Неточные совпадения
Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется
большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы, откажешься ехать
на вечер в конец города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит, как хрусталь…
Это от непривычки: если б пароходы существовали несколько тысяч лет, а парусные суда недавно, глаз людской, конечно, находил бы
больше поэзии в этом быстром, видимом стремлении судна,
на котором не мечется из угла в угол измученная толпа людей, стараясь угодить ветру, а стоит в бездействии, скрестив руки
на груди, человек, с покойным сознанием, что под ногами его сжата сила, равная силе моря, заставляющая служить себе и бурю, и штиль.
Ни
на одной военной верфи не строят
больших парусных судов; даже старые переделываются
на паровые. При нас в портсмутском адмиралтействе розняли уже совсем готовый корабль пополам и вставили паровую машину.
Там все принесено в жертву экономии; от этого людей
на них мало, рулевой
большею частию один: нельзя понадеяться, что ночью он не задремлет над колесом и не прозевает встречных огней.
Знаете что, — перебил он, — пусть он продолжает потихоньку таскать по кувшину, только, ради Бога, не
больше кувшина: если его Терентьев и поймает, так что ж ему за важность, что лопарем ударит или затрещину даст: ведь это не всякий день…» — «А если Терентьев скажет вам, или вы сами поймаете, тогда…» — «Отправлю
на бак!» — со вздохом прибавил Петр Александрович.
Теперь еще у меня пока нет ни ключа, ни догадок, ни даже воображения: все это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда не совсем занимательных, вероятно, потому, что для многих из них нужен запас свежести взгляда и
большей впечатлительности: в известные лета жизнь начинает отказывать человеку во многих приманках,
на том основании,
на каком скупая мать отказывает в деньгах выделенному сыну.
Теперь нужно только спросить: к чему же этот ряд новых опытов выпал
на долю человека, не имеющего запаса свежести и
большей впечатлительности, который не может ни с успехом воспользоваться ими, ни оценить, который даже просто устал выносить их?
Если много явилось и исчезло разных теорий о любви, чувстве, кажется, таком определенном, где форма, содержание и результат так ясны, то воззрений
на дружбу было и есть еще
больше.
Многие постоянно ведут какой-то арифметический счет — вроде приходо-расходной памятной книжки — своим заслугам и заслугам друга; справляются беспрестанно с кодексом дружбы, который устарел гораздо
больше Птоломеевой географии и астрономии или Аристотелевой риторики; все еще ищут, нет ли чего вроде пиладова подвига, ссылаясь
на любовь, имеющую в ежегодных календарях свои статистические таблицы помешательств, отравлений и других несчастных случаев.
На другой день, когда я вышел
на улицу, я был в
большом недоумении: надо было начать путешествовать в чужой стороне, а я еще не решил как.
Мы мирно жили еще с неделю, по возвращении из Лондона в Портсмут,
на «Кемпердоуне»
большим обществом.
Он внес
на чужие берега свой костромской элемент и не разбавил его ни каплей чужого.
На всякий обычай, непохожий
на свой,
на учреждение он смотрел как
на ошибку, с
большим недоброжелательством и даже с презрением.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка была для Мотыгина не
больше, как сарказм какой-нибудь барыни
на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор, хотя синее пятно
на глазу Мотыгина уже пожелтело.
Я все ждал перемены, препятствия; мне казалось, судьба одумается и не пошлет меня дальше: поэтому нерешительно делал в Англии приготовления к отъезду, не запасал многого, что нужно для дальнего вояжа, и взял кое-что, годное
больше для житья
на берегу.
Необозрим он, правда: зришь его не
больше как миль
на шесть вокруг, а там спускается
на него горизонт в виде довольно грязной занавески.
Гавани
на Мадере нет, и рейд ее неудобен для судов, потому что нет глубины, или она, пожалуй, есть, и слишком
большая, оттого и не годится для якорной стоянки: недалеко от берега — 60 и 50 сажен; наконец, почти у самой пристани, так что с судов разговаривать можно, — все еще пятнадцать сажен.
Все они,
на разных языках,
больше по-французски и по-английски, очень плохо
на том и другом, навязывались в проводники.
Поговорив немного с хозяином и помолчав с хозяйкой, мы объявили, что хотим гулять. Сейчас явилась опять толпа проводников и другая с верховыми лошадьми.
На одной площадке, под
большим деревом, мы видели много этих лошадей. Трое или четверо наших сели
на лошадей и скрылись с проводниками.
