Неточные совпадения
Я старался составить
себе идею о том, что это
за работа, глядя, что делают, но ничего не уразумел: делали все то же, что вчера, что, вероятно, будут делать завтра: тянут снасти, поворачивают реи, подбирают паруса.
Взглянешь около
себя и увидишь мачты, палубы, пушки, слышишь рев ветра, а невдалеке, в красноречивом безмолвии, стоят красивые скалы: не раз содрогнешься
за участь путешественников!.. Но я убедился, что читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели испытывать последние. Говорят, и умирающему не так страшно умирать, как свидетелям смотреть на это.
Он просыпается по будильнику. Умывшись посредством машинки и надев вымытое паром белье, он садится к столу, кладет ноги в назначенный для того ящик, обитый мехом, и готовит
себе, с помощью пара же, в три секунды бифштекс или котлету и запивает чаем, потом принимается
за газету. Это тоже удобство — одолеть лист «Times» или «Herald»: иначе он будет глух и нем целый день.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с
себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.
Дурачество весело, когда человек наивно дурачится, увлекаясь и увлекая других; а когда он шутит над
собой и над другими по обычаю, с умыслом, тогда становится
за него совестно и неловко.
Встанешь утром, никуда не спеша, с полным равновесием в силах души, с отличным здоровьем, с свежей головой и аппетитом, выльешь на
себя несколько ведер воды прямо из океана и гуляешь, пьешь чай, потом сядешь
за работу.
Только свинья так же неопрятна, как и у нас, и так же неистово чешет бок об угол, как будто хочет своротить весь дом, да кошка, сидя в палисаднике, среди мирт, преусердно лижет лапу и потом мажет ею
себе голову. Мы прошли мимо домов, садов, по песчаной дороге, миновали крепость и вышли налево
за город.
Догадка о его национальности оставалась все еще без доказательств, и доктор мог надеяться прослыть
за англичанина или француза, если б сам
себе не нанес решительного удара.
Он должен представить оружие и отвечать
за мир и безопасность в его владениях,
за доброе поведение гаикского племени и
за исполнение взятых им на
себя обязательств, также повелений королевы.
Здесь делают также карты, то есть дорожные капские экипажи, в каких и мы ехали. Я видел щегольски отделанные, не уступающие городским каретам. Вандик купил
себе новый карт, кажется,
за сорок фунтов. Тот, в котором мы ехали, еле-еле держался. Он сам не раз изъявлял опасение, чтоб он не развалился где-нибудь на косогоре. Однако ж он в новом нас не повез.
Получив желаемое, я ушел к
себе, и только сел
за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских никого не было, я стал вслушиваться внимательнее.
Нам хотелось поговорить, но переводчика не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им
за несколько дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один
себе, а другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
Я на родине ядовитых перцев, пряных кореньев, слонов, тигров, змей, в стране бритых и бородатых людей, из которых одни не ведают шапок, другие носят кучу ткани на голове: одни вечно гомозятся
за работой, c молотом, с ломом, с иглой, с резцом; другие едва дают
себе труд съесть горсть рису и переменить место в целый день; третьи, объявив вражду всякому порядку и труду, на легких проа отважно рыщут по морям и насильственно собирают дань с промышленных мореходцев.
Представьте
себе, что какая-нибудь башня, у подножия которой вы живете, грозит рухнуть; положим даже, вы знаете, в которую сторону она упадет, вы, конечно, уйдете
за версту; а здесь, на корабле!..
По-японски их зовут гокейнсы. Они старшие в городе, после губернатора и секретарей его, лица. Их повели на ют, куда принесли стулья; гокейнсы сели, а прочие отказались сесть, почтительно указывая на них. Подали чай, конфект, сухарей и сладких пирожков. Они выпили чай, покурили, отведали конфект и по одной завернули в свои бумажки, чтоб взять с
собой; даже спрятали
за пазуху по кусочку хлеба и сухаря. Наливку пили с удовольствием.
Ходишь вечером посидеть то к тому, то к другому; улягутся наконец все, идти больше не к кому, идешь к
себе и садишься вновь
за работу.
«И они в пятнах, — сказал он про
себя, — что
за чудо!» Но о перчатках нечего было и хлопотать: мы с апреля, то есть с мыса Доброй Надежды, и не пробовали надевать их — напрасный труд, не наденешь в этом жару, а и наденешь, так будешь не рад — не скинешь после.
Ни одна фигура не смотрит на нас, не следит с жадным любопытством
за нами, а ведь этого ничего не было у них сорок лет, и почти никто из них не видал других людей, кроме подобных
себе.
