Неточные совпадения
Экспедиция в Японию — не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался
за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом
так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать? Это одно и то же, что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
Я писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как в первый раз пал на нас у подошвы гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового неба и
такого же моря, заплескали голубые волны, засияли синие небеса, как мы жадно бросились к берегу погреться горячим дыханием земли, как упивались
за версту повеявшим с берега благоуханием цветов.
Деду, как старшему штурманскому капитану, предстояло наблюдать
за курсом корабля. Финский залив весь усеян мелями, но он превосходно обставлен маяками, и в ясную погоду в нем
так же безопасно, как на Невском проспекте.
Взглянешь около себя и увидишь мачты, палубы, пушки, слышишь рев ветра, а невдалеке, в красноречивом безмолвии, стоят красивые скалы: не раз содрогнешься
за участь путешественников!.. Но я убедился, что читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели испытывать последние. Говорят, и умирающему не
так страшно умирать, как свидетелям смотреть на это.
«Вам что
за дело?» — «Может быть, что-нибудь насчет стола, находите, что это нехорошо, дорого,
так снимите с меня эту обязанность: я ценю ваше доверие, но если я мог возбудить подозрения, недостойные вас и меня, то я готов отказаться…» Он даже встанет, положит салфетку, но общий хохот опять усадит его на место.
— «
Так я его
за это на бак отправлю».
Знаете что, — перебил он, — пусть он продолжает потихоньку таскать по кувшину, только, ради Бога, не больше кувшина: если его Терентьев и поймает,
так что ж ему
за важность, что лопарем ударит или затрещину даст: ведь это не всякий день…» — «А если Терентьев скажет вам, или вы сами поймаете, тогда…» — «Отправлю на бак!» — со вздохом прибавил Петр Александрович.
Между двух холмов лепилась куча домов, которые то скрывались, то появлялись из-за бахромы набегавших на берег бурунов: к вершинам холмов прилипло облако тумана. «Что это
такое?» — спросил я лоцмана. «Dover», — каркнул он. Я оглянулся налево: там рисовался неясно сизый, неровный и крутой берег Франции. Ночью мы бросили якорь на Спитгедском рейде, между островом Вайтом и крепостными стенами Портсмута.
И что
за дружба
такая, что
за друг?
Самый Британский музеум, о котором я
так неблагосклонно отозвался
за то, что он поглотил меня на целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть все живое, — он разве не есть огромная сокровищница, в которой не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою не одним фактом?
Но, может быть, это все равно для блага целого человечества: любить добро
за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым — даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не быть
таким или быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось бы, все равно, но отчего же это противно? Не все ли равно, что статую изваял Фидий, Канова или машина? — можно бы спросить…
Они в ссоре
за какие-то пять шиллингов и
так поглощены ею, что, о чем ни спросишь, они сейчас переходят к жалобам одна на другую.
Проснулся он, сидит и недоумевает, как он
так заспался, и не верит, что его будили, что солнце уж высоко, что приказчик два раза приходил
за приказаниями, что самовар трижды перекипел.
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то
так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер,
так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст
за тридцать на богомолье пешком ходил.
За этим некуда уже тратить денег, только вот остался иностранец, который приехал учить гимнастике, да ему не повезло, а в числе гимнастических упражнений у него нет
такой штуки, как выбираться из чужого города без денег, и он не знает, что делать.
Если еще при попутном ветре,
так это значит мчаться во весь дух на лихой тройке, не переменяя лошадей!» Внизу,
за обедом, потом
за чашкой кофе и сигарой, а там
за книгой, и забыли про океан… да не то что про океан, а забыли и о фрегате.
У него было то же враждебное чувство к книгам, как и у берегового моего слуги: оба они не любили предмета,
за которым надо было ухаживать с особенным тщанием, а чуть неосторожно поступишь,
так, того и гляди, разорвешь.
— Вот, вот
так! — учил он, опускаясь на пол. — Ай, ай! — закричал он потом, ища руками кругом,
за что бы ухватиться. Его потащило с горы, а он стремительно домчался вплоть до меня… на всегда готовом экипаже. Я только что успел подставить ноги, чтоб он своим ростом и дородством не сокрушил меня.
