Неточные совпадения
Вам хочется знать,
как я
вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей,
как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я
вдруг, в один день, в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?
Жизнь моя как-то раздвоилась, или
как будто мне дали
вдруг две жизни, отвели квартиру в двух мирах.
Казалось, все страхи,
как мечты, улеглись: вперед манил простор и ряд неиспытанных наслаждений. Грудь дышала свободно, навстречу веяло уже югом, манили голубые небеса и воды. Но
вдруг за этою перспективой возникало опять грозное привидение и росло по мере того,
как я вдавался в путь. Это привидение была мысль:
какая обязанность лежит на грамотном путешественнике перед соотечественниками, перед обществом, которое следит за плавателями?
Сверх положенных, там в апреле является нежданное лето, морит духотой, а в июне непрошеная зима порошит иногда снегом, потом
вдруг наступит зной,
какому позавидуют тропики, и все цветет и благоухает тогда на пять минут под этими страшными лучами.
Он часто бывал жертвою своей обязательности, затрудняясь,
как угодить
вдруг многим, но большею частью выходил из затруднений победителем.
Уж я теперь забыл, продолжал ли Фаддеев делать экспедиции в трюм для добывания мне пресной воды, забыл даже,
как мы провели остальные пять дней странствования между маяком и банкой; помню только, что однажды, засидевшись долго в каюте, я вышел часов в пять после обеда на палубу — и
вдруг близехонько увидел длинный, скалистый берег и пустые зеленые равнины.
А
как удивится гость, приехавший на целый день к нашему барину, когда, просидев утро в гостиной и не увидев никого, кроме хозяина и хозяйки,
вдруг видит за обедом целую ватагу каких-то старичков и старушек, которые нахлынут из задних комнат и занимают «привычные места»!
Я постоял у шпиля, посмотрел,
как море
вдруг скроется из глаз совсем под фрегат и перед вами палуба стоит стоймя, то
вдруг скроется палуба и вместо нее очутится стена воды, которая так и лезет на вас.
Огромные холмы с белым гребнем, с воем толкая друг друга, встают, падают, опять встают,
как будто толпа
вдруг выпущенных на волю бешеных зверей дерется в остервенении, только брызги,
как дым, поднимаются да стон носится в воздухе.
Опираясь на него, я вышел «на улицу» в тот самый момент, когда палуба
вдруг как будто вырвалась из-под ног и скрылась, а перед глазами очутилась целая изумрудная гора, усыпанная голубыми волнами, с белыми, будто жемчужными, верхушками, блеснула и тотчас же скрылась за борт. Меня стало прижимать к пушке, оттуда потянуло к люку. Я обеими руками уцепился за леер.
В одном месте кроется целый лес в темноте, а тут
вдруг обольется ярко лучами солнца,
как золотом, крутая окраина с садами. Не знаешь, на что смотреть, чем любоваться; бросаешь жадный взгляд всюду и не поспеваешь следить за этой игрой света,
как в диораме.
Нужно ли вам поэзии, ярких особенностей природы — не ходите за ними под тропики: рисуйте небо везде, где его увидите, рисуйте с торцовой мостовой Невского проспекта, когда солнце, излив огонь и блеск на крыши домов, протечет чрез Аничков и Полицейский мосты, медленно опустится за Чекуши; когда небо
как будто задумается ночью, побледнеет на минуту и
вдруг вспыхнет опять,
как задумывается и человек, ища мысли: по лицу на мгновенье разольется туман, и потом внезапно озарится оно отысканной мыслью.
Случалось ли вам (да
как не случалось поэту!)
вдруг увидеть женщину, о красоте, грации которой долго жужжали вам в уши, и не найти в ней ничего поражающего?
Море к берегу
вдруг изменилось: из синего обратилось в коричнево-зеленоватое,
как ботвинье.
А что за прелесть, когда она,
как сильфида, неслышными шагами идет по лестнице,
вдруг остановится посредине ее, обопрется на перила и, обернувшись, бросит на вас убийственный взгляд.
Мы, не зная, каково это блюдо, брали доверчиво в рот; но тогда начинались различные затруднения: один останавливался и недоумевал,
как поступить с тем, что у него во рту; иной, проглотив
вдруг, делал гримасу,
как будто говорил по-английски; другой поспешно проглатывал и метался запивать, а некоторые, в том числе и барон, мужественно покорились своей участи.
Как обыкновенно водится на английских обедах, один посылал свою тарелку туда, где стояли котлеты, другой просил рыбы, и обед съедался
вдруг.
Доктор расспрашивал о службе нашей, о чинах, всего больше о жалованье, и
вдруг, ни с того ни с сего, быстро спросил: «А на
каком положении живут у вас жиды?» Все сомнения исчезли.