Утром поздно уже, переспав два раза срок, путешественник вдруг освобождает с трудом голову из-под спуда подушек, вскакивает, с прической а l’imbecile [как у помешанного — фр.], и дико озирается по сторонам, думая: «Что это
за деревья, откуда они взялись и зачем он сам тут?» Очнувшись, шарит около
себя, ища картуза, и видит, что в него вместо головы угодила нога, или ощупывает его под
собой, а иногда и вовсе не находит.
Англичанин этот, про которого я упомянул, ищет впечатлений и приключений. Он каждый день с утра отправляется, с заряженным револьвером в кармане, то в лагерь, то в осажденный город, посмотреть, что там делается, нужды нет, что китайское начальство устранило от
себя ответственность
за все неприятное, что может случиться со всяким европейцем, который без особенных позволений и предосторожностей отправится на место военных действий.
Шанхай сам по
себе ничтожное место по народонаселению; в нем всего (было до осады) до трехсот тысяч жителей: это мало для китайского города, но он служил торговым предместьем этим городам и особенно провинциям, где родится лучший шелк и чай — две самые важные статьи, которыми пока расплачивается Китай
за бумажные, шерстяные и другие европейские и американские изделия.
Вечером я читал у
себя в каюте: слышу,
за стеной как будто колют лучину.
Адмирал не взял на
себя труда догадываться, зачем это, тем более что японцы верят в счастливые и несчастливые дни, и согласился лучше поехать к ним, лишь бы
за пустяками не медлить, а заняться делом.
На последнее полномочные сказали, что дадут знать о салюте
за день до своего приезда. Но адмирал решил, не дожидаясь ответа о том, примут ли они салют
себе, салютовать своему флагу, как только наши катера отвалят от фрегата. То-то будет переполох у них! Все остальное будет по-прежнему, то есть суда расцветятся флагами, люди станут по реям и — так далее.
Тронулись с места и мы. Только зашли наши шлюпки
за нос фрегата, как из бока последнего вырвался клуб дыма, грянул выстрел, и вдруг горы проснулись и разом затрещали эхом, как будто какой-нибудь гигант закатился хохотом. Другой выстрел,
за ним выстрел на корвете, опять у нас, опять там: хохот в горах удвоился. Выстрелы повторялись: то раздавались на обоих судах в одно время, то перегоняли друг друга; горы выходили из
себя, а губернаторы, вероятно, пуще их.
Мы не успели рассмотреть его хорошенько. Он пошел вперед, и мы
за ним. По анфиладе рассажено было менее чиновников, нежели в первый раз. Мы толпой вошли в приемную залу. По этим мирным галереям не раздавалось, может быть, никогда такого шума и движения. Здесь, в белых бумажных чулках, скользили доселе, точно тени, незаметно от самих
себя, японские чиновники, пробираясь иногда ползком; а теперь вот уже в другой раз раздаются такие крепкие шаги!
Иллюзия, которою я тешил
себя, продолжалась недолго: вон один отживший, самый древний, именно старик, вынул из-за пазухи пачку тонкой бумаги, отодрал лист и высморкался в него, потом бросил бумажку, как в бездну, в свой неизмеримый рукав. «А! это живые!»
«Мы приехали из-за многих сотен, — начал он мямлить, — а вы из-за многих тысяч миль; мы никогда друг друга не видали, были так далеки между
собою, а вот теперь познакомились, сидим, беседуем, обедаем вместе.
Например, в Китае иностранцам позволено углубляться внутрь страны на такое расстояние, чтобы в один день можно было на лошади вернуться домой; а американский консул в Шанхае выстроил
себе дачу где-то в горах, миль
за восемьдесят от моря.
Адмирал предложил тост: «
За успешный ход наших дел!» Кавадзи, после бокала шампанского и трех рюмок наливки, положил голову на стол, пробыл так с минуту, потом отряхнул хмель, как сон от глаз, и быстро спросил: «Когда он будет иметь удовольствие угощать адмирала и нас в последний раз у
себя?» — «Когда угодно, лишь бы это не сделало ему много хлопот», — отвечено ему.
Китоловы не упустят случая ходить по портам, тем более что японцы, не желая допускать ничего похожего на торговлю, по крайней мере теперь, пока зрело не обдумают и не решат этот вопрос между
собою, не хотят и слушать о плате
за дрова, провизию и доставку воды.
