Неточные совпадения
Бывало,
не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода
не блестит,
как хрусталь…
Но эта первая буря мало подействовала на меня:
не бывши никогда в море, я думал, что это так должно быть, что иначе
не бывает, то есть что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и море
как будто опрокидывается на голову.
Некоторые постоянно живут в Индии и приезжают видеться с родными в Лондон,
как у нас из Тамбова в Москву. Следует ли от этого упрекать наших женщин, что они
не бывают в Китае, на мысе Доброй Надежды, в Австралии, или англичанок за то, что они
не бывают на Камчатке, на Кавказе, в глубине азиатских степей?
«Вот
какое различие
бывает во взглядах на один и тот же предмет!» — подумал я в ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал, что огня
не дают и что покурить нельзя.
Кажется, женщины в Англии — единственный предмет, который пощадило практическое направление. Они властвуют здесь и, если и
бывают предметом спекуляций,
как, например, мистрис Домби, то
не более,
как в других местах.
До вечера:
как не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно
не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел,
как в лесу, и только теперь смолкает.
Хороша зима! А кто ж это порхает по кустам, поет?
Не наши ли летние гостьи? А там
какие это цветы выглядывают из-за забора?
Бывают же такие зимы на свете!
Нигде человек
не бывает так жалок, дерзок и по временам так внезапно счастлив,
как на море.
Приехав на место, рыщут по этому жару целый день, потом являются на сборное место к обеду, и каждый выпивает по нескольку бутылок портера или элю и после этого приедут домой
как ни в чем
не бывало; выкупаются только и опять готовы есть.
Точно
как в детстве
бывало, когда еще нервы
не окрепли: печь кажется в темноте мертвецом, висящее всегда в углу платье — небывалым явлением.
Напрасно мы глядели на Столовую гору, на Льва: их
как будто и
не бывало никогда: на их месте висит темно-бурая туча, и больше ничего.
Все равно: я хочу только сказать вам несколько слов о Гонконге, и то единственно по обещанию говорить о каждом месте, в котором
побываем, а собственно о Гонконге сказать нечего, или если уже говорить
как следует, то надо написать целый торговый или политический трактат, а это
не мое дело: помните уговор — что писать!
К нам
не выехало ни одной лодки,
как это всегда
бывает в жилых местах; на берегу
не видно было ни одного человека; только около самого берега,
как будто в белых бурунах, мелькнули два огня и исчезли.
Погода была сегодня так хороша, тепла,
как у нас в июле, и так ясна,
как у нас никогда
не бывает.
Наши, однако,
не унывают, ездят на скалы гулять. Вчера даже с корвета поехали на берег пить чай на траве,
как,
бывало, в России, в березовой роще. Только они взяли с собой туда дров и воды: там нету.
Не правда ли, есть маленькая натяжка в этом сельском удовольствии?
Так и есть,
как я думал: Шанхай заперт, в него нельзя попасть: инсургенты
не пускают. Они дрались с войсками — наши видели. Надо ехать, разве потому только, что совестно быть в полутораста верстах от китайского берега и
не побывать на нем. О войне с Турцией тоже
не решено, вместе с этим
не решено, останемся ли мы здесь еще месяц,
как прежде хотели, или сейчас пойдем в Японию, несмотря на то, что у нас нет сухарей.
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь,
бывало, утром к вам в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись в вашу творческую мечту,
не заметите, и смотришь,
как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается в одном свете: деревья с водой, земля с небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
Нагасаки на этот раз смотрели как-то печально. Зелень на холмах бледная, на деревьях тощая, да и холодно, нужды нет, что апрель, холоднее, нежели в это время
бывает даже у нас, на севере. Мы начинаем гулять в легких пальто, а здесь еще зимний воздух, и Кичибе вчера сказал, что теплее будет
не раньше
как через месяц.
Первое движение у них, когда их о чем-нибудь спросишь,
не сказать, второе — солгать,
как у Талейрана, который
не советовал следовать первому движению сердца, потому что оно иногда
бывает хорошо.
И горизонт уж
не казался нам дальним и безбрежным,
как,
бывало, на различных океанах, хотя дугообразная поверхность земли и здесь закрывала даль и, кроме воды и неба, ничего
не было видно.
Кровля пуще всего говорит сердцу путешественника, и притом красная: это целая поэма, содержание которой — отдых, семья, очаг — все домашние блага. Кто
не бывал Улиссом на своем веку и, возвращаясь издалека,
не отыскивал глазами Итаки? «Это пакгауз», — прозаически заметил кто-то, указывая на дразнившую нас кровлю,
как будто подслушав заветные мечты странников.
