Неточные совпадения
Части света быстро сближаются между собою: из Европы в Америку —
рукой подать; поговаривают, что
будут ездить туда в сорок восемь часов, — пуф, шутка конечно, но современный пуф, намекающий
на будущие гигантские успехи мореплавания.
Посмотрите
на постановку и уборку парусов вблизи,
на сложность механизма,
на эту сеть снастей, канатов, веревок, концов и веревочек, из которых каждая отправляет свое особенное назначение и
есть необходимое звено в общей цепи; взгляните
на число
рук, приводящих их в движение.
Чем смотреть
на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час
на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга
руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия; смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма
на лице, выражение глубокого уважения к самому себе, некоторого презрения или, по крайней мере, холодности к другому, но благоговения к толпе, то
есть к обществу.
«Что скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего не говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку, то
есть счеты, и подает барину, а сам, выставив одну ногу вперед, а
руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть
на счетах.
С книгами поступил он так же, как и прежде: поставил их
на верхние полки, куда
рукой достать
было нельзя, и так плотно уставил, что вынуть книгу не
было никакой возможности.
Я писал вам, как я
был очарован островом (и вином тоже) Мадеры. Потом, когда она скрылась у нас из вида, я немного разочаровался. Что это за путешествие
на Мадеру? От Испании
рукой подать, всего каких-нибудь миль триста! Это госпиталь Европы.
На южной оконечности горы издалека
был виден, как будто
руками человеческими обточенный, громадный камень: это Diamond — Алмаз, камень-пещера, в которой можно пообедать человекам пятнадцати.
Сейоло нападал
на отряды, отбивал скот, убивал пленных англичан, и, когда увидел, что ему придется плохо, что, рано или поздно, не избежит их
рук, он добровольно сдался начальнику войск, полковнику Меклину, и отдан
был под военный суд.
Природа — нежная артистка здесь. Много любви потратила она
на этот, может
быть самый роскошный, уголок мира. Местами даже казалось слишком убрано, слишком сладко. Мало поэтического беспорядка, нет небрежности в творчестве, не видать минут забвения, усталости в творческой
руке, нет отступлений, в которых часто больше красоты, нежели в целом плане создания.
Я заглянул за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами, как у нас репа и картофель, — и какие! Я не думал, чтоб они достигали такой величины и красоты. Сейчас разрезал один и начал
есть: сок тек по
рукам, по тарелке, капал
на пол. Хотел писать письмо к вам, но меня тянуло
на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку, а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что за живописный народ индийцы и что за неживописный — китайцы!
Еще менее грезилось, что они же, китайцы, своими
руками и
на свою шею,
будут обтесывать эти камни, складывать в стены, в брустверы, ставить пушки…
Вот отец Аввакум, бледный и измученный бессонницей, вышел и сел в уголок
на кучу снастей; вот и другой и третий, все невыспавшиеся, с измятыми лицами. Надо
было держаться обеими
руками: это мне надоело, и я ушел в свой любимый приют, в капитанскую каюту.
Я думал, что исполнится наконец и эта моя мечта — увидеть необитаемый остров; но напрасно: и здесь живут люди, конечно всего человек тридцать разного рода Робинзонов, из беглых матросов и отставных пиратов, из которых один до сих пор носит
на руке какие-то выжженные порохом знаки прежнего своего достоинства. Они разводят ям, сладкий картофель, таро, ананасы, арбузы. У них
есть свиньи, куры, утки.
На другом острове они держат коров и быков, потому что
на Пиле скот портит деревья.
У него-то
на руках и
были выжжены знаки, похожие
на браслеты.
Я пошел проведать Фаддеева. Что за картина! в нижней палубе сидело, в самом деле, человек сорок: иные покрыты
были простыней с головы до ног, а другие и без этого. Особенно один уже пожилой матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и сидел голый, опершись
руками и головой
на бочонок, служивший ему столом.
Я только что проснулся, Фаддеев донес мне, что приезжали голые люди и подали
на палке какую-то бумагу. «Что ж это за люди?» — спросил я. «Японец, должно
быть», — отвечал он. Японцы остановились саженях в трех от фрегата и что-то говорили нам, но ближе подъехать не решались; они пятились от высунувшихся из полупортиков пушек. Мы махали им
руками и платками, чтоб они вошли.
