Неточные совпадения
И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг
света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду
в Китае,
в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет
в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей
в путь!
Части
света быстро сближаются между собою: из Европы
в Америку — рукой подать; поговаривают, что будут ездить туда
в сорок восемь часов, — пуф, шутка конечно, но современный пуф, намекающий на будущие гигантские успехи мореплавания.
И теперь еще, при конце плавания, я помню то тяжелое впечатление, от которого сжалось сердце, когда я
в первый раз вглядывался
в принадлежности судна, заглянул
в трюм,
в темные закоулки, как мышиные норки, куда едва доходит бледный луч
света чрез толстое
в ладонь стекло.
С первого раза невыгодно действует на воображение все, что потом привычному глазу кажется удобством: недостаток
света, простора, люки, куда люди как будто проваливаются, пригвожденные к стенам комоды и диваны, привязанные к полу столы и стулья, тяжелые орудия, ядра и картечи, правильными кучами на кранцах, как на подносах, расставленные у орудий; груды снастей, висящих, лежащих, двигающихся и неподвижных, койки вместо постелей, отсутствие всего лишнего; порядок и стройность вместо красивого беспорядка и некрасивой распущенности, как
в людях, так и
в убранстве этого плавучего жилища.
У англичан море — их почва: им не по чем ходить больше. Оттого
в английском обществе есть множество женщин, которые бывали во всех пяти частях
света.
«Вы, верно, не обедали, — сказал Болтин, — а мы уже кончили свой обед: не угодно ли закусить?» Он привел меня
в кают-компанию, просторную комнату внизу, на кубрике, без окон, но с люком наверху, чрез который падает обильный
свет.
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за то, что он поглотил меня на целое утро
в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на
свет Божий, смотреть все живое, — он разве не есть огромная сокровищница,
в которой не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою не одним фактом?
Если обстановить этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь человека, то можно
в pendant к вопросу о том, «достовернее ли стала история с тех пор, как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить на
свете с тех пор, как размножились удобства?» Новейший англичанин не должен просыпаться сам; еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги
в Лондоне.
В одном месте кроется целый лес
в темноте, а тут вдруг обольется ярко лучами солнца, как золотом, крутая окраина с садами. Не знаешь, на что смотреть, чем любоваться; бросаешь жадный взгляд всюду и не поспеваешь следить за этой игрой
света, как
в диораме.
Нас ввели почти
в темную гостиную; было прохладно, но подняли жалюзи, и
в комнату хлынул
свет и жар.
Отыщите
в сердце искру любви к ней, подавленную гранитными городами, сном при
свете солнечном и беготней
в сумраке и при
свете ламп, раздуйте ее и тогда попробуйте выкинуть из картины какую-нибудь некрасивую местность.
Вот Азия, мир праотца Адама,
Вот юная Колумбова земля!
И ты свершишь плавучие наезды
В те древние и новые места,
Где
в небесах другие блещут звезды,
Где
свет лиет созвездие Креста…
В одну из ночей оно необыкновенно блистало фосфорическим
светом.
Будь эти воды
в Европе, около них возникло бы целое местечко; а сюда из других частей
света ездят лечиться одним только воздухом; между тем
в окружности Устера есть около восьми мест с минеральными источниками.
11 апреля вечером, при
свете луны, мы поехали с Унковским и Посьетом на шлюпке к
В. А. Корсакову на шкуну «Восток», которая снималась с якоря.
Между тем тут стояла китайская лодка;
в ней мы увидели, при лунном
свете, две женские фигуры.
Я
в свое окошечко видел блуждающий
свет фонарей, слышал, точно подземный грохот, стук травимой цепи и глухое, тяжелое падение другого якоря.
Часов
в семь утра мгновенно стихло, наступила отличная погода. Следующая и вчерашняя ночи были так хороши, что не уступали тропическим. Какие нежные тоны — сначала розового, потом фиолетового, вечернего неба! какая грациозная, игривая группировка облаков! Луна бела, прозрачна, и какой мягкий
свет льет она на все!
А теперь они еще пока боятся и подумать выглянуть на
свет Божий из-под этого колпака, которым так плотно сами накрыли себя. Как они испуганы и огорчены нашим внезапным появлением у их берегов! Четыре большие судна, огромные пушки, множество людей и твердый, небывалый тон
в предложениях, самостоятельность
в поступках! Что ж это такое?
В Европе нежарко: мы ищем
света и строим домы с большими окнами, сидим на возвышениях, чтоб быть ближе к
свету; нам нужны стулья и столы.