Так дни шли
за днями, или не «дни», а «сутки».
Их
так много накопилось в карманах всех платьев, что лень было заняться побросать их
за борт.
«А, тяжело? мне что
за дело: взялись,
так несите».
«Вы заплатили
за всю, signor!
так надо», — говорил он и положил связку в носилки.
На одной вилле,
за стеной, на балконе, я видел прекрасную женскую головку; она глядела на дорогу, но
так гордо, с
таким холодным достоинством, что неловко и нескромно было смотреть на нее долго. Голубые глаза, льняные волосы: должно быть, мисс или леди, но никак не синьора.
Хороша зима! А кто ж это порхает по кустам, поет? Не наши ли летние гостьи? А там какие это цветы выглядывают из-за забора? Бывают же
такие зимы на свете!
«А это вы? — сказал я, — что вы
так невеселы?» — «Да вот поглядите, — отвечал он, указывая на быка, которого я в толпе народа и не заметил, — что это
за бык?
«Что же это? как можно?» — закричите вы на меня… «А что ж с ним делать? не послать же в самом деле в Россию». — «В стакан поставить да на стол». — «Знаю, знаю. На море это не совсем удобно». — «
Так зачем и говорить хозяйке, что пошлете в Россию?» Что это
за житье — никогда не солги!
22 января Л. А. Попов, штурманский офицер,
за утренним чаем сказал: «Поздравляю: сегодня в восьмом часу мы пересекли Северный тропик». — «А я ночью озяб», — заметил я. «Как
так?» — «
Так, взял да и озяб: видно, кто-нибудь из нас охладел, или я, или тропики. Я лежал легко одетый под самым люком, а «ночной зефир струил эфир» прямо на меня».
Отстаньте от меня: вы все в беду меня вводите!» — с злобой прошептал он, отходя от меня как можно дальше,
так что чуть не шагнул
за борт.
Только свинья
так же неопрятна, как и у нас, и
так же неистово чешет бок об угол, как будто хочет своротить весь дом, да кошка, сидя в палисаднике, среди мирт, преусердно лижет лапу и потом мажет ею себе голову. Мы прошли мимо домов, садов, по песчаной дороге, миновали крепость и вышли налево
за город.
Я думал прихлопнуть ночных забияк и не раз издали, тихонько целился ладонью в темноте: бац — больно — только не комару, и вслед
за пощечиной раздавалось опять звонкое пение: комар юлил около другого уха и пел
так тихо и насмешливо.
В колонии считается более пород птиц, нежели во всей Европе, и именно до шестисот. Кусты местами были
так часты, что составляли непроходимый лес; но они малорослы, а
за ними далеко виднелись или необработанные песчаные равнины, или дикие горы, у подошвы которых белели фермы с яркой густой зеленью вокруг.
В 1652 году голландцы заложили там крепость, и
таким образом возник Капштат. Они быстро распространились внутрь края, произвольно занимая впусте лежащие земли и оттесняя жителей от берегов. Со стороны диких сначала они не встречали сопротивления. Последние,
за разные европейские изделия, но всего более
за табак, водку, железные орудия и тому подобные предметы, охотно уступали им не только земли, но и то, что составляло их главный промысл и богатство, — скот.
Голландцы многочисленны, сказано выше: действительно
так, хотя они уступили первенствующую роль англичанам, то есть почти всю внешнюю торговлю, навигацию, самый Капштат, который из Капштата превратился в Кэптоун, но большая часть местечек заселена ими, и фермы почти все принадлежат им,
за исключением только тех, которые находятся в некоторых восточных провинциях — Альбани, Каледон, присоединенных к колонии в позднейшие времена и заселенных английскими, шотландскими и другими выходцами.
Говоря о голландцах, остается упомянуть об отдельной, независимой колонии голландских
так называемых буров (boer — крестьянин), то есть тех же фермеров, которую они основали в 1835 году, выселившись огромной толпой
за черту границы.
Кафры, или амакоза, со времени беспокойств 1819 года, вели себя довольно смирно. Хотя и тут не обходилось без набегов и грабежей, которые вели
за собой небольшие военные экспедиции в Кафрарию; но эти грабежи и военные стычки с грабителями имели
такой частный характер, что вообще можно назвать весь период, от 1819 до 1830 года, если не мирным, то спокойным.