Солнце всходило высоко; утренний ветерок замолкал; становилось тихо и жарко; кузнечики трещали, стрекозы начали реять по траве и кустам; к нам врывался по временам в карт овод или шмель, кружился над лошадьми и несся дальше, а не то так затрепещет крыльями над головами нашими большая,
как птица, черная или красная бабочка и
вдруг упадет в сторону, в кусты.
Зеленый только было запел: «Не бил барабан…», пока мы взбирались на холм, но не успел кончить первой строфы,
как мы
вдруг остановились, лишь только въехали на вершину, и очутились перед широким крыльцом большого одноэтажного дома, перед которым уже стоял кабриолет Ферстфельда.
— «
Какой бал? — думал я, идучи ощупью за ним, — и отчего он показывает его мне?» Он провел меня мимо трех-четырех домов по улице и
вдруг свернул в сторону.
Гошкевич вышел на балкон, долго вслушивался и
вдруг как будто свалился с крыльца в тьму кромешную и исчез.
И с тех пор комната чтится,
как святыня: она наглухо заперта, и постель оставлена в своем тогдашнем виде; никто не дотрогивался до нее, а я
вдруг лягу!
Я хотел было заснуть, но
вдруг мне пришло в голову сомнение: ведь мы в Африке; здесь вон и деревья, и скот, и люди, даже лягушки не такие,
как у нас; может быть, чего доброго, и мыши не такие: может быть, они…
По трапам еще стремились потоки, но у меня ноги уж были по колени в воде — нечего разбирать,
как бы посуше пройти. Мы выбрались наверх: темнота ужасная, вой ветра еще ужаснее; не видно было, куда ступить.
Вдруг молния.
В первый день Пасхи, когда мы обедали у адмирала,
вдруг с треском, звоном вылетела из полупортика рама, стекла разбились вдребезги, и кудрявый, седой вал,
как сам Нептун, влетел в каюту и разлился по полу.
Я хотел было напомнить детскую басню о лгуне; но
как я солгал первый, то мораль была мне не к лицу. Однако ж пора было вернуться к деревне. Мы шли с час все прямо, и хотя шли в тени леса, все в белом с ног до головы и легком платье, но было жарко. На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин.
Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо на голоса, и вышли на широкую поляну.
Мы уехали. Дорогой я видел,
как сквозь багровое зарево заката бледно мерцали уже звезды, готовясь
вдруг вспыхнуть, лишь только исчезнет солнце.
Конечно, всякий представлял,
как она упадет,
как положит судно на бок, пришибет сетки (то есть край корабля),
как хлынут волны на палубу: удастся ли обрубить скоро подветренные ванты, чтобы
вдруг избавить судно от напора тяжести на один бок.
Как навастривали они уши, когда раздавался какой-нибудь шум на палубе: их пугало, когда
вдруг люди побегут по вантам или потянут какую-нибудь снасть и затопают. Они ехали с нами, а лодка их с гребцами шла у нас на бакштове.
Передвинешься на средину рейда — море спрячется, зато
вдруг раздвинется весь залив налево, с островами Кагена, Катакасима, Каменосима, и видишь мыс en face [спереди — фр.], а берег направо покажет свои обработанные террасы,
как исполинскую зеленую лестницу, идущую по всей горе, от волн до облаков.
Весь этот люд, то есть свита, все до одного
вдруг,
как по команде, положили руки на колени, и поклонились низко, и долго оставались в таком положении,
как будто хотят играть в чехарду.
Мы еще были внизу, а колонна змеилась уже по лестнице, штыки сверкали на солнце, музыка уходила вперед и играла все глуше и глуше. Скомандовали: «Левое плечо вперед!» — колонна сжалась, точно змей, в кольцо, потом растянулась и взяла направо; музыка заиграла еще глуше,
как будто вошла под свод, и
вдруг смолкла.
Как они засуетились, когда попросили их убрать подальше караульные лодки от наших судов, когда
вдруг вздумали и послали одно из судов в Китай, другое на север без позволения губернатора, который привык, чтоб судно не качнулось на японских водах без спроса, чтоб даже шлюпки европейцев не ездили по гавани!
Вдруг из дверей явились, один за другим, двенадцать слуг, по числу гостей; каждый нес обеими руками чашку с чаем, но без блюдечка. Подойдя к гостю, слуга ловко падал на колени, кланялся, ставил чашку на пол, за неимением столов и никакой мебели в комнатах, вставал, кланялся и уходил. Ужасно неловко было тянуться со стула к полу в нашем платье. Я протягивал то одну, то другую руку и насилу достал. Чай отличный,
как желтый китайский. Он густ, крепок и ароматен, только без сахару.
