22 февраля я от жара ушел спать в кают-компанию и лег
на диване под открытым люком. Меня разбудил неистовый топот, вроде трепака, свист и крики.
На лицо упало несколько брызг. «Шквал! — говорят, — ну, теперь задует!» Ничего не бывало, шквал прошел, и фрегат опять задремал в штиле.
Кроме их медленными кругами носились в
воздухе коршуны; близ жилых мест появлялись и вороны, гораздо ярче колоритом наших: черный цвет был
на них чернее и резко оттенялся от светлых пятен.
Хозяйка, заметив, как встречает нас арабка, показала
на нее, потом
на свою голову и поводила пальцем по
воздуху взад и вперед, давая знать, что та не в своем уме.
Он молча показал
на тропинку и бичом провел по
воздуху извилину параллельно ей.
Хотя горы были еще невысоки, но чем более мы поднимались
на них, тем заметно становилось свежее. Легко и отрадно было дышать этим тонким, прохладным
воздухом. Там и солнце ярко сияло, но не пекло. Наконец мы остановились
на одной площадке. «Здесь высота над морем около 2000 футов», — сказал Бен и пригласил выйти из экипажей.
Я сел
на балкон и любовался темной и теплой ночью, дышал и не надышался безмятежным, чистым
воздухом.
У выхода из Фальсбея мы простились с Корсаковым надолго и пересели
на шлюпку. Фосфорный блеск был так силен в воде, что весла черпали как будто растопленное серебро, в
воздухе разливался запах морской влажности. Небо сквозь редкие облака слабо теплилось звездами, затмеваемыми лунным блеском.
Жар несносный; движения никакого, ни в
воздухе, ни
на море. Море — как зеркало, как ртуть: ни малейшей ряби. Вид пролива и обоих берегов поразителен под лучами утреннего солнца. Какие мягкие, нежащие глаз цвета небес и воды! Как ослепительно ярко блещет солнце и разнообразно играет лучами в воде! В ином месте пучина кипит золотом, там как будто горит масса раскаленных угольев: нельзя смотреть; а подальше, кругом до горизонта, распростерлась лазурная гладь. Глаз глубоко проникает в прозрачные воды.
Наверху царствует торжественное, но не мертвое безмолвие, хотя нет движения в
воздухе, нет ни малейшей зыби
на воде.
Под этим небом, в этом
воздухе носятся фантастические призраки; под крыльями таких ночей только снятся жаркие сны и необузданные поэтические грезы о нисхождении Брамы
на землю, о жаркой любви богов к смертным — все эти страстные образы, в которых воплотилось чудовищное плодородие здешней природы.
Европейцы ходят… как вы думаете, в чем? В полотняных шлемах! Эти шлемы совершенно похожи
на шлем Дон Кихота. Отчего же не видать соломенных шляп? чего бы, кажется, лучше: Манила так близка, а там превосходная солома. Но потом я опытом убедился, что солома слишком жидкая защита от здешнего солнца. Шлемы эти делаются двойные с пустотой внутри и маленьким отверстием для
воздуха. Другие, особенно шкипера, носят соломенные шляпы, но обвивают поля и тулью ее белой материей, в виде чалмы.
Европеянок можно видеть у них дома или с пяти часов до семи, когда они катаются по эспланаде, опрокинувшись
на эластические подушки щегольских экипажей в легких, прозрачных, как здешний
воздух, тканях и в шляпках, не менее легких, аjour: точно бабочка сидит
на голове.
Орудия закрепили тройными талями и, сверх того, еще занесли кабельтовым, и
на этот счет были довольно покойны. Качка была ужасная. Вещи, которые крепко привязаны были к стенам и к полу, отрывались и неслись в противоположную сторону, оттуда назад. Так задумали оторваться три массивные кресла в капитанской каюте. Они рванулись, понеслись, домчались до средины; тут крен был так крут, что они скакнули уже по
воздуху, сбили столик перед диваном и, изломав его, изломавшись сами, с треском упали все
на диван.
«
На парусах!» — подумывал я, враг обедов
на траве, особенно impromptu, чаев
на открытом
воздухе, где то ложки нет, то хлеб с песком или чай с букашками. Но нечего делать, поехал; а жарко, палит.
