Неточные совпадения
И теперь
еще, при конце плавания, я помню
то тяжелое впечатление, от которого сжалось сердце, когда я в первый раз вглядывался в принадлежности судна, заглянул в трюм, в темные закоулки, как мышиные норки, куда едва доходит бледный луч света чрез толстое в ладонь стекло.
Я немного приостановился жевать при мысли, что подо мной уже лежит пятьсот пудов пороху и что в эту минуту вся «авральная работа» сосредоточена на
том, чтобы подложить
еще пудов триста.
До паров
еще, пожалуй, можно бы не
то что гордиться, а забавляться сознанием, что вот-де дошли же до
того, что плаваем по морю с попутным ветром.
Теперь
еще у меня пока нет ни ключа, ни догадок, ни даже воображения: все это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда не совсем занимательных, вероятно, потому, что для многих из них нужен запас свежести взгляда и большей впечатлительности: в известные лета жизнь начинает отказывать человеку во многих приманках, на
том основании, на каком скупая мать отказывает в деньгах выделенному сыну.
Если много явилось и исчезло разных теорий о любви, чувстве, кажется, таком определенном, где форма, содержание и результат так ясны,
то воззрений на дружбу было и есть
еще больше.
Мудрено ли, что при таких понятиях я уехал от вас с сухими глазами, чему немало способствовало
еще и
то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и едешь, как я ехал, в новые, чудесные миры, в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны прийти в Индию, когда в Китай, и уверяет, что он был везде по три раза.
Еще они могли бы тоже принять в свой язык нашу пословицу: не красна изба углами, а красна пирогами, если б у них были пироги, а
то нет; пирожное они подают, кажется, в подражание другим: это стереотипный яблочный пирог да яичница с вареньем и крем без сахара или что-то в этом роде.
Еще оставалось бы сказать что-нибудь о
тех леди и мисс, которые, поравнявшись с вами на улице, дарят улыбкой или выразительным взглядом, да о портсмутских дамах, продающих всякую всячину; но и
те и другие такие же, как у нас.
Если обстановить этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь человека,
то можно в pendant к вопросу о
том, «достовернее ли стала история с
тех пор, как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить на свете с
тех пор, как размножились удобства?» Новейший англичанин не должен просыпаться сам;
еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне.
Барину по городам ездить не нужно: он ездит в город только на ярмарку раз в год да на выборы: и
то и другое
еще далеко.
«Что скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего не говорит; он
еще небрежнее достает со стены машинку,
то есть счеты, и подает барину, а сам, выставив одну ногу вперед, а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
Этому чиновнику посылают
еще сто рублей деньгами к Пасхе, столько-то раздать у себя в деревне старым слугам, живущим на пенсии, а их много, да мужичкам, которые
то ноги отморозили, ездивши по дрова,
то обгорели, суша хлеб в овине, кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести, так что спины не разогнет, у другого темная вода закрыла глаза.
И вот к концу года выходит вовсе не
тот счет в деньгах, какой он прикинул в уме, ходя по полям, когда хлеб был
еще на корню…
Когда услышите вой ветра с запада, помните, что это только слабое эхо
того зефира, который треплет нас, а задует с востока, от вас, пошлите мне поклон — дойдет. Но уж пристал к борту бот, на который ссаживают лоцмана. Спешу запечатать письмо.
Еще последнее «прости»! Увидимся ли? В путешествии, или походе, как называют мои товарищи, пока
еще самое лучшее для меня — надежда воротиться.
Если
еще при попутном ветре, так это значит мчаться во весь дух на лихой тройке, не переменяя лошадей!» Внизу, за обедом, потом за чашкой кофе и сигарой, а там за книгой, и забыли про океан… да не
то что про океан, а забыли и о фрегате.
Все
еще было сносно, не более
того, что мы уже испытали прежде.
Конечно, в другом месте
тот же англичанин возьмет сам золото, да
еще и отравит, как в Китае например…
Я не обогнул
еще и четверти, а между
тем мне захотелось уже побеседовать с вами на необъятной дали, среди волн, на рубеже Атлантического, Южнополярного и Индийского морей, когда вокруг все спит, кроме вахтенного офицера, меня и океана.
Пойти-ка лучше лечь, а
то еще…» — и исчез в люк.
Да Бог знает,
то ли
еще она сказала: это мы так растолковали ее ответы.
А я перед
тем только что заглянул в Араго и ужаснулся,
еще не видя ничего.
Мало
того, к этому подают
еще какую-то особую, чуть не ядовитую сою, от которой блюдо и получило свое название.
О пирожном я не говорю: оно
то же, что и в Англии,
то есть яичница с вареньем, круглый пирог с вареньем и маленькие пирожки с вареньем да
еще что-то вроде крема, без сахара, но, кажется… с вареньем.
Я припоминал все, что читал
еще у Вальяна о мысе и о других: описание песков, зноя, сражений со львами, о фермерах, и не верилось мне, что я еду по
тем самым местам, что я в 10 000 милях от отечества.
Дикие канарейки, поменьше немного, погрубее цветом цивилизованных и не так ярко окрашенные в желтый цвет, как
те, стаями перелетали из куста в куст; мелькали
еще какие-то зеленые, коричневые птицы.
По-английски большинство нашей публики почти не читает, между
тем в Англии, а
еще более здесь, в Капе, описание Капа и его колонии образует почти целую особую литературу.
Самые важные промыслы — скотоводство и земледелие; но они далеко
еще не достигли
того состояния, в котором можно было бы ожидать от них полного вознаграждения за труд.
