Неточные совпадения
Только и говорится о том,
как корабль стукнулся о камень, повалился на бок,
как рухнули мачты, палубы,
как гибли сотнями люди — одни раздавленные
пушками, другие утонули…
Взглянешь около себя и увидишь мачты, палубы,
пушки, слышишь рев ветра, а невдалеке, в красноречивом безмолвии, стоят красивые скалы: не раз содрогнешься за участь путешественников!.. Но я убедился, что читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели испытывать последние. Говорят, и умирающему не так страшно умирать,
как свидетелям смотреть на это.
Опираясь на него, я вышел «на улицу» в тот самый момент, когда палуба вдруг
как будто вырвалась из-под ног и скрылась, а перед глазами очутилась целая изумрудная гора, усыпанная голубыми волнами, с белыми, будто жемчужными, верхушками, блеснула и тотчас же скрылась за борт. Меня стало прижимать к
пушке, оттуда потянуло к люку. Я обеими руками уцепился за леер.
Матросы уже отобедали (они обедают рано, до полудня,
как и в деревне, после утренних работ) и группами сидят или лежат между
пушек.
Она осветила кроме моря еще озеро воды на палубе, толпу народа, тянувшего какую-то снасть, да протянутые леера, чтоб держаться в качку. Я шагал в воде через веревки, сквозь толпу; добрался кое-как до дверей своей каюты и там, ухватясь за кнехт, чтоб не бросило куда-нибудь в угол, пожалуй на
пушку, остановился посмотреть хваленый шторм. Молния
как молния, только без грома, или его за ветром не слыхать. Луны не было.
Вслед за ними посетил нас английский генерал-губернатор (governor of the strait — губернатор пролива, то есть гонконгский), он же и полномочный от Англии в Китае. Зовут его сэр Бонэм (sir Bonham). Ему отданы были те же почести,
какими он встретил нашего адмирала на берегу: играла музыка, палили из
пушек.
Мы уже были предупреждены, что нас встретят здесь вопросами, и оттого приготовились отвечать,
как следует, со всею откровенностью. Они спрашивали: откуда мы пришли, давно ли вышли,
какого числа, сколько у нас людей на каждом корабле,
как матросов, так и офицеров, сколько
пушек и т. п.
Вон деревни жмутся в теснинах, кое-где разбросаны хижины. А это что: какие-то занавески с нарисованными на них, белой и черной краской, кругами? гербы Физенского и Сатсумского удельных князей, сказали нам гости. Дунул ветерок, занавески заколебались и обнаружили
пушки: в одном месте три, с развалившимися станками, в другом одна вовсе без станка —
как страшно! Наши артиллеристы подозревают, что на этих батареях есть и деревянные
пушки.
Один смотрит, подняв брови,
как матросы, купаясь, один за другим бросаются с русленей прямо в море и на несколько мгновений исчезают в воде; другой присел над люком и не сводит глаз с того, что делается в кают-компании; третий, сидя на стуле, уставил глаза в
пушку и не может от старости свести губ.
А теперь они еще пока боятся и подумать выглянуть на свет Божий из-под этого колпака, которым так плотно сами накрыли себя.
Как они испуганы и огорчены нашим внезапным появлением у их берегов! Четыре большие судна, огромные
пушки, множество людей и твердый, небывалый тон в предложениях, самостоятельность в поступках! Что ж это такое?
Корвет перетянулся, потом транспорт, а там и мы, но без помощи японцев, а сами, на парусах. Теперь ближе к берегу. Я целый день смотрел в трубу на домы, деревья. Все хижины да дрянные батареи с
пушками на развалившихся станках. Видел я внутренность хижин: они без окон, только со входами; видел голых мужчин и женщин, тоже голых сверху до пояса: у них надета синяя простая юбка — и только. На порогах,
как везде, бегают и играют ребятишки; слышу лай собак, но редко.
Вот я на днях сказал ему, что «видел,
как японец один поворачивает
пушку, а вас тут, — прибавил я, — десятеро, возитесь около одной
пушки и насилу двигаете ее».
Уж такие
пушки у них!» Потом, подумав немного, он сказал: «Если б пришлось драться с ними, ваше высокоблагородие, неужели нам ружья дадут?» — «А
как же?» — «По лопарю бы довольно».
Если японскому глазу больно,
как выразился губернатор в первое свидание, видеть чужие суда в портах Японии, то японскому уху еще, я думаю, больнее слышать рев чужих
пушек.
Между деревьями, в самом деле
как на картинке, жались хижины, окруженные каменным забором из кораллов, сложенных так плотно, что любая
пушка задумалась бы перед этой крепостью: и это только чтоб оградить какую-нибудь хижину.
Вчера, 17-го,
какая встреча: обедаем; говорят, шкуна какая-то видна. Велено поднять флаг и выпалить из
пушки. Она подняла наш флаг. Браво! Шкуна «Восток» идет к нам с вестями из Европы, с письмами… Все ожило. Через час мы читали газеты, знали все, что случилось в Европе по март. Пошли толки, рассуждения, ожидания. Нашим судам велено идти к русским берегам. Что-то будет? Скорей бы добраться: всего двести пятьдесят миль осталось до места, где предположено ждать дальнейших приказаний.
Один только отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит, относился ко всем этим ожиданиям,
как почти и ко всему, невозмутимо-покойно и даже скептически.
Как он сам лично не имел врагов, всеми любимый и сам всех любивший, то и не предполагал их нигде и ни в ком: ни на море, ни на суше, ни в людях, ни в кораблях. У него была вражда только к одной большой
пушке,
как совершенно ненужному в его глазах предмету, которая стояла в его каюте и отнимала у него много простора и свету.