П. А. Тихменев, взявшийся заведовать и на суше нашим хозяйством, то и дело ходит в пакгауз и всякий раз воротится то с окороком, то с сыром, поминутно просит денег и рассказывает каждый день раза три, что мы будем есть, и даже — чего
не будем. «Нет, уж курочки и в глаза
не увидите, — говорит он со вздохом, — котлет и рису,
как бывало на фрегате, тоже
не будет. Ах, вот забыл: нет ли чего сладкого в здешних пакгаузах? Сбегаю поскорей; черносливу или изюму: компот можно есть». Схватит фуражку и побежит опять.
— «Теперь здесь мехов никаких
не найдете…» — заметили мне. «В Якутске
не найду мехов!» — «
Не найдете; вот если б летом изволили пожаловать, тогда дивно
бывает мехов: тогда бы славный купили,
какой угодно, и дешево».
Меня даже зло взяло. Я
не знал,
как быть. «Надо послать к одному старику, — посоветовали мне, — он,
бывало, принашивал меха в лавки, да вот что-то
не видать…» — «Нет,
не извольте посылать», — сказал другой. «Отчего же, если у него есть? я пошлю». — «Нет, он теперь употребляет…» — «Что употребляет?» — «Да, вино-с. Дрянной старичишка! А нынче и отемнел совсем». — «Отемнел?» — повторил я. «Ослеп», — добавил он.
«Где же вы
бывали?» — спрашивал я одного из них. «В разных местах, — сказал он, — и к северу, и к югу, за тысячу верст, за полторы, за три». — «Кто ж живет в тех местах, например к северу?» — «
Не живет никто, а кочуют якуты, тунгусы, чукчи. Ездят по этим дорогам верхом, большею частью на одних и тех же лошадях или на оленях. По колымскому и другим пустынным трактам есть, пожалуй, и станции, но
какие расстояния между ними: верст по четыреста, небольшие — всего по двести верст!»
«Слава Богу, если еще есть поварня! — говорил отец Никита, — а то и
не бывает…» — «
Как же тогда?» — «Тогда ночуем на снегу». — «Но
не в сорок градусов, надеюсь». — «И в сорок ночуем: куда ж деться?» — «
Как же так? ведь, говорят, при 40˚ дышать нельзя…» — «Трудно, грудь режет немного, да дышим. Мы разводим огонь, и притом в снегу тепло. Мороз ничего, — прибавил он, — мы привыкли, да и хорошо закутаны. А вот гораздо хуже, когда застанет пурга…»
Смотрел я на всю эту суматоху и дивился: «Вот привычные люди, у которых никаких «страшных» минут
не бывает, а теперь
как будто боятся! На мели: велика важность! Постоим, да и сойдем,
как задует ветер посвежее, заколеблется море!» — думал я, твердо шагая по твердой палубе. Неопытный слепец!
Но
не на море только, а вообще в жизни, на всяком шагу, грозят нам опасности, часто, к спокойствию нашему,
не замечаемые. Зато,
как будто для уравновешения хорошего с дурным, всюду рассеяно много «страшных» минут, где воображение подозревает опасность, которой нет. На море в этом отношении много клеплют напрасно, благодаря «страшным», в глазах непривычных людей, минутам. И я
бывал в числе последних, пока
не был на море.
— И что? — допытывался я уже на другой день на рейде, ибо там, за рифами, опять ни к кому приступу
не было: так все озабочены. Да почему-то и неловко было спрашивать,
как бывает неловко заговаривать, где есть трудный больной в доме, о том, выздоровеет он или умрет?
После смешно было вспоминать,
как, при каждом ударе и треске, все мы проворно переходили одни на место других на палубе. «Страшновато было!» —
как говорил,
бывало, я в подобных случаях спутникам. Впрочем, все это продолжалось, может быть, часа два, пока
не начался опять прилив, подбавивший воды, и мы снялись и пошли дальше.
Кажется, я смело могу поручиться за всех моих товарищей плавания, что ни у кого из них
не было с этою прекрасною личностью ни одной неприятной, даже досадной, минуты… А если
бывали, то вот
какого комического свойства. Например, помню, однажды, гуляя со мной на шканцах, он вдруг… плюнул на палубу. Ужас!
Но никогда гибель корабля
не имела такой грандиозной обстановки,
как гибель «Дианы», где великолепный спектакль был устроен самой природой.
Не раз на судах
бывали ощущаемы колебания моря от землетрясения, — но, сколько помнится, больших судов от этого
не погибало.