Она была высокого роста, смугла, с ярким румянцем, с
большими черными глазами и с косой, которая, не укладываясь
на голове, падала
на шею, — словом, как
на картинах пишут римлянок.
Да, я забыл сказать, что мы не последовали примеру
большей части мореплавателей, которые, отправляясь из Европы
на юг Америки или Африки, стараются, бог знает для чего, пересечь экватор как можно дальше от Африки.
Ровно через неделю после прогулки
на Мадере, также в воскресенье, завидели мы разбросанные
на далеком расстоянии по горизонту
большие и небольшие острова.
На площади были два-три довольно
большие каменные дома, казенные, и, между прочим, гауптвахта; далее шла улица.
Плавание в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже идти было нельзя: диагональ отводила нас в сторону, все к Америке. 6-7 узлов был самый
большой ход. «Ну вот вам и лето! — говорил дед, красный, весь в поту, одетый в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый
на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и «Магеллановы облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
— «А Англия-то где?» Он еще
больше косо стал смотреть
на меня.
Без них скучно
на станции: это
большое развлечение для путешественника.
Столовая гора названа так потому, что похожа
на стол, но она похожа и
на сундук, и
на фортепиано, и
на стену —
на что хотите, всего меньше
на гору. Бока ее кажутся гладкими, между тем в подзорную трубу видны
большие уступы, неровности и углубления; но они исчезают в громадности глыбы. Эти три горы, и между ними особенно Столовая, недаром приобрели свою репутацию.
Вот что: из темной комнаты буфета в светлые сени выходило
большое окно; в нем, как в рамке, вставлена была прекрасная картинка: хорошенькая девушка, родственница m-rs Welch, Кэролейн, то есть Каролина, та самая, которую мы встретили
на лестнице.
День был удивительно хорош: южное солнце, хотя и осеннее, не щадило красок и лучей; улицы тянулись лениво, домы стояли задумчиво в полуденный час и казались вызолоченными от жаркого блеска. Мы прошли мимо
большой площади, называемой Готтентотскою, усаженной
большими елями, наклоненными в противоположную от Столовой горы сторону, по причине знаменитых ветров, падающих с этой горы
на город и залив.
Вся гора, взятая нераздельно, кажется какой-то мрачной, мертвой, безмолвной массой, а между тем там много жизни:
на подошву ее лезут фермы и сады; в лесах гнездятся павианы (
большие черные обезьяны), кишат змеи, бегают шакалы и дикие козы.
Мы пришли
на торговую площадь; тут кругом теснее толпились дома, было
больше товаров вывешено
на окнах, а
на площади сидело много женщин, торгующих виноградом, арбузами и гранатами. Есть множество книжных лавок, где
на окнах, как в Англии, разложены сотни томов, брошюр, газет; я видел типографии, конторы издающихся здесь двух газет, альманахи, магазин редкостей, то есть редкостей для европейцев: львиных и тигровых шкур, слоновых клыков, буйволовых рогов, змей, ящериц.
Я сошел в сени. Малаец Ричард, подняв колокол, с
большой стакан величиной, вровень с своим ухом и зажмурив глаза, звонил изо всей мочи
на все этажи и нумера, сзывая путешественников к обеду. Потом вдруг перестал, открыл глаза, поставил колокол
на круглый стол в сенях и побежал в столовую.
Нас село за обед человек шестнадцать. Whetherhead сел подле меня. Я разлил всем суп, в том числе и ему, и между нами завязался разговор, сначала по-английски, но потом перешел
на немецкий язык, который знаком мне
больше.
«Я все с
большим и
большим удовольствием смотрю
на вас», — сказал он, кладя ноги
на стол, заваленный журналами, когда мы перешли после обеда в гостиную и дамы удалились.
Доктор расспрашивал о службе нашей, о чинах, всего
больше о жалованье, и вдруг, ни с того ни с сего, быстро спросил: «А
на каком положении живут у вас жиды?» Все сомнения исчезли.
В колонии, а именно в западной части,
на приморских берегах, производится
большое количество вина почти от всех сортов французских лоз, от которых удержались даже и названия.
Английские губернаторы, сменившие голландских, окруженные
большим блеском и более богатыми средствами, обнаружили и более влияния
на дикие племена, вступили в деятельные сношения с кафрами и, то переговорами, то оружием, вытеснили их из пределов колонии. По окончании неприязненных действий с дикими в 1819 г. англичане присоединили к колонии значительную часть земли, которая составляет теперь одну из лучших ее провинций под именем Альбани.