Мы шли в тени сосен, банианов или бледно-зеленых бамбуков, из которых Посьет выломал тут же
себе славную зеленую трость. Бамбуки сменялись выглядывавшим из-за забора бананником, потом строем красивых деревьев и т. д. «Что это, ячмень, кажется!» — спросил кто-то. В самом деле наш кудрявый ячмень! По террасам, с одной на другую, текли нити воды, орошая посевы риса.
Они отрастили
себе волосы, оделись в здешний костюм и прячутся, наблюдая и
за жителями, и
за иностранцами.
У одного переулка наш вожатый остановился, дав догнать
себя, и пошел между двумя заборами, из-за которых выглядывали жарившиеся на солнце бананы.
Когда будете в Маниле, велите везти
себя через Санта-Круц в Мигель: тут река образует островок, один из тех, которые снятся только во сне да изображаются на картинах; на нем какая-то миньятюрная хижина в кустах; с одной стороны берега смотрятся в реку ряды домов, лачужек, дач; с другой — зеленеет луг,
за ним плантации.
Он почти насильно усадил нас туда, вместе с
собой и Кармена, а нашему кучеру велел ехать
за нами.
«Сейчас это кончится», — утешал я
себя: мы в самом деле вышли, но опять в другую, точно такую же залу,
за ней, в дальней перспективе, видна была еще зала; с каждым нашим шагом вперед открывались еще и еще.
Вот явились двое тагалов и стали стравливать петухов, сталкивая их между
собою, чтоб показать публике степень силы и воинственного духа бойцов. Петухи немного было надулись, но потом равнодушно отвернулись друг от друга. Их унесли, и арена опустела. «Что это значит?» — спросил я француза. «Петухи не внушают публике доверия, и оттого никто не держит
за них пари».
Мне несколько неловко было ехать на фабрику банкира: я не был у него самого даже с визитом, несмотря на его желание видеть всех нас как можно чаще у
себя; а не был потому, что
за визитом неминуемо следуют приглашения к обеду,
за который садятся в пять часов, именно тогда, когда настает в Маниле лучшая пора глотать не мясо, не дичь, а здешний воздух, когда надо ехать в поля, на взморье, гулять по цветущим зеленым окрестностям — словом, жить.
Хотел ли он подарка
себе или кому другому — не похоже, кажется; но он говорил о злоупотреблениях да тут же кстати и о строгости. Между прочим, смысл одной фразы был тот, что официально, обыкновенным путем, через начальство, трудно сделать что-нибудь, что надо «просто прийти», так все и получишь
за ту же самую цену. «Je vous parle franchement, vous comprenez?» — заключил он.
Провинции мало сообщаются между
собою; дорог почти нет,
за исключением рек и несколька каналов.
Потом все европейские консулы, и американский тоже, дали знать Таутаю, чтоб он снял свой лагерь и перенес на другую сторону. Теперь около осажденного города и европейского квартала все чисто. Но европейцы уже не считают
себя в безопасности: они ходят не иначе как кучами и вооруженные. Купцы в своих конторах сидят
за бюро, а подле лежит заряженный револьвер. Бог знает, чем это все кончится.
Я ушел с бароном Крюднером вперед и не знаю, что им отвечали. Корейцы окружили нас тотчас, лишь только мы остановились. Они тоже, как жители Гамильтона, рассматривали с большим любопытством наше платье, трогали
за руки,
за голову,
за ноги и живо бормотали между
собою.
Даже на наши вопросы, можно ли привезти к ним товары на обмен, они отвечали утвердительно. Сказали ли бы все это японцы, ликейцы, китайцы? — ни
за что. Видно, корейцы еще не научены опытом, не жили внешнею жизнью и не успели выработать
себе политики. Да лучше если б и не выработали: скорее и легче переступили бы неизбежный шаг к сближению с европейцами и к перевоспитанию
себя.
Мы их позвали сесть с
собой за стол, а мужчин оставили, где они были, в углу.
Еще однообразнее всего этого лежит глубокая ночь две трети суток над этими пустынями. Солнце поднимается невысоко, выглянет из-за гор, протечет часа три, не отрываясь от их вершин, и спрячется, оставив после
себя продолжительную огнистую зарю. Звезды в этом прозрачном небе блещут так же ярко, лучисто, как под другими, не столь суровыми небесами.
При кротости этого характера и невозмутимо-покойном созерцательном уме он нелегко поддавался тревогам. Преследование на море врагов нами или погоня врагов
за нами казались ему больше фантазиею адмирала, капитана и офицеров. Он равнодушно глядел на все военные приготовления и продолжал, лежа или сидя на постели у
себя в каюте, читать книгу. Ходил он в обычное время гулять для моциона и воздуха наверх, не высматривая неприятеля, в которого не верил.