Наконец они решились, и мы толпой окружили их: это первые наши гости в Японии. Они с боязнью озирались вокруг и, положив
руки на колени, приседали и кланялись чуть не до земли. Двое
были одеты бедно:
на них
была синяя верхняя кофта, с широкими рукавами, и халат, туго обтянутый вокруг поясницы и ног. Халат держался широким поясом. А еще? еще ничего; ни панталон, ничего…
Они присели, положив
руки на колени, то
есть поклонились нашим.
Так, их переводчик Садагора — который страх как походил
на пожилую девушку с своей седой косой, недоставало только очков и чулка в
руках, — молчал, когда говорил Льода, а когда Льоды не
было, говорил Садагора, а молчал Нарабайоси и т. д.
Весь этот люд, то
есть свита, все до одного вдруг, как по команде, положили
руки на колени, и поклонились низко, и долго оставались в таком положении, как будто хотят играть в чехарду.
Мы взаимно раскланялись. Кланяясь, я случайно взглянул
на ноги — проклятых башмаков нет как нет: они лежат подле сапог. Опираясь
на руку барона Крюднера, которую он протянул мне из сострадания, я с трудом напялил их
на ноги. «Нехорошо», — прошептал барон и засмеялся слышным только мне да ему смехом, похожим
на кашель. Я, вместо ответа, показал ему
на его ноги: они
были без башмаков. «Нехорошо», — прошептал я в свою очередь.
Вдруг из дверей явились, один за другим, двенадцать слуг, по числу гостей; каждый нес обеими
руками чашку с чаем, но без блюдечка. Подойдя к гостю, слуга ловко падал
на колени, кланялся, ставил чашку
на пол, за неимением столов и никакой мебели в комнатах, вставал, кланялся и уходил. Ужасно неловко
было тянуться со стула к полу в нашем платье. Я протягивал то одну, то другую
руку и насилу достал. Чай отличный, как желтый китайский. Он густ, крепок и ароматен, только без сахару.
Но это все неважное: где же важное? А вот: 9-го октября, после обеда, сказали, что едут гокейнсы. И это не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер посылает сказать обыкновенно К. Н. Посьету. Гокейнсов повели в капитанскую каюту. Я
был там. «А! Ойе-Саброски! Кичибе!» — встретил я их, весело подавая
руки; но они молча, едва отвечая
на поклон, брали
руку. Что это значит? Они, такие ласковые и учтивые, особенно Саброски: он шутник и хохотун, а тут… Да что это у всех такая торжественная мина; никто не улыбается?
Но холодно; я прятал
руки в рукава или за пазуху, по карманам, носы у нас посинели. Мы осмотрели, подойдя вплоть к берегу, прекрасную бухту, которая лежит налево, как только входишь с моря
на первый рейд. Я прежде не видал ее, когда мы входили: тогда я занят
был рассматриванием ближних берегов, батарей и холмов.
В. А. Корсаков, который способен
есть все не морщась, что попадет под
руку, — китовину, сивуча, что хотите, пробует все с редким самоотвержением и не нахвалится. Много разных подобных лакомств, орехов, пряников, пастил и т. п. продается
на китайских улицах.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только
на носу. В
руках у него
была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел
на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга
была — Конфуций.
Около нас сидели
на полу переводчики; из баниосов я видел только Хагивари да Ойе-Саброски. При губернаторе они боялись взглянуть
на нас, а может
быть, и не очень уважали, пока из Едо не прислали полномочных, которые делают нам торжественный и почетный прием. Тогда и прочие зашевелились, не знают, где посадить, жмут
руку, улыбаются, угощают.
Я подержал чашку с рисом в
руках и поставил
на свое место. «Вот в этой что?» — думал я, открывая другую чашку: в ней
была какая-то темная похлебка; я взял ложку и попробовал — вкусно, вроде наших бураков, и коренья
есть.
Сзади всех подставок поставлена
была особо еще одна подставка перед каждым гостем, и
на ней лежала целая жареная рыба с загнутым кверху хвостом и головой. Давно я собирался придвинуть ее к себе и протянул
было руку, но второй полномочный заметил мое движение. «Эту рыбу почти всегда подают у нас
на обедах, — заметил он, — но ее никогда не
едят тут, а отсылают гостям домой с конфектами». Одно путное блюдо и
было, да и то не
едят! Ох уж эти мне эмблемы да символы!
Слуга подходил ко всем и протягивал
руку: я думал, что он хочет отбирать пустые чашки, отдал ему три, а он чрез минуту принес мне их опять с теми же кушаньями. Что мне делать? Я подумал, да и принялся опять за похлебку, стал
было приниматься вторично за вареную рыбу, но собеседники мои перестали действовать, и я унялся. Хозяевам очень нравилось, что мы
едим; старик ласково поглядывал
на каждого из нас и от души смеялся усилиям моего соседа
есть палочками.
