Неточные совпадения
В Англии и ее колониях письмо есть заветный предмет, который проходит чрез тысячи рук, по железным и
другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо того,
к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же.
Я все мечтал — и давно мечтал — об этом вояже, может быть с той минуты, когда учитель сказал мне, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься
к ней с
другой стороны: мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору, полюсам, тропикам.
Но,
к удивлению и удовольствию моему, на длинном столе стоял всего один графин хереса, из которого человека два выпили по рюмке,
другие и не заметили его.
В самом деле, то от одной, то от
другой группы опрометью бежал матрос с пустой чашкой
к братскому котлу и возвращался осторожно, неся полную до краев чашку.
Я взглядом спросил кого-то: что это? «Англия», — отвечали мне. Я присоединился
к толпе и молча, с
другими, стал пристально смотреть на скалы. От берега прямо
к нам шла шлюпка; долго кувыркалась она в волнах, наконец пристала
к борту. На палубе показался низенький, приземистый человек в синей куртке, в синих панталонах. Это был лоцман, вызванный для провода фрегата по каналу.
Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать
друг у
друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один
другому всякого благополучия; смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения
к самому себе, некоторого презрения или, по крайней мере, холодности
к другому, но благоговения
к толпе, то есть
к обществу.
Мальчишка догнал меня и, тыча монетой мне в спину, как зарезанный кричал: «No use, no use (Не ходит)!» Глядя на все фокусы и мелочи английской изобретательности, отец Аввакум, живший в Китае, сравнил англичан с китайцами по мелочной, микроскопической деятельности, по стремлению
к торгашеству и по некоторым
другим причинам.
Они в ссоре за какие-то пять шиллингов и так поглощены ею, что, о чем ни спросишь, они сейчас переходят
к жалобам одна на
другую.
Дальше,
к другому: «Nein», — отвечают нам.
Этому чиновнику посылают еще сто рублей деньгами
к Пасхе, столько-то раздать у себя в деревне старым слугам, живущим на пенсии, а их много, да мужичкам, которые то ноги отморозили, ездивши по дрова, то обгорели, суша хлеб в овине, кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести, так что спины не разогнет, у
другого темная вода закрыла глаза.
К чаю уже надо было положить на стол рейки, то есть поперечные дощечки ребром, а то чашки, блюдечки, хлеб и прочее ползло то в одну, то в
другую сторону.
Едва станешь засыпать — во сне ведь
другая жизнь и, стало быть,
другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей
к нему из полупортика прямо на тюфяк.
Матросы иначе в третьем лице
друг друга не называют, как они или матросиком, тогда как, обращаясь один
к другому прямо, изменяют тон.
Когда судно катится с вершины волны
к ее подножию и переходит на
другую волну, оно делает такой размах, что, кажется, сейчас рассыплется вдребезги; но когда убедишься, что этого не случится, тогда делается скучно, досадно, досада превращается в озлобление, а потом в уныние.
Вглядывался я и заключил, что это равнодушие — родня тому спокойствию или той беспечности, с которой
другой Фаддеев, где-нибудь на берегу, по веревке, с топором, взбирается на колокольню и чинит шпиц или сидит с кистью на дощечке и болтается в воздухе, на верху четырехэтажного дома, оборачиваясь, в размахах веревки, спиной то
к улице, то
к дому.
В разных местах по горам носились облака. Там белое облако стояло неподвижно, как будто прильнуло
к земле, а там раскинулось по горе
другое, тонкое и прозрачное, как кисея, и сеяло дождь; гора опоясывалась радугами.
Внизу, под боком
другого утеса, пробирался
к рейду купеческий корабль.
Он представил нас ей, но,
к сожалению, она не говорила ни на каком
другом языке, кроме португальского, и потому мы только поглядели на нее, а она на нас.
Вон один из играющих, не имея чем покрыть короля, потащил всю кучу засаленных карт
к себе, а
другие оскалили белые зубы.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь
другое?