В декабре 1850 г.,
за день до праздника Рождества Христова, кафры первые начали войну, заманив англичан в засаду, и после стычки, по обыкновению, ушли в горы. Тогда началась не война, а наказание кафров, которых губернатор объявил уже не врагами Англии, а бунтовщиками,
так как они были великобританские подданные.
Выше сказано было, что колония теперь переживает один из самых знаменательных моментов своей истории: действительно оно
так. До сих пор колония была не что иное, как английская провинция, живущая по законам, начертанным ей метрополиею, сообразно духу последней, а не действительным потребностям страны. Не раз заочные распоряжения лондонского колониального министра противоречили нуждам края и вели
за собою местные неудобства и затруднения в делах.
Только рассказал один анекдот, как тигр таскал из-за загородки лошадей и как однажды устроили ему в заборе
такой проход, чтоб тигр, пролезая, дернул веревку, привязанную к ружейному замку, а дуло приходилось ему прямо в лоб.
Желто-смуглое, старческое лицо имело форму треугольника, основанием кверху, и покрыто было крупными морщинами. Крошечный нос на крошечном лице был совсем приплюснут; губы, нетолстые, неширокие, были как будто раздавлены. Он казался каким-то юродивым стариком, облысевшим, обеззубевшим, давно пережившим свой век и выжившим из ума. Всего замечательнее была голова: лысая, только покрытая редкими клочками шерсти,
такими мелкими, что нельзя ухватиться
за них двумя пальцами. «Как тебя зовут?» — спросил смотритель.
«Что это у вас
за запах
такой?» — «Да вон, — говорил он, — африканские кузнечики протухли: жирны очень, нельзя с ними ничего сделать: ни начинить ватой, ни в спирт посадить — нежны».
Но трава была
так густа, кусты
так непроницаемы, Змеиная горка
так близка и рассказы о змеях
так живы, что молодой наш спутник, обыкновенно не робкий, хохочущий и среди опасностей, пустился, однако ж,
такими скачками вперед, вслед
за первой партией, что мы с бароном остановились и преследовали его дружным хохотом.
Погода была
так же хороша, как и
за три дня, когда мы тут были.
Здесь царствовала
такая прохлада,
такая свежесть от зелени и с моря,
такой величественный вид на море, на леса, на пропасти, на дальний горизонт неба, на качающиеся вдали суда, что мы, в радости, перестали сердиться на кучеров и велели дать им вина, в благодарность
за счастливую идею завести нас сюда.
Кучера, несмотря на водку, решительно объявили, что день чересчур жарок и дальше ехать кругом всей горы нет возможности. Что с ними делать: браниться? — не поможет. Заводить процесс
за десять шиллингов — выиграешь только десять шиллингов, а кругом Льва все-таки не поедешь. Мы велели той же дорогой ехать домой.
Нам хотелось поговорить, но переводчика не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им
за несколько дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а другой
так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
— Пойдемте же в кусты
за ним! — приглашал я, но не пошел. И никто не пошел. Кусты стеснились в
такую непроницаемую кучу и смотрели
так подозрительно, что можно было побиться об заклад, что там гнездился если не крокодил,
так непременно змея, и, вероятно, не одна: их множество на Яве.
Я заглянул
за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами, как у нас репа и картофель, — и какие! Я не думал, чтоб они достигали
такой величины и красоты. Сейчас разрезал один и начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол. Хотел писать письмо к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку, а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что
за живописный народ индийцы и что
за неживописный — китайцы!
Мы, однако ж, ехать не хотели, а индийцы все-таки шли
за нами.
Мы ушли и свободно вздохнули на катере, дивясь, как люди могут пускаться на
таких судах в море до этих мест,
за 1800 морских миль от Кантона!
Пища — горсть рису, десерт — ананас, стоящий грош, а если нет гроша, а затем и ананаса, то первый выглянувший из-за чужого забора и ничего не стоящий банан, а нет и этого,
так просто поднятый на земле упавший с дерева мускатный орех.