Я вышел
на палубу; жарко; дышать густым, влажным и теплым
воздухом было тяжело до тоски.
Все бывшие
на шлюпках японцы, человек до пятисот,
на минуту оцепенели, потом, в свою очередь, единодушно огласили
воздух криком изумления и восторга.
Так заметно, особенно для ног, давление
воздуха на мачты, паруса и
на весь остов судна.
Солнце опустилось; я взглянул
на небо и вспомнил отчасти тропики: та же бледно-зеленая чаша, с золотым отливом над головой, но не было живописного узора облаков, млеющих в страстной тишине
воздуха; только кое-где, дрожа, искрились белые звезды.
На другой день, 24-го числа, в Рождественский сочельник, погода была великолепная: трудно забыть такой день. Небо и море — это одна голубая масса;
воздух теплый, без движения. Как хорош Нагасакский залив! И самые Нагасаки, облитые солнечным светом, походили
на что-то путное. Между бурыми холмами кое-где ярко зеленели молодые всходы нового посева риса, пшеницы или овощей. Поглядишь к морю — это бесконечная лазоревая пелена.
Возвращаясь в город, мы, между деревень, наткнулись
на казармы и
на плац. Большие желтые здания, в которых поместится до тысячи человек, шли по обеим сторонам дороги. Полковник сидел в креслах
на открытом
воздухе,
на большой, расчищенной луговине, у гауптвахты; молодые офицеры учили солдат. Ученье делают здесь с десяти часов до двенадцати утра и с пяти до восьми вечера.
Мне несколько неловко было ехать
на фабрику банкира: я не был у него самого даже с визитом, несмотря
на его желание видеть всех нас как можно чаще у себя; а не был потому, что за визитом неминуемо следуют приглашения к обеду, за который садятся в пять часов, именно тогда, когда настает в Маниле лучшая пора глотать не мясо, не дичь, а здешний
воздух, когда надо ехать в поля,
на взморье, гулять по цветущим зеленым окрестностям — словом, жить.
Но и вечером, в этом душном томлении
воздуха, в этом лунном пронзительном луче, в тихо качающихся пальмах, в безмятежном покое природы, есть что-то такое, что давит мозг, шевелит нервы, тревожит воображение. Сидя по вечерам
на веранде, я чувствовал такую же тоску, как в прошлом году в Сингапуре. Наслаждаешься и страдаешь, нега и боль! Эта жаркая природа, обласкав вас страстно, напутствует сон ваш такими богатыми грезами, каких не приснится
на севере.
Сегодня положено обедать
на берегу. В
воздухе невозмутимая тишина и нестерпимый жар. Чем ближе подъезжаешь к берегу, тем сильнее пахнет гнилью от сырых кораллов, разбросанных по берегу и затопляемых приливом. Запах этот вместе с кораллами перенесли и
на фрегат. Все натащили себе их кучи. Фаддеев приводит меня в отчаяние: он каждый раз приносит мне раковины; улитки околевают и гниют. Хоть вон беги из каюты!
Тут она собрала все силы и начала изгибаться и хлестать хвостом по
воздуху, о корму, о висевшую у кормы шлюпку, обо все, что было
на пути.
Нагасаки
на этот раз смотрели как-то печально. Зелень
на холмах бледная,
на деревьях тощая, да и холодно, нужды нет, что апрель, холоднее, нежели в это время бывает даже у нас,
на севере. Мы начинаем гулять в легких пальто, а здесь еще зимний
воздух, и Кичибе вчера сказал, что теплее будет не раньше как через месяц.
«Это отчего?» — «От ветра: там при пятнадцати градусах да ветер, так и нехорошо; а здесь в сорок ничто не шелохнется: ни движения, ни звука в
воздухе; над землей лежит густая мгла; солнце кровавое, без лучей, покажется часа
на четыре, не разгонит тумана и скроется».
При кротости этого характера и невозмутимо-покойном созерцательном уме он нелегко поддавался тревогам. Преследование
на море врагов нами или погоня врагов за нами казались ему больше фантазиею адмирала, капитана и офицеров. Он равнодушно глядел
на все военные приготовления и продолжал, лежа или сидя
на постели у себя в каюте, читать книгу. Ходил он в обычное время гулять для моциона и
воздуха наверх, не высматривая неприятеля, в которого не верил.