Друг на
друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут
к обеду, в котором часу тот или
другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Остальная половина дороги, начиная от гостиницы, совершенно изменяется: утесы отступают в сторону, мили на три от берега, и путь, веселый, оживленный, тянется между рядами дач, одна
другой красивее. Въезжаешь в аллею из кедровых, дубовых деревьев и тополей: местами деревья образуют непроницаемый свод; кое-где
другие аллеи бегут в сторону от главной,
к дачам и
к фермам, а потом
к Винбергу, маленькому городку, который виден с дороги.
А этот молодой человек, — продолжал доктор, указывая на
другого джентльмена, недурного собой, с усиками, — замечателен тем, что он очень богат, а между тем служит в военной службе, просто из страсти
к приключениям».
В
других местах, куда являлись белые с трудом и волею, подвиг вел за собой почти немедленное вознаграждение: едва успевали они миролюбиво или силой оружия завязывать сношения с жителями, как начиналась торговля, размен произведений, и победители, в самом начале завоевания, могли удовлетворить по крайней мере своей страсти
к приобретению.
Сильные и наиболее дикие племена, теснимые цивилизацией и войною, углубились далеко внутрь;
другие, послабее и посмирнее, теснимые первыми изнутри и европейцами от берегов, поддались не цивилизации, а силе обстоятельств и оружия и идут в услужение
к европейцам, разделяя их образ жизни, пищу, обычаи и даже религию, несмотря на то, что в 1834 г. они освобождены от рабства и, кажется, могли бы выбрать сами себе место жительства и промысл.
Голландцы многочисленны, сказано выше: действительно так, хотя они уступили первенствующую роль англичанам, то есть почти всю внешнюю торговлю, навигацию, самый Капштат, который из Капштата превратился в Кэптоун, но большая часть местечек заселена ими, и фермы почти все принадлежат им, за исключением только тех, которые находятся в некоторых восточных провинциях — Альбани, Каледон, присоединенных
к колонии в позднейшие времена и заселенных английскими, шотландскими и
другими выходцами.
Может быть,
к этому присоединились и
другие причины, но дело в том, что племя было вытеснено хотя и без кровопролития, но не без сопротивления.
Некоторые племена покорились тотчас же, объявив себя подданными английской короны и обещая содействовать
к прекращению беспорядков на границе,
другие отступали далее.
Другие вожди удалились с племенами своими в горы, но полковник Соммерсет неутомимо преследовал их и принудил
к сдаче.
Он еще принадлежит
к счастливому возрасту перехода от юношества
к возмужалости, оттого в нем наполовину того и
другого.
Негр с лесенкой переходил от одной кисти
к другой и резал лучшие нам
к обеду.
Голландский доктор настаивал, чтоб мы непременно посетили его на
другой день, и объявил, что сам поедет проводить нас миль за десять и завезет в гости
к приятелю своему, фермеру.
Из хозяев никто не говорил по-английски, еще менее по-французски. Дед хозяина и сам он, по словам его, отличались нерасположением
к англичанам, которые «наделали им много зла», то есть выкупили черных, уняли и унимают кафров и
другие хищные племена, учредили новый порядок в управлении колонией, провели дороги и т. п. Явился сын хозяина, здоровый, краснощекий фермер лет двадцати пяти, в серой куртке, серых панталонах и сером жилете.
Хозяева наслаждались, глядя, с каким удовольствием мы, особенно Зеленый, переходили от одного блюда
к другому.
Он шел тихо, едва передвигая скованные ноги, и глядел вниз;
другие толкали его в спину и подвели
к нам.
Вскоре мы подъехали
к самому живописному месту. Мы только спустились с одной скалы, и перед нами представилась широкая расчищенная площадка, обнесенная валом. На площадке выстроено несколько флигелей. Это
другая тюрьма. В некотором расстоянии, особо от тюремных флигелей, стоял маленький домик, где жил сын Бена, он же смотритель тюрьмы и помощник своего отца.
Но все это ни
к чему не повело: на
другой день нельзя было войти
к нему в комнату, что случалось довольно часто по милости змей, ящериц и потрошеных птиц.
К обеду, то есть часов в пять, мы, запыленные, загорелые, небритые, остановились перед широким крыльцом «Welch’s hotel» в Капштате и застали в сенях толпу наших. Каролина была в своей рамке, в своем черном платье, которое было ей так
к лицу, с сеточкой на голове. Пошли расспросы, толки, новости с той и с
другой стороны. Хозяйки встретили нас, как старых
друзей.