После этого
вдруг раздался крикливый, жесткий,
как карканье вороны, голос Кичибе: он по-голландски передал содержание бумаги нам. Смеяться он не смел, но втягивал воздух в себя; гримасам и всхлипываньям не было конца.
Маленькие бухты, хижины, батареи, кусты, густо росшие по окраинам скал,
как исполинские букеты,
вдруг озарились — все было картина, поэзия, все, кроме батарей и японцев.
Вспомните наши ясно-прохладные осенние дни, когда, где-нибудь в роще или длинной аллее сада, гуляешь по устланным увядшими листьями дорожкам; когда в тени так свежо, а чуть выйдешь на солнышко,
вдруг осветит и огреет оно,
как летом, даже станет жарко; но лишь распахнешься, от севера понесется такой пронзительный и приятный ветерок, что надо закрыться.
Когда стемнело, мы видим
вдруг в проливе, ведущем к городу,
как будто две звезды плывут к нам; но это не японские огни — нет, что-то яркое, живое, вспыхивающее.
Какие удары! молния блеснет — и долго спустя глухо загремит гром — значит, далеко; но чрез минуту
вдруг опять блеск почти кровавый, и в то же мгновение раздается удар над самой палубой.
То дождь, то ясно, то тепло, даже жарко,
как сегодня, например, то
вдруг холодно,
как на родине.
Сегодня
вдруг видим, что при входе в бухту Кибач толпится кучка народу. Там и баниосы, и переводчики, смотрят, размеривают, втыкают колышки: ясно, что готовят другое место, но
какое! тоже голое, с зеленью правда, но это посевы риса и овощей; тут негде ступить.
Утром поздно уже, переспав два раза срок, путешественник
вдруг освобождает с трудом голову из-под спуда подушек, вскакивает, с прической а l’imbecile [
как у помешанного — фр.], и дико озирается по сторонам, думая: «Что это за деревья, откуда они взялись и зачем он сам тут?» Очнувшись, шарит около себя, ища картуза, и видит, что в него вместо головы угодила нога, или ощупывает его под собой, а иногда и вовсе не находит.
Когда мы вошли, запах камфары, издали очень приятный, так усилился, что казалось,
как будто к щекам нашим
вдруг приложили по подушечке с камфарой.
Тронулись с места и мы. Только зашли наши шлюпки за нос фрегата,
как из бока последнего вырвался клуб дыма, грянул выстрел, и
вдруг горы проснулись и разом затрещали эхом,
как будто какой-нибудь гигант закатился хохотом. Другой выстрел, за ним выстрел на корвете, опять у нас, опять там: хохот в горах удвоился. Выстрелы повторялись: то раздавались на обоих судах в одно время, то перегоняли друг друга; горы выходили из себя, а губернаторы, вероятно, пуще их.
Японские лодки кучей шли и опять выбивались из сил, торопясь перегнать нас, особенно ближе к городу. Их гребцы то примолкнут, то
вдруг заголосят отчаянно: «Оссильян! оссильян!» Наши невольно заразятся их криком, приударят веслами, да
вдруг как будто одумаются и начнут опять покойно рыть воду.
Зачем употреблять вам все руки на возделывание риса? употребите их на добывание металлов, а рису вам привезут с Зондских островов — и вы будете богаче…» — «Да, — прервал Кавадзи,
вдруг подняв свои широкие веки, — хорошо, если б иностранцы возили рыбу, стекло да рис и тому подобные необходимые предметы; а
как они будут возить вон этакие часы,
какие вы вчера подарили мне, на которые у нас глаза разбежались, так ведь японцы вам отдадут последнее…» А ему подарили прекрасные столовые астрономические часы, где кроме обыкновенного циферблата обозначены перемены луны и вставлены два термометра.
Накамура преблагополучно доставил его по адресу. Но на другой день
вдруг явился, в ужасной тревоге, с пакетом, умоляя взять его назад… «
Как взять? Это не водится, да и не нужно, причины нет!» — приказал отвечать адмирал. «Есть, есть, — говорил он, — мне не велено возвращаться с пакетом, и я не смею уехать от вас. Сделайте милость, возьмите!»
Берег темен; но
вдруг луч падал на какой-нибудь клочок, покрытый свежим всходом, и
как ярко зеленел этот клочок!
Последние два дня дул крепкий, штормовой ветер; наконец он утих и позволил нам зайти за рифы, на рейд. Это было сделано с рассветом; я спал и ничего не видал. Я вышел на палубу, и берег представился мне
вдруг,
как уже оконченная, полная картина, прихотливо изрезанный красивыми линиями, со всеми своими очаровательными подробностями, в красках, в блеске.