Но как весь привоз товаров в колонию простирался
на сумму около 1 1/2 миллиона фунт. ст., и именно: в 1851 году через Капштат, Саймонстоун, порты Елизабет и Восточный Лондон привезено товаров
на 1 277 045 фунт. ст., в 1852 г.
на 1 675 686 фунт. ст., а вывезено через те же места в 1851 г.
на 637 282, в 1852 г.
на 651 483 фунт. ст., и таможенный годовой доход составлял в 1849 г. 84 256, в 1850 г. 102 173 и 1851 г. 111 260 фунт. ст., то нельзя и из этого заключить, чтобы англичане чересчур эгоистически заботились о своих выгодах, особенно если принять в соображение, что
большая половина товаров привозится не
на английских, а
на иностранных судах.
Он имел пребывание
на берегах Кошачьей реки, главного притока
Большой Рыбной реки.
Это была
большая, очень красиво убранная комната, с длинным столом, еще менее похожая
на трактир.
— «Что ж не выменял?» — «Не отдают; да не уйдет она от меня!» Эти шесть миль, которые мы ехали с доктором,
большею частью по побочным дорогам, были истинным истязанием, несмотря
на живописные овраги и холмы: дорогу размыло дождем, так что по горам образовались глубокие рытвины, и экипажи наши не катились, а перескакивали через них.
Зеленый только было запел: «Не бил барабан…», пока мы взбирались
на холм, но не успел кончить первой строфы, как мы вдруг остановились, лишь только въехали
на вершину, и очутились перед широким крыльцом
большого одноэтажного дома, перед которым уже стоял кабриолет Ферстфельда.
Мы вошли в
большую залу, из которой пахнуло
на нас прохладой.
(Пипу надо считать во 114 галлонов, а галлон — в 5 бутылок.) — «Куда сбывается вино?» — «
Больше в Англию да немного в самую колонию и
на острова,
на Маврикий».
Взгляд не успевал ловить подробностей этой
большой, широко раскинувшейся картины. Прямо лежит
на отлогости горы местечко, с своими идущими частью правильным амфитеатром, частью беспорядочно перегибающимися по холмам улицами, с утонувшими в зелени маленькими домиками, с виноградниками, полями маиса, с близкими и дальними фермами, с бегущими во все стороны дорогами. Налево гора Паарль, которая, картинною разнообразностью пейзажей, яркой зеленью, не похожа
на другие здешние горы.
Когда вы будете
на мысе Доброй Надежды, я вам советую не хлопотать ни о лошадях, ни об экипаже, если вздумаете посмотреть колонию: просто отправляйтесь с маленьким чемоданчиком в Long-street в Капштате, в контору омнибусов; там справитесь, куда и когда отходят они, и за четвертую часть того, что нам стоило, можете объехать вдвое
больше.
На веранде одного дома сидели две или три девицы и прохаживался высокий, плотный мужчина, с проседью. «Вон и мистер Бен!» — сказал Вандик. Мы поглядели
на мистера Бена, а он
на нас. Он продолжал ходить, а мы поехали в гостиницу — маленький и дрянной домик с
большой, красивой верандой. Я тут и остался. Вечер был тих. С неба уже сходил румянец. Кое-где прорезывались звезды.
Мы заглянули в длинный деревянный сарай, где живут 20 преступники. Он содержится чисто. Окон нет. У стен идут постели рядом,
на широких досках, устроенных, как у нас полати в избах, только ниже. Там мы нашли
большое общество сидевших и лежавших арестантов. Я спросил, можно ли, как это у нас водится, дать денег арестантам, но мне отвечали, что это строго запрещено.
Мистер Бен после подтвердил слова его и прибавил, что гиен и шакалов водится множество везде в горах, даже поблизости Капштата. Их отравляют стрихнином. «И тигров тоже много, — говорил он, — их еще
на прошлой неделе видели здесь в ущелье. Но здешние тигры мелки, с
большую собаку». Это видно по шкурам, которые продаются в Капштате.
Кругом теснились скалы, выглядывая одна из-за другой, как будто вставали
на цыпочки. Площадка была
на полугоре; вниз шли тоже скалы, обросшие густою зеленью и кустами и уставленные прихотливо разбросанными каменьями.
На дне живописного оврага тек
большой ручей, через который строился каменный мост.
На дворе росло огромное дерево, к которому
на длинной веревке привязана была
большая обезьяна, павиан.