Пока мы выходили из коляски на живописных местах, я видел, что мальчишка-негр, кучер
другой коляски, беспрестанно подбегал
к нашему, негру же из племени бичуан, и все что-то шептался с ним.
Знаменитый мыс Доброй Надежды как будто совестится перед путешественниками за свое приторное название и долгом считает всякому из них напомнить, что у него было прежде
другое, больше ему
к лицу. И в самом деле, редкое судно не испытывает шторма у древнего мыса Бурь.
Мы шли, прислушиваясь
к каждому звуку,
к крику насекомых, неизвестных нам птиц, и пугали
друг друга.
Наконец полетел один орех,
другой, третий. Только лишь толпа заметила нас, как все бросились
к нам и заговорили разом.
Несколько человек ощупью пошли по опушке леса, а
другие, в том числе и я, предпочли идти
к китайцу пить чай.
Где я, о, где я,
друзья мои? Куда бросила меня судьба от наших берез и елей, от снегов и льдов, от злой зимы и бесхарактерного лета? Я под экватором, под отвесными лучами солнца, на меже Индии и Китая, в царстве вечного, беспощадно-знойного лета. Глаз, привыкший
к необозримым полям ржи, видит плантации сахара и риса; вечнозеленая сосна сменилась неизменно зеленым бананом, кокосом; клюква и морошка уступили место ананасам и мангу.
Я заглянул за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами, как у нас репа и картофель, — и какие! Я не думал, чтоб они достигали такой величины и красоты. Сейчас разрезал один и начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол. Хотел писать письмо
к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то
другую безделку, а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что за живописный народ индийцы и что за неживописный — китайцы!
Посидев немного, мы пошли
к капитанской гичке. За нами потянулась толпа индийцев, полагая, что мы наймем у них лодку. Обманувшись в ожидании, они всячески старались услужить: один зажег фитиль посветить, когда мы садились,
другой подал руку и т. п. Мы дали им несколько центов (медных монет), полученных в сдачу в отеле, и отправились.
Надоело нам лавировать, делая от восьми до двадцати верст в сутки, и мы спустились несколько
к югу, в надежде встретить там
другой ветер и, между прочим, зайти на маленькие острова Баши, лежащие
к югу от Формозы, посмотреть, что это такое, запастись зеленью, фруктами и тому подобным.
Решились не допустить мачту упасть и в помощь ослабевшим вантам «заложили сейтали» (веревки с блоками). Работа кипела, несмотря на то, что уж наступила ночь. Успокоились не прежде, как кончив ее. На
другой день стали вытягивать самые ванты.
К счастию, погода стихла и дала исполнить это, по возможности, хорошо. Сегодня мачта почти стоит твердо; но на всякий случай заносят пару лишних вант, чтоб новый крепкий ветер не застал врасплох.
Мы дошли до какого-то вала и воротились по тропинке, проложенной по берегу прямо
к озерку. Там купались наши, точно в купальне, под сводом зелени. На берегу мы застали живописную суету: варили кушанье в котлах, в палатке накрывали… на пол, за неимением стола. Собеседники сидели и лежали. Я ушел в
другую палатку, разбитую для магнитных наблюдений, и лег на единственную бывшую на всем острове кушетку, и отдохнул в тени. Иногда врывался свежий ветер и проникал под тент, принося прохладу.
Где же Нагасаки? Города еще не видать. А! вот и Нагасаки. Отчего ж не Нангасаки? оттого, что настоящее название — Нагасаки, а буква н прибавляется так, для шика, так же как и
другие буквы
к некоторым словам. «Нагасаки — единственный порт, куда позволено входить одним только голландцам», — сказано в географиях, и куда, надо бы прибавить давно, прочие ходят без позволения. Следовательно, привилегия ни в коем случае не на стороне голландцев во многих отношениях.
Одни занимались уборкою парусов,
другие прилежно изучали карту, и в том числе дед, который от карты бегал на ют, с юта
к карте; и хотя ворчал на неверность ее, на неизвестность места, но был доволен, что труды его кончались.