Но португальский король Иоанн II, радуясь открытию нового, ближайшего пути в Индию, дал мысу Бурь нынешнее его название. После
того посещали мыс, в 1497 году, Васко де Гама, а
еще позже бразильский вице-король Франциско де Альмейда, последний — с целью войти в торговые сношения с жителями. Но люди его экипажа поссорились с черными, которые умертвили самого вице-короля и около 70 человек португальцев.
Они до сих пор
еще пашут
тем же тяжелым, огромным плугом, каким пахали за двести лет, впрягая в него до двенадцати быков; до сих пор у них
та же неуклюжая борона.
Напротив, судя по расходам, каких требуют разные учреждения, работы и особенно войны с кафрами, надо
еще удивляться умеренности налогов. Лучшим доказательством этой умеренности служит
то, что колония выдерживает их без всякого отягощения.
Англичане, по примеру других своих колоний, освободили черных от рабства, несмотря на
то что это повело за собой вражду голландских фермеров и что земледелие много пострадало тогда, и страдает
еще до сих пор, от уменьшения рук. До 30 000 черных невольников обработывали землю, но сделать их добровольными земледельцами не удалось: они работают только для удовлетворения крайних своих потребностей и затем уже ничего не делают.
Но как этот сын, по имени Сандилья, был
еще ребенок,
то племенем управлял старший сын Гаики, Макомо.
Это обстоятельство подало кафрам первый и главный повод к открытой вражде с европейцами, которая усилилась
еще более, когда, вскоре после
того, англичане расстреляли одного из значительных вождей, дядю Гаики, по имени Секо, оказавшего сопротивление при отнятии европейцами у его племени украденного скота.
Макомо старался взбунтовать готтентотских поселенцев против европейцев и был, в 1833 году, оттеснен с своим племенем за реку в
то время, когда
еще хлеб был на корню и племя оставалось без продовольствия.
Он
еще принадлежит к счастливому возрасту перехода от юношества к возмужалости, оттого в нем наполовину
того и другого.
И нынче
еще упорный в ненависти к англичанам голландский фермер, опустив поля шляпы на глаза, в серой куртке, трясется верст сорок на кляче верхом, вместо
того чтоб сесть в омнибус, который, за три шилинга, часа в четыре, привезет его на место.
Из хозяев никто не говорил по-английски,
еще менее по-французски. Дед хозяина и сам он, по словам его, отличались нерасположением к англичанам, которые «наделали им много зла»,
то есть выкупили черных, уняли и унимают кафров и другие хищные племена, учредили новый порядок в управлении колонией, провели дороги и т. п. Явился сын хозяина, здоровый, краснощекий фермер лет двадцати пяти, в серой куртке, серых панталонах и сером жилете.
Не успели мы расположиться в гостиной, как вдруг явились, вместо одной, две и даже две с половиною девицы: прежняя, потом сестра ее, такая же зрелая дева, и
еще сестра, лет двенадцати. Ситцевое платье исчезло, вместо него появились кисейные спенсеры, с прозрачными рукавами, легкие из муслинь-де-лень юбки. Сверх
того, у старшей была синева около глаз, а у второй на носу и на лбу по прыщику; у обеих вид невинности на лице.
Наши
еще разговаривали с Беном, когда мы пришли. Зеленый, по обыкновению, залег спать с восьми часов и проснулся только поесть винограду за ужином. Мы поужинали и легли. Здесь было немного комнат, и
те маленькие. В каждой было по две постели, каждая для двоих.
Хотя горы были
еще невысоки, но чем более мы поднимались на них,
тем заметно становилось свежее. Легко и отрадно было дышать этим тонким, прохладным воздухом. Там и солнце ярко сияло, но не пекло. Наконец мы остановились на одной площадке. «Здесь высота над морем около 2000 футов», — сказал Бен и пригласил выйти из экипажей.
Мы
еще несколько раз ошиблись, принимая
то кусты,
то ближайшие холмы за городские здания.
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на
том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да
еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
Я перепугался: бал и обед! В этих двух явлениях выражалось все, от чего так хотелось удалиться из Петербурга на время, пожить иначе, по возможности без повторений, а тут вдруг бал и обед! Отец Аввакум также втихомолку смущался этим. Он не был в Капштате и отчаивался уже быть. Я подговорил его уехать, и дня через два, с
тем же Вандиком, который был
еще в Саймонстоуне, мы отправились в Капштат.
«Я всю возьму, — сказал я, — да и
то мало, дайте
еще».
Два его товарища, лежа в своей лодке, нисколько не смущались
тем, что она черпала, во время шквала, и кормой, и носом; один лениво выливал воду ковшом, а другой
еще ленивее смотрел на это.
Он молился около получаса, и едва кончил, за ним медленно поднялся другой и
еще медленнее начал делать
то же.
Между
тем мы не знали, куда идти: газ
еще туда не проник и на улице ни зги не видно.
У европейцев есть и
то и другое, но как охотно они бросили бы эти
то и другое, и, пожалуй,
еще и третье… панталоны!
Кстати о кокосах. Недолго они нравились нам. Если их сорвать с дерева,
еще зеленые, и тотчас пить,
то сок прохладен; но когда орех полежит несколько дней, молоко согревается и густеет. В зрелом орехе оно образует внутри скорлупы твердую оболочку, как ядро наших простых орехов. Мы делали из ядра молоко, как из миндаля: оно жирно и приторно; так пить нельзя; с чаем и кофе хорошо, как замена сливок.
Еще слово: что было недоступною роскошью для немногих,
то, благодаря цивилизации, делается доступным для всех: на севере ананас стоит пять-десять рублей, здесь — грош: задача цивилизации — быстро переносить его на север и вогнать в пятак, чтобы вы и я лакомились им.