Лишь только завидит кого-нибудь равного себе, сейчас колени у него начинают сгибаться, он точно извиняется, что у него
есть ноги, потом он быстро наклонится, будто переломится пополам,
руки вытянет по коленям и
на несколько секунд оцепенеет в этом положении; после вдруг выпрямится и опять согнется, и так до трех раз и больше.
Зачем употреблять вам все
руки на возделывание риса? употребите их
на добывание металлов, а рису вам привезут с Зондских островов — и вы
будете богаче…» — «Да, — прервал Кавадзи, вдруг подняв свои широкие веки, — хорошо, если б иностранцы возили рыбу, стекло да рис и тому подобные необходимые предметы; а как они
будут возить вон этакие часы, какие вы вчера подарили мне,
на которые у нас глаза разбежались, так ведь японцы вам отдадут последнее…» А ему подарили прекрасные столовые астрономические часы, где кроме обыкновенного циферблата обозначены перемены луны и вставлены два термометра.
И. В. Фуругельм, которому не нравилось это провожанье, махнул им
рукой, чтоб шли прочь: они в ту же минуту согнулись почти до земли и оставались в этом положении, пока он перестал обращать
на них внимание, а потом опять шли за нами, прячась в кусты, а где кустов не
было, следовали по дороге, и все издали.
На другой день, 2-го февраля, мы только собрались
было на берег, как явился к нам английский миссионер Беттельгейм, худощавый человек, с еврейской физиономией, не с бледным, а с выцветшим лицом, с
руками, похожими немного
на птичьи когти; большой говорун.
Какова нравственность: за
руку нельзя взять! В золотой век, особенно в библейские времена и при Гомере,
было на этот счет проще!
— «
Есть один магазин казенный, да там не всегда бывают сигары… надо
на фабрике…» — «Это из
рук вон! ведь
на фабрику попасть нельзя?» — «Трудно».
В зале,
на полу, перед низенькими, длинными, деревянными скамьями, сидело рядами до шести — или семисот женщин, тагалок, от пятнадцатилетнего возраста до зрелых лет: у каждой
было по круглому, гладкому камню в
руках, а рядом,
на полу, лежало по куче листового табаку.
Одно огромное дерево
было опутано лианами и походило
на великана, который простирает
руки вверх, как Лаокоон, стараясь освободиться от сетей, но напрасно.
Мы толпой стояли вокруг, матросы теснились тут же, другие взобрались
на ванты, все наблюдали, не обнаружит ли акула признаков жизни, но признаков не
было. «Нет, уж кончено, — говорили некоторые, — она вся изранена и издохла». Другие, напротив, сомневались и приводили примеры живучести акул, и именно, что они иногда, через три часа после мнимой смерти, судорожно откусывали
руки и ноги неосторожным.
Когда наша шлюпка направилась от фрегата к берегу, мы увидели, что из деревни бросилось бежать множество женщин и детей к горам, со всеми признаками боязни. При выходе
на берег мужчины толпой старались не подпускать наших к деревне, удерживая за
руки и за полы. Но им написали по-китайски, что женщины могут
быть покойны, что русские съехали затем только, чтоб посмотреть берег и погулять. Корейцы уже не мешали ходить, но только старались удалить наших от деревни.
И они позвали его к себе. «Мы у тебя
были, теперь ты приди к нам», — сказали они и угощали его обедом, но в своем вкусе, и потому он не
ел. В грязном горшке чукчанка сварила оленины, вынимала ее и делила
на части
руками — какими — Боже мой! Когда он отказался от этого блюда, ему предложили другое, самое лакомое: сырые оленьи мозги. «Мы
ели у тебя, так уж и ты, как хочешь, а
ешь у нас», — говорили они.
Ну, так вот я в дороге. Как же, спросите вы, после тропиков показались мне морозы? А ничего. Сижу в своей открытой повозке, как в комнате; а прежде боялся, думал, что в 30˚ не проедешь тридцати верст; теперь узнал, что проедешь лучше при 30˚ и скорее, потому что ямщики мчат что
есть мочи; у них зябнут
руки и ноги, зяб бы и нос, но они надевают
на шею боа.
На другой день, когда вышли из Зунда, я спросил, отчего все
были в такой тревоге, тем более что средство, то
есть Копенгаген и пароход,
были под
рукой?