Неточные совпадения
Три
раза ездил я в Кронштадт, и все что-нибудь было
еще не готово.
И теперь
еще, при конце плавания, я помню то тяжелое впечатление, от которого сжалось сердце, когда я в первый
раз вглядывался в принадлежности судна, заглянул в трюм, в темные закоулки, как мышиные норки, куда едва доходит бледный луч света чрез толстое в ладонь стекло.
Мудрено ли, что при таких понятиях я уехал от вас с сухими глазами, чему немало способствовало
еще и то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и едешь, как я ехал, в новые, чудесные миры, в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны прийти в Индию, когда в Китай, и уверяет, что он был везде по три
раза.
Барину по городам ездить не нужно: он ездит в город только на ярмарку
раз в год да на выборы: и то и другое
еще далеко.
Далее
еще лучше: «В таком-то градусе увидишь в первый
раз акул, а там летучую рыбу» — и точно увидишь.
Мы
еще несколько
раз ошиблись, принимая то кусты, то ближайшие холмы за городские здания.
Я,
еще проходя мимо буфета, слышал, как крикун спросил у м-с Вельч, что за смрад распространился вчера по отелю; потом он спросил полковницу, слышала ли она этот запах. «Yes, о yes, yes!» — наладила она
раз десять сряду.
«Отвези в последний
раз в Саймонстоун, — сказал я не без грусти, — завтра утром приезжай за нами». — «Yes, sir, — отвечал он, — а знаете ли, — прибавил потом, — что пришло
еще русское судно?» — «Какое? когда?» — «Вчера вечером», — отвечал он.
Мы
еще видели после
раза два такие явления, но они близко не подходили к нам.
От японцев нам отбоя нет: каждый день, с утра до вечера, по нескольку
раз. Каких тут нет: оппер-баниосы, ондер-баниосы, оппер-толки, ондер-толки, и потом
еще куча сволочи, их свита. Но лучше рассказать по порядку, что позамечательнее.
Они попросили показать фрегат одному из баниосов, который
еще в первый
раз приехал.
Я не
раз упомянул о разрезывании брюха. Кажется, теперь этот обычай употребляется реже. После нашего прихода, когда правительство убедится, что и ему самому, не только подданным, придется изменить многое у себя, конечно будут пороть брюхо
еще реже. А вот пока что говорит об этом обычае мой ученый источник, из которого я привел некоторые места в начале этого письма...
Советует
еще не потчевать китайцев образчиками, с обещанием, если понравится товар, привезти в другой
раз: «Китайцы, — говорит он, — любят, увидевши вещь, купить тотчас же, если она приходится по вкусу».
В другой
раз к этому же консулу пристал губернатор, зачем он снаряжает судно, да
еще, кажется, с опиумом, в какой-то шестой порт, чуть ли не в самый Пекин, когда открыто только пять? «А зачем, — возразил тот опять, — у острова Чусана, который не открыт для европейцев, давно стоят английские корабли? Выгоните их, и я не пошлю судно в Пекин». Губернатор знал, конечно, зачем стоят английские корабли у Чусана, и не выгнал их. Так судно американское и пошло, куда хотело.
Еще я заметил на этот
раз кроме солдат в конических шапках какую-то прислугу, несшую белые фонари из рыбьих пузырей на высоких бамбуковых шестах.
Мы часто повадились ездить в Нагасаки, почти через день. Чиновники приезжали за нами всякий
раз, хотя мы просили не делать этого, благо узнали дорогу. Но им все
еще хочется показывать народу, что иностранцы не иначе как под их прикрытием могут выходить на берег.
Ну чем он не европеец? Тем, что однажды за обедом спрятал в бумажку пирожное, а в другой
раз слизнул с тарелки сою из анчоусов, которая ему очень понравилась? это местные нравы — больше ничего. Он до сих пор не видал тарелки и ложки, ел двумя палочками, похлебку свою пил непосредственно из чашки. Можно ли его укорять
еще и за то, что он, отведав какого-нибудь кушанья, отдавал небрежно тарелку Эйноске, который, как пудель, сидел у ног его? Переводчик брал, с земным поклоном, тарелку и доедал остальное.
Потом вы можете завтракать
раза три, потому что иные завтракают, по положению, в десять часов, а другие в это время
еще гуляют и завтракают позже, и все это за полтора доллара.
Матрос нанес другой удар: она сильно рванулась вперед; он ударил в третий
раз: она рванулась
еще, но слабее.
Нагасаки на этот
раз смотрели как-то печально. Зелень на холмах бледная, на деревьях тощая, да и холодно, нужды нет, что апрель, холоднее, нежели в это время бывает даже у нас, на севере. Мы начинаем гулять в легких пальто, а здесь
еще зимний воздух, и Кичибе вчера сказал, что теплее будет не раньше как через месяц.
Но путешествие идет к концу: чувствую потребность от дальнего плавания полечиться — берегом.
Еще несколько времени, неделя-другая, — и я ступлю на отечественный берег. Dahin! dahin! Но с вами увижусь нескоро: мне лежит путь через Сибирь, путь широкий, безопасный, удобный, но долгий, долгий! И притом Сибирь гостеприимна, Сибирь замечательна: можно ли проехать ее на курьерских, зажмуря глаза и уши? Предвижу, что мне придется писать вам не один
раз и оттуда.
«Сохрани вас Боже! — закричал один бывалый человек, — жизнь проклянете! Я десять
раз ездил по этой дороге и знаю этот путь как свои пять пальцев. И полверсты не проедете, бросите. Вообразите, грязь, брод; передняя лошадь ушла по пояс в воду, а задняя
еще не сошла с пригорка, или наоборот. Не то так передняя вскакивает на мост, а задняя задерживает: вы-то в каком положении в это время? Между тем придется ехать по ущельям, по лесу, по тропинкам, где качка не пройдет. Мученье!»
Все жители Аяна столпились около нас: все благословляли в путь. Ч. и Ф., без сюртуков, пошли пешком проводить нас с версту. На одном повороте за скалу Ч. сказал: «Поглядите на море: вы больше его не увидите». Я быстро оглянулся, с благодарностью, с любовью, почти со слезами. Оно было сине, ярко сверкало на солнце серебристой чешуей.
Еще минута — и скала загородила его. «Прощай, свободная стихия! в последний
раз…»
С сгоревшей избой у меня пропало все имущество, да
еще украли у меня однажды тысячу рублей, в другой
раз тысячу шестьсот.
Неточные совпадения
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько
раз ему говорил. Вот
еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда
еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Анна Андреевна, жена его, провинциальная кокетка,
еще не совсем пожилых лет, воспитанная вполовину на романах и альбомах, вполовину на хлопотах в своей кладовой и девичьей. Очень любопытна и при случае выказывает тщеславие. Берет иногда власть над мужем потому только, что тот не находится, что отвечать ей; но власть эта распространяется только на мелочи и состоит в выговорах и насмешках. Она четыре
раза переодевается в разные платья в продолжение пьесы.
Я
раз слушал его: ну, покамест говорил об ассириянах и вавилонянах —
еще ничего, а как добрался до Александра Македонского, то я не могу вам сказать, что с ним сделалось.
А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я
еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж… ж… ж… Иной
раз и министр…
Раз-два куснул, // Скривил роток. // «Соли
еще!» — // Кричит сынок.