Бледная зелень ярко блеснула на минуту, лучи покинули ее и осветили гору, потом пали на город, а гора уже потемнела; лучи заглядывали
в каждую впадину, ласкали крутизны, которые, вслед за тем, темнели, потом облили блеском разом три небольшие холма, налево от Нагасаки, и, наконец, по всему берегу хлынул
свет, как золото.
Наконец, при
свете зарева, как при огненном столпе израильтян, мы, часов
в восемь вечера, завидели силуэты судов, различили наш транспорт и стали саженях
в пятидесяти от него на якорь.
Один из новых путешественников, именно г-н Нопич, сделавший путешествие вокруг
света на датском корвете «Галатея», под командою г-на Стен-Билля, издал
в особой книге собранные им сведения о торговле посещенных им мест.
На другой день, 24-го числа,
в Рождественский сочельник, погода была великолепная: трудно забыть такой день. Небо и море — это одна голубая масса; воздух теплый, без движения. Как хорош Нагасакский залив! И самые Нагасаки, облитые солнечным
светом, походили на что-то путное. Между бурыми холмами кое-где ярко зеленели молодые всходы нового посева риса, пшеницы или овощей. Поглядишь к морю — это бесконечная лазоревая пелена.
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам
в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись
в вашу творческую мечту, не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается
в одном
свете: деревья с водой, земля с небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже
в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
— «Зачем же?» — «Они мало
света пропускают
в комнаты и не принимают
в себя жара.
Мы мчались из улицы
в улицу, так что предметы рябили
в глазах: то выскочим на какую-нибудь открытую площадку — и все обольется лучами
света: церковь, мостовая, сад перед церковью, с яркою и нежною зеленью на деревьях, и мы сами, то погрузимся опять во тьму кромешную длинного переулка.
Церковь и ратуша облиты были лунным
светом, а дворец прятался
в тени; бронзовая статуя стояла, как привидение,
в блеске лунных лучей.
Как кроток и мягок этот
свет, какая нега
в теплом воздухе — и вдобавок ко всему — прекрасная музыка.
На них ничто не действует: одни — слепые фанатики, другие — педанты, схоластики: они
в мертвой букве видят ученость и
свет.
В Маниле, как и
в Сингапуре,
в магазине корабельных запасов продаются русские пеньковые снасти, предпочитаемые всяким другим на
свете; но они дороже древесных.
Штиль, погода прекрасная: ясно и тепло; мы лавируем под берегом. Наши на Гото пеленгуют берега. Вдали видны японские лодки; на берегах никакой растительности. Множество красной икры, точно толченый кирпич, пятнами покрывает
в разных местах море. Икра эта сияет по ночам нестерпимым фосфорическим блеском. Вчера
свет так был силен, что из-под судна как будто вырывалось пламя; даже на парусах отражалось зарево; сзади кормы стелется широкая огненная улица; кругом темно; невстревоженная вода не светится.
Вечер так и прошел; мы были вместо десяти уже
в шестнадцати милях от берега. «Ну, завтра чем
свет войдем», — говорили мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил я опять, проснувшись утром, Фаддеева. «Васька жаворонка съел», — сказал он. «Что ты, где ж он взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж не отняли?» — «Ушел
в ростры, не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще — ничего». — «Как ничего: а на якорь становиться?» — «Куда те становиться: ишь какая погода! со шканцев на бак не видать».
Мы вторую станцию едем от Усть-Маи, или Алданского селения. Вчера сделали тридцать одну версту, тоже по болотам, но те болота ничто
в сравнении с нынешними. Станция положена, по их милости, всего семнадцать верст. Мы встали со
светом, поехали еще по утреннему морозу; лошади скользят на каждом шагу; они не подкованы. Князь Оболенский говорит, что они тверже копытами, оттого будто, что овса не едят.
«
Свет мал, а Россия велика», — говорит один из моих спутников, пришедший также кругом
света в Сибирь.
А американец или англичанин какой-нибудь съездит, с толпой слуг, дикарей, с ружьями, с палаткой, куда-нибудь
в горы, убьет медведя — и весь
свет знает и кричит о нем!
Один только отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит, относился ко всем этим ожиданиям, как почти и ко всему, невозмутимо-покойно и даже скептически. Как он сам лично не имел врагов, всеми любимый и сам всех любивший, то и не предполагал их нигде и ни
в ком: ни на море, ни на суше, ни
в людях, ни
в кораблях. У него была вражда только к одной большой пушке, как совершенно ненужному
в его глазах предмету, которая стояла
в его каюте и отнимала